Нашлись, разумеется, и скептики, твердившие, что о праве на существование всех этих гипотез судить можно будет лишь спустя несколько недель и лишь в том случае, если полуостров не изменит своего нынешнего направления, которое приведет его в створ между Гренландией и Исландией, места неблагоприятные для испанцев и португальцев, привыкших к мягкому, теплому и умеренному климату. Если это произойдет, то единственным логическим выводом из всего вышеизложенного будет: путешествие лишено смысла. С другой стороны, налицо – чересчур упрощенный подход к проблеме, ибо каждое путешествие существует не само по себе, но заключает в себе множество иных, и если одно из них представляется столь бессмысленным, что мы чувствуем себя вправе сказать: Да ну его к черту, то хотя бы здравый смысл, голос которого вечно заглушается нашей ленью или предубеждением, должен бы побудить нас убедиться в том, что и составляющие того путешествия, о котором идет речь, также не представляют ни малейшей ценности и значения не имеют. Совокупность этих соображений советует нам воздержаться от окончательных выводов и скороспелых суждений. Путешествия идут друг за другом чередой и при этом сливаются воедино, в точности как поколения людей: случается, что, ещё не перестав быть внуком, ты становишься дедом, пребывая одновременно и отцом. И никуда не денешься.
Жозе Анайсо произвел некоторые вычисления, проложил маршрут так, чтобы избежать отрогов Кантабрийских гор, и доложил о результатах: От Палас-де-Рея, где мы находимся, до Вальядолида будет километров четыреста, а оттуда до границы – ой, простите, тут на карте есть ещё граница! – ещё четыреста, итого выходит восемьсот, долгий путь, если на лошади, да ещё шагом. Извините! – перебила его Мария Гуавайра, у нас теперь пароконный экипаж и поедем мы не шагом, а рысью. Конечно, если двоих впрячь, начал Жоакин Сасса и вдруг осекся, как человек, внезапно осененный некой ослепительной догадкой, и расхохотался: Как забавно получилось, машину, прозванную мною Парагнедых, мы бросили, а на другой паре гнедых теперь снова пускаемся в путь, и я предлагаю назвать нашу галеру в честь её предшественницы, это будет справедливо и де-факто и де-юре, так, кажется, говорится на латыни, на языке наших далеких предков, которого я не знаю. Парагнедых жует сено, ссадина на спине у одного затянулась окончательно, а другой, если не помолодел, то явно окреп и приободрился и, хоть держит голову не так высоко и гордо, как его напарник, но стесняться его не приходится. Когда стих общий смех, Жоакин Сасса продолжил: Ну, так вот, на паре сколько примерно мы будем делать в час? Лиги [27] три, отвечает Мария Гуавайра. Стало быть, по-новому считая – пятнадцать километров? Точно. Десять часов по пятнадцать километров – это сто пятьдесят, то есть, меньше чем за трое суток доберемся до Вальядолида, а ещё через трое – будем в Пиренеях, это быстро. План хорош, говорит Мария Гуавайра, поджавши губки, особенно если ты задался целью загнать лошадей как можно скорей. Ты же сама сказала. Я сказала – по ровной местности, и в любом случае никакая лошадь десять часов бежать не может. Мы им будем давать роздых. Хорошо, что не забыл, отвечает Мария Гуавайра, и по её ироническому тону можно судить о том, что она раздражена.
Подобные ситуации – и далеко не только там, где дело касается лошадей – мужчины обычно чувствуют унижение, а женщины все никак не постигнут эту истину, замечая лишь досаду, объясняющуюся, как им кажется, ущемленным самолюбием мужчины, которому осмелились возражать и перечить, и от этого проистекают все недоразумения и размолвки, и, вероятно, все дело в несовершенном устройстве органов слуха у человека вообще, а у женщин – в особенности, хотя они и тщеславятся тем, что ухо всегда держат востро, тогда как ушки – на макушке. Где уж нам, пробурчал Жоакин Сасса, мы в кавалерии не служили. Спутники слушали эту словесную дуэль и улыбались, понимая, что поединок идет не всерьез, нет на свете уз прочнее, чем голубая шерстяная нитка, что вскоре найдет себе новое подтверждение. Часов шесть в сутки – это самое большее, говорит Мария Гуавайра, а в час можно покрыть три лиги, да и то если лошадки согласятся. Завтра тронемся? – спросил Жозе Анайсо. Если все согласны, ответила Мария Гуавайра и особым, женским голосом спросила Жоакина Сассу: Ты не против? – на что тот, уже совсем обезоруженный, ответил: Я – за, и улыбнулся.
Вечером произвели подсчет всей наличности: эскудо – столько-то, песет – столько-то, иностранных денег, добытых Жоакином Сассой на выезде из Порто, – столько-то, всего несколько дней прошло, а кажется, будто уже столетие назад покидали они Порто, наблюдение не слишком оригинальное, но зато, как всякая банальность, неотразимо-убедительное. Припасы, взятые в дорогу Марией Гуавайрой, подходят к концу, а как их пополнить, неизвестно, орда беженцев, прокатившаяся по здешним местам, все смела, капустного кочана не найдешь, не говоря уж о разграбленных курятниках, обитатели которых стали жертвами праведного гнева голодных людей, вынужденных за тощего куренка платить неимоверные деньги. Когда ситуация, как принято говорить, начала нормализоваться, цены слегка снизились, но к прежнему уровню не вернулись – такого не бывает. А теперь вот – во всем нехватка, нашим героям, вздумай они пойти по этой преступной дорожке, воровать стало бы трудно: то, что они коня свели – не в счет, не будь у того болячки на спине, он и сейчас бы украшал собою стойло и помогал своему прежнему хозяину в трудах праведных, а то теперь о нем известно лишь, что украли его – судя по следам – мужчина, женщина и собака. Столько раз и так упорно твердят и повторяют: Нет худа без добра, что можно подумать, будто и впрямь речь идет об универсальной истине, тем более, что мы взяли на себя труд тщательно и скрупулезно отделить одно от другого, и потому говорит Педро Орсе: Надо пойти поработать да заработать кое-каких деньжат, и предложение показалось сперва логичным, но когда перебрали имеющиеся в их распоряжении профессии, пришли к самым неутешительным выводам: вот Жоана Карда, к примеру, обучалась словесности, но по специальности не работала ни дня, а как только вышла замуж, ничем, кроме домашнего хозяйства не занималась, а здесь в Испании не так уж велик интерес к португальской литературе, тем более, что у испанцев в это время есть заботы посерьезней, Жоакин Сасса, как он уже объявил не без раздражения, в кавалерии не служил, что в его устах равносильно признанию в принадлежности к племени конторской шушеры, канцелярских крыс, спору нет, они делают важнейшее дело, но лишь в условиях социального спокойствия, когда все идет по накатанной колее, а Педро Орсе всю жизнь занимался изготовлением лекарств, мы с ним и познакомились в тот миг, когда он делал хининовые облатки, и как жаль, что он не сообразил взять с собой запас своих медикаментов – мог бы сейчас пользовать страждущих и получать за это недурные деньги, ибо в здешних краях "лекарь" и "аптекарь" – совершенно одно и то же, ну а Жозе Анайсо – учитель начальной школы, и этим все сказано, кроме того, сейчас он пребывает в стране с совсем другой историей и другой географией, и как ему объяснить испанским детишкам, что в битве при Алжубарроте [28] победили наши, если их приучили крепко-накрепко забыть, что наших там разбили, а что касается Марии Гуавайры, то она – единственная, кто может не только спросить: Нет ли какой работы? – но и работу эту выполнить, да и то – в меру сил своих и умения, а ведь ни то, ни другое не безгранично.
Они переглядываются в некоторой растерянности, и Жоакин Сасса задумчиво говорит: Если будем то и дело останавливаться. чтобы подработать, до Пиренеев никогда не доберемся, да и сколько мы так заработаем? что заработаем, то и потратим, а, по-моему, лучше нам будет уподобиться цыганам, кочующим с места на место, они-то чем живут? – он не то спрашивает, не то просит подтвердить, что – манной небесной. Отвечать ему берется Педро Орсе, поскольку он родом с юга, из тех краев, где племя это представлено полно и разнообразно: Мужчины подковывают и лечат лошадей, женщины торгуют всякой всячиной по рынкам или из-под полы и предсказывают судьбу. Нет уж, лошадей с нас довольно, и так сраму не оберешься, а, кроме того, мы в этой материи слабо разбираемся, что же касается судьбы, то как ни старайся, от неё все равно не уйдешь. Ты забыл еще, что перед тем, как продать коня, его сперва надо купить, а у нас денег не хватит, даже тот, что есть – и то краденый. Молчание воцарилось, но уже через минуту было свергнуто Жоакином Сассой, который в очередной раз проявил практическую сметку: Я вижу единственный выход из положения – в первом же большом городе надо купить на толкучке одежду и продавать её по деревням чуть дороже, эту бухгалтерию я возьму на себя. Идея за неимением лучшего показалась привлекательной: раз уж учителями, фармацевтами, сельскими тружениками наши герои быть не могут, а конокрадами – не хотят, значит, станут старьевщиками и тряпичниками, бродячими торговцами готовым платьем мужским, дамским, детским, занятие почтенное и, если с умом взяться, небезвыгодное.
Набросав таким образом план жизни, они легли спать, и теперь пришло время сказать, каким образом размещаются эти пятеро в галере, которая называется теперь Парагнедых: Педро Орсе – в передней части, поперек, на узком соломенном тюфячке, Жозе Анайсо и Жоана Карда – вдоль, в проеме между бортом и наваленным багажом, а Жоакин Сасса и Мария Гуавайра – у другого борта, но ближе к задку фургона. Оба ложа целомудренно отгорожены подобием занавесок, и по этой же причине если Жозе Анайсо и Жоане Карде требуется ночью выйти на вольный воздух, то они выбираются через передок, мимо Педро Орсе, но он не в претензии: здесь все, в том числе и беспокойства с неудобствами, делится поровну. Ну, а как же поцелуи, объятия, ласки и любовные игры? – осведомятся те, кто сверх меры наделен от природы интересом к нескромным подробностям, а мы им на это ответим, что любовники для отклика на сладостный зов плоти избирают один из двух возможных способов: либо находят в окрестных лугах и рощах укромное и уютное место, либо пользуются намеренным отсутствием своих спутников, без слов понимающих, когда надо оставить их наедине.
Вопреки тому, что советует лирическое чувство, отправились они в путь не с первым проблеском зари, зачем вставать спозаранку, если времени у них теперь сколько угодно? – впрочем, это соображение было не единственным и не главным: задержались они прежде всего потому, что приводили себя в порядок, мужчины побрились, женщины почистили перышки, выколотили и выбили пыль из одежды и, отыскав в лесу подходящую полянку, натаскали туда воды из реки и вымылись по очереди и попарно, а в голом виде или нет происходило это купанье, мы не знаем и спросить некого. Последним принял эту, с позволения сказать, ванну Педро Орсе, взявший с собою пса, и они разыгрались там, хочется сказать, как малые дети: пес толкал старика мордой, старик пригоршнями плескал в него воду, и оба хохотали, хоть звучит это неправдоподобно, и, случись здесь быть прохожему человеку, он строго сдвинул бы брови, глядя на такое несообразное с преклонными годами мальчишеское веселье. И следов не осталось от их стойбища – разве что вытоптанная трава, да лужи в том месте, где происходило купанье, да пепел меж почерневших от огня камней, на которых разводили они костер – первым же порывом ветра сдует его, первый же сильный дождь прибьет и пригладит истоптанную землю, и только закопченные камни укажут, что были здесь люди, и в случае надобности послужат для нового костра.
Погодка стоит – как по заказу. Со склона холма, где был их лагерь, они съезжают вниз, на дорогу, лошадьми правит, никому не доверяя бразды правления – сиречь, вожжи – Мария Гуавайра: такой спуск требует от возницы искусства и умения говорить с лошадьми, кругом валуны да утесы, не дай бог, подвернется копыто, сломается ось – не выберешься. А лошади ещё не успели приноровиться друг к другу, не достигли, так сказать, полного взаимопонимания: Пиренеец не доверяет крепости ветеранских сухожилий, а Галисиец, получив нежданно-негаданно напарника, все тянет в сторону, словно хочет отделаться от него, вынуждая того тем самым к дополнительным усилиям. Эти недоразумения не укрываются от зоркого глаза возницы, и, оказавшись на дороге, она приводит старика в чувство, виртуозно перемешав в должных пропорциях ласку и таску. Имена для коней придумал Жоакин Сасса, рассудив, что эти две лошадиные силы – не чета тем, что были запрятаны под капот Парагнедых: те были неразличимы и хотели одновременно и одного и того же, а эти отличаются всем решительно, кроме разве что масти – и нравом, и видом, и возрастом, и темпераментом, а потому совершенно необходимо дать каждому из них собственное имя, вот пусть и зовутся – Пир и Гал. Очень глупо, сказал на это просвещенный Жозе Анайсо, Пирр – это был такой невезучий древний царь, а галл – значит "француз". Мы не в древности, отрезал Жоакин Сасса, и не во Франции, я – их крестный, и нарекаю одного Пиренеец, а другого – Галисиец, а сокращенно – Пир и Гал. Женщины с улыбкой переглянулись, слушая шутейную перепалку своих возлюбленных. Совершенно неожиданно встрял Педро Орсе: Будь они жеребцом и кобылой, и произведи на свет сыночка, его по правилам коннозаводства следовало бы назвать – Пигаль, и его спутники, знакомые с достижениями европейской культуры, воззрились на старика в удивлении, недоумевая, с чего это вспомнилась ему достозлачное место – да ни с чего, простое совпадение, непреднамеренная игра созвучий, и многие удачные каламбуры – суть плод случайности. О том, что есть в Париже Place Pigalle, не имел Педро Орсе ни малейшего представления.
В первый день проделали не более семидесяти километров – прежде всего, потому что лошадям следовало втянуться после долгого периода праздности, в котором один пребывал из-за болячки на спине, другой – оттого, что ждал, когда же будет принято решение, а, во-вторых, надо было дать небольшой крюк и заехать в городок Луго, лежавший чуть в стороне, к северо-западу от дороги, чтобы там разжиться товарами для грядущей торговли. Купили городскую газету, чтобы узнать новости, и увидели напечатанный там с опозданием на день снимок, красноречиво свидетельствовавший о том, что полуостров сменил курс относительно прежней траектории своего движения, для удобства читателей предусмотрительно показанной пунктиром. Сомнений не было – полуостров свернул под прямым – прямее некуда – углом, однако по поводу всех вышеприведенных гипотез газета из-за давних разочарований, быть может, высказывалась с долей здорового скептицизма, который, впрочем, объясняется и столь характерным для провинции неумением видеть дальше собственного носа.
В магазинах готового платья, куда, естественно отправились женщины, которым поручено было произвести отбор, и Жоакин Сасса, который должен был производить подсчеты и расчеты, они долго колебались, не зная, отдать ли предпочтение коллекциям осенне-зимнего сезона или же взять прицел на весну. На окончательное решение повлияли их собственные надобности, и стоит ли удивляться тому, что Жоана Карда и Мария Гуавайра, считавшие себя форменными оборванками, не совладали с искушением принарядиться самим и приодеть своих спутников. Подводя итог, можно сказать, что приобретенные вещички сулили известную выгоду, если, конечно, спрос будет соответствовать предложению. Жоакин Сасса, однако, выказывал некоторые признаки нетерпения и досады, говоря так: Вы ухнули половину всех наших денег, и если через неделю не вернем себе хотя бы половину этой половины, можно будет закрывать лавочку, поймите же, что в нашем положении, когда нет возможности взять кредит, а оборотный капитал сильно ограничен, единственное спасение – в идеальном регулировании товаропотоков, в поисках золотой середины между затовариванием и дефицитом. Эта речь, произнесенная на первом же привале после выезда из Луго, была благосклонна выслушана остальными.
То, что дорога к коммерческому процветанию не будет устлана розами, выяснилось очень скоро, когда первая же покупательница торговалась так искусно и отчаянно, что две юбки пришлось продать ей почти себе в убыток. Продавщицей на этот раз выступила Жоана Карда, которая потом просила у своих компаньонов прощения и божилась, что очень скоро станет самой свирепой и неуступчивой из всех, кто на пространстве бывшего Пиренейского полуострова промышляет торговлишкой. Если не спохватимся – очень скоро профукаем и деньги и товар, ещё раз напомнил всем Жоакин Сасса, а ведь нам не только самим пить-есть надо, но и кормить три рта: на нашем попечении пес и две лошади. Ну, положим, пес сам себе пропитание находит, сказал Педро Орсе. До сих пор так и было, но однажды выдастся у него неудачная охота, он вернется к нам с поджатым хвостом, и что тогда мы ему дадим? Половину того, что мне причитается. Это очень благородно с твоей стороны, но наша забота – не равенство в нищете, а преумножение богатства. Нищета и богатство, заметил Жозе Анайсо, в данном случае – всего лишь слова, но в данный момент нашей жизни мы оказались беднее, чем обычно и чем на самом деле, в странную ситуацию мы попали: живем так, словно сами выбрали себе в удел нищету. Если уж говорить о выборе, то мы его не сделали, а лишь подчинились обстоятельствам, но при этом выбирали из них лишь те, которые отвечали нашим планам, мы уподобились актерам или же их персонажам, если, к примеру, я вернусь к мужу, то кем стану – актрисой, оторвавшейся от своей героини, или же героиней, играющей роль актрисы, а сама-то я где? – и рассуждения, и вопрос принадлежали Жоане Карде. Мария Гуавайра слушала все это молча, а потом сказала не в такт и не в лад, будто начиная новую тему разговора или не слишком хорошо поняв смысл предыдущего: Люди рождаются на свет ежедневно, только от них самих зависит, перейдет ли в сегодня то, что было вчера, или от корня и колыбели начнется новый день. Однако существует ведь опыт, возразил Педро Орсе, мы учимся и постигаем. Да, ты прав, сказал на это Жозе Анайсо, но жизнь проживаем так, словно никаких уроков из прошлого не извлекли, или же используем лишь ту часть этого опыта, которая позволяет нам упорствовать в наших заблуждениях и ошибках, извлекая из опыта оправдания и ссылаясь на него, и вот что мне пришло сейчас в голову, быть может, вам это покажется чушью и бессмыслицей – опыт важнее для всего общества в целом, чем для каждого отдельного члена этого общества, ибо общество использует опыт всех, тогда как никто из нас, людей, не хочет, не умеет, не может использовать весь свой опыт целиком.
Вот какие захватывающие вопросы обсуждались на привале, под деревом, во время обеда – скромного и скудного, как и пристало путникам, не завершившим ещё свой дневной переход – а ежели кому покажется, что беседа, которую они при этом вели, не соответствует ни месту, ни обстоятельствам, то мы принуждены будем напомнить, что образование и культурный уровень наших странников позволяет им вести – а нам ввести в повествование разговор, на который, если глядеть на него исключительно с точки зрения литературной композиции, требующей исключительного же правдоподобия, у них и в самом деле не хватило бы умственных ресурсов. Вспомним, однако, что всякому, безотносительно к его мыслительным способностям, случается хоть раз в жизни сделать или произнести такое, что намного превышает его природные и благоприобретенные качества и свойства, и если бы нам удалось вырвать этих людей из размывающей очертания тусклой мглы повседневности или же они сами, с мясом, как говорится, выдрались бы из этой паутины, то каких только чудес не свершили бы они, какую глубину постижения не обнаружили бы – потому что каждый из нас знает неизмеримо больше, чем полагает, а каждый из них – если есть мы, должны быть и они – неизмеримо больше того, что готовы за ним признать другие. Пятеро под деревом собрались по обстоятельствам чрезвычайным, так что удивляться надо было бы, если бы они не сумели сказать чего-нибудь, выходящего из ряда вон.
Автомобили в здешних краях – большая редкость: лишь время от времени проползет грузовик с предметами первой необходимости для местных жителей прежде всего с продовольствием, потому что из-за всех передряг и происшествий совершенно и вконец разладилось снабжение, захирела торговля, что и не удивительно, если вспомнить, что никогда ещё человечество не попадало в подобную переделку, плавать-то оно всегда плавало, но все же не таким способом. Надо сказать, что здешние люди в большинстве своем миролюбивы и доброжелательны, но чувство зависти, упорно гнездящееся в душе человеческой, не знает классовых различий, а потому вид Парагнедых, появлявшегося в этом безлошадном пейзаже, не раз и не два склонял алчных к нехорошим намерениям. Вполне могло быть, что шайка отважных злодеев решилась бы напасть на наших путешественников, предварительно пересчитав их и убедясь, что один из мужчин – старик, а двое других – не Самсон с Геркулесом, а о женщинах и речи нет: когда справятся с их спутниками, они станут сладостной добычей победителей, их возьмут голыми руками, разве что Мария Гуавайра способна будет оказать достойное сопротивление. Вполне вероятно, говорю, было, что не избежали бы наши герои стремительного налета, после которого лишились бы всего своего достояния и средств передвижения, женщины остались бы опозоренными и обесчещенными, а мужчины избитыми и искалеченными, вовсе не исключена была такая возможность – если бы не пес, при первом же появлении людей на дороге выбиравшийся из-под галеры и занимавший позицию перед лошадьми или позади галеры: он бежал рысцой или останавливался, по-волчьи опустив голову, исподлобья обжигая встречных – которые ничего худого, как правило, не замышляли – ледяным огнем, внушавшим неодолимый ужас. Этот пес, если припомнить все деяния, совершенные до сего дня, безусловно заслуживает звания ангела-хранителя, несмотря на периодически повторяющиеся намеки на то, что он ведет свое происхождение от нечистой силы. Нам, пожалуй, возразят на это со ссылками на весь авторитет христианской и нехристианской традиции, что у ангела должны быть крылья, но признаем, что часто возникают ситуации, когда ангел требуется безотлагательно, а вот летать ему незачем да и некуда, и он тогда принимает обличье пса, не беря на себя обязанности лаять, чего, согласимся, ангелу – воплощенной, хоть и бесплотной, духовности – уж никак не пристало.
Под вечер устроили привал на берегу реки Миньо, в окрестностях городка Портомарин. Покуда Жозе Анайсо и Жоакин Сасса распрягали, кормили и поили лошадей, таскали хворост, чистили картошку, нарезали овощи, женщины в сопровождении Педро Орсе и четвероногого ангела-хранителя воспользовались последним светом дня, чтобы постучаться в двери ближайших домиков. По причине языкового барьера Жоана Карда рта не раскрывала, памятуя, в какие протори и убытки прошлый раз ввело её незнание местных наречий, и дав себе зарок, что больше уж так не обмишулится. Торговлишка шла недурно: все, что продали, продали без убытка для себя а даже и с прибылью. Когда же вернулись, родным домом показался им разбитый на берегу бивак – меж камней уютно потрескивал костер, свисавший с задка галеры фонарь успокоительно бросал полукруглое пятно света, а в котелке булькало и пахло так, словно сошел с небес сам Господь Бог.
Когда же после ужина затеялись вокруг костра разговоры, Жоакин Сасса, поддавшись безотчетному побуждению, спросил вдруг: Откуда это у тебя имя такое чудное – Гуавайра, что оно значит? – и Мария Гуавайра ответила: Насколько мне известно, больше ни у кого такого имени нет, его во сне услышала мать, ещё когда мной ходила, и потребовала, чтобы так меня и нарекли, но отец уперся и добавил ещё и Марию, вот я и зовусь так странно Мария Гуавайра. И ты не знаешь, что оно значит? Оно же из сна. У снов тоже есть смысл и значение. У снов – может, и есть, а у имени, во сне мелькнувшем – нет, а ваши имена что означают? Ей ответили – каждый по очереди, каждый о своем, и тогда Мария Гуавайра, поворошив тлеющие угли, сказала: Имена, которые мы носим, – это наши сны, но что же мне увидеть во сне, если снится мне твое имя.
Когда говорят "погода меняется", нам почти всегда в смягченном, или в нейтрально-объективном виде, или просто экономя время за счет того, что и так ясно, дают понять: Погода меняется к худшему. Моросит мелкий дождичек близкой уже осени, но пока не залило все вокруг, ещё тянет прогуляться по этим окрестным полям, в плаще, конечно, в резиновых сапогах, подставить лицо мельчайшей водяной пыли, с меланхолической отрадой вглядываясь в затянутый пеленой горизонт, в деревья, которые первыми стряхнули листву и теперь зябнут голышом и будто просят у нас защиты и участия, иных так и хочется пожалеть, обнять и прижать к груди, прильнуть щекой к коре, влажной, словно заплаканная, мокрая от слез щека.
Но верх галеры затянут парусиной, изготовленной на самой заре цивилизации по технологии, предусматривавшей добр(ту и прочность, но о водонепроницаемости не заботившейся нимало: делали её в ту эпоху и в тех краях, когда и где люди были способны просушить одежду прямо на теле, а согревались – да и то не всегда – стаканом водки. Губительно сказалась и смена сезонов – полотно кое-где иссеклось, а кое-где – разлезлось по швам, и содранный с Парагнедых брезент всего ущерба, причиненного временем, возместить не мог. А потому с крыши галеры капает да подкапывает, вопреки убежденным заявлениям Жоакина Сассы о том, что, мол, когда пропитанные влагой волокна ткани разбухают, пространство между ними сокращается, и капель прекращается, надо только набраться терпения. В теории все так, но практика со всей очевидностью демонстрирует обратное, и если бы не позаботились заблаговременно скатать и прикрыть матрасы, нынче ночью всем было бы не до сна.
Когда же уже не покапывает, а льет, путники пережидают ненастье под виадуком, жаль только, мало их на этой полупроселочной дороге – это же не магистраль, не скоростная автострада из тех, которые пересекают страну из конца в конец и, дабы избежать cкрещений, покорно ныряют под многоуровневые развязки. В один из таких дней Жозе Анайсо осенила счастливая мысль покрыть парусину слоем лака или водонепроницаемой краски – и он бы, несомненно, привел её, идею, то есть, в исполнение, да вот беда: единственная краска, оказавшаяся под рукой, была пронзительно-алого цвета, да и той не хватило бы и на четверть навеса. Хорошо, что Жоане Карде пришло в голову сшить вместе несколько больших пластикатовых листов и покрыть ими верх галеры, а не то – не забудем, что ближе чем за тридцать километров не достать было краски того же колера и оттенка – катить бы нашей галере по бескрайним мировым просторам, сияя и переливаясь синими, зелеными, оранжевыми и лиловыми, белыми и бурыми, а, быть может, и черными кругами, квадратами, полосами и прочими фигурами, на изображение которых побудили бы художника проснувшееся в нем творческое начало и необузданность воображения.
После краткого и невразумительного обмена мнениями по поводу значения имен и смысла снов возникла дискуссия о том, каким именем назвать снящегося им всем пса. Мнения, как и следовало ожидать, разделились, поскольку все это – дело вкуса, более того, мы возьмем на себя смелость утверждать, что мнение и есть вкус в его наиболее явном и рациональном выражении. Педро Орсе предложил имя незатейливое и традиционное – Трезор: оно отлично подходит псу, чьи моральные качества вроде беззаветной преданности и отваги поистине бесценны [29]. Жоана Карда колебалась между Рексом и Кингом, но августейшее их звучание вроде бы плохо вязалось с плебейским происхождением полукровки, которому предназначалось, однако душа женщины наделена бездонными глубинами, и сидящая за прялкой Маргарита всю жизнь принуждена обуздывать порывы, свойственные Леди Макбет, которую носит в себе, и даже в смертный час не может она сказать уверенно и твердо, что одержала верх в этой борьбе. Что же касается Марии Гуавайры, то она, неведомо почему, как уж не раз бывало с нею, предложила, назвать пса Ангел-Хранитель, причем слегка смутилась и покраснела, будто сама поняла, до чего же нелепо будет, когда она прилюдно позовет ангела-хранителя, а на зов вместо светозарного и сияющего существа в незапятнанных одеждах, шелестом крыл возвещающего о своем появлении, прибежит, весь в грязи и в крови очередного, только что сожранного зайца, этот четвероногий собачий ужас, признающий только своих хозяев, если они и вправду – его хозяева. Жозе Анайсо, желая потушить смех, вспыхнувший после слов Марии Гуавайры, сказал, что в какой-то книжке встречалось ему такое хорошее имя – Констан, что значит "стойкий, постоянный" Не помню точно, где я его вычитал, но оно как бы заключает в себе все качества, определяемые предложенными вами имена: ибо стойкость есть главное достоинство, лишенный его, будь он хоть стократ аристократ или сам царь, утратит свое благородство и отвагу, собьется с пути, сложит оружие, ангел-хранитель же вместо того, чтобы оберегать невинную девицу от искушений, сам соблазнится ею. Все захлопали в ладоши, принимая это предложение, хотя у Жоакина Сассы и было свое особое мнение по этому поводу, и он предпочел бы, чтоб пса звали просто Псом, поскольку он у них один-единственный, а потому путаницы не произойдет: как ни зови, никто, кроме него, не придет. Итак, решено, пес получил кличку Констан, но скажем все же, что напрасно тратили они время и труды на эти крещальные заботы пес отзывается на любую кличку, словно давным-давно узнал истинную цену любому слову, обращенному к нему, хотя временами всплывает в его памяти ещё одно имя – Ардан, но этого никому здесь неизвестно. Пусть и не согласится с этим наша Мария Гуавайра, но все же прав был сказавший когда-то, что имя вообще ничто и нечто меньшее даже, чем сон.
А двигаются они, сами того не зная, древним путем Сантьяго, мимо городов и сел, названных в честь надежды, осенявшей когдатошних путешественников либо недоброй памяти происшествий, случившихся с ними Сарриа, Самос или пользовавшаяся особыми правами Вильяфранка-дель-Бьерсо, где, пилигрим, утомясь или заболев, мог постучать в двери тамошней церкви Святого Иакова и, не продолжая паломничество, получить такое же отпущение грехов, как если бы дошел до самого Сантьяго-де-Компостелы. Видите, уже и тогда имелись у веры свои, так сказать, удобства и приспособления, хотя стародавние времена не идут ни в какое сравнение с нашими, с нынешними, когда удобства эти востребованы, пожалуй, не в пример больше самой веры, кто бы и во что бы ни верил. Однако нашим путешественникам известно, что если они хотят убедиться в существовании Пиренеев, придется до них все-таки дойти, причем мало ступить на них ногой человека, надо будет ещё и руками потрогать, ибо руки гораздо чувствительнее ног, да и глаза нас обманывают куда чаще, чем принято считать. А дождь понемногу утихает, уже не льет, а накрапывает, а потом капает, а потом и вовсе стихает. Но небо по-прежнему затянуто тучами, оттого и смеркается раньше, чем полагалось бы. Разбили лагерь под деревьями в видах защиты от нового ливня. Костер было развести нелегко, а когда в конце концов искусство Марии Гуавайры одолело сопротивление сырого валежника, он поднял такую пальбу, словно решил отстреливаться до последней капли древесного своего сока.
Перекусили чем нашлось, и этого хватило, чтобы ночью не урчало в пустом животе, ибо справедлива поговорка "Кто без ужина ложится, тот всю ночку провертится". Ужинали не на вольном воздухе, а в галере, при свете коптящего светильника, в неуюте и разоре – от волглой одежды шел тяжелый дух, свернутые матрасы были стоймя приткнуты по углам, прочие же пожитки кучей навалены на полу, хорошей хозяйке смотреть на такое – нож острый. Но никакая беда вечно не длится, и дождь, даже самый затяжной, – не исключение, и вот распогодилось, и сразу же были предпринята генеральная уборка: тюфяки вынесены и разостланы, чтобы просохли до последней соломинки, одежда развешена по кустам, расстелена на камнях, и долго ещё потом будет от неё веять тем славным, теплым ароматом, которое оставляет за собою солнце, а женщины, образовав прелестную жанровую композицию, тем временем подгоняли один к другому и сшивали пластикатовые полотнища, призванные в будущем навсегда покончить с течью в нашей галере, благословен будь тот, кто изобрел прогресс!
Текла, как обычно это бывает, когда делать нечего, а спать ложиться рано, вялая и неспешная беседа о том, о сем, как вдруг Педро Орсе, перебив сам себя, заговорил так: Прочел я, где – не помню, будто наша галактика движется по направлению к какому-то созвездию – как оно называется, я тоже запамятовал – а то, в свою очередь, направляется в некую точку космического пространства – и хотел бы вам рассказать потолковее да не могу: все подробности вылетели из головы – ну, так вот: мы с вами ходим по полуострову, а он плывет по морю, море вращается вместе с нашей планетой, а та вращается вокруг своей оси да ещё и вокруг Солнца, которое тоже на месте не стоит, и вся эта конструкция движется к некоему созвездию, вот я и спрашиваю: может, мы с вами – самое ничтожное и крайнее звенышко в этой цепи движений, и тогда я хотел бы знать, что же движется внутри нас и куда направляется, да нет же, я не про микробов и не про бактерий и, Боже избави, не про глистов, я о другом, о том, что движется само и, вероятно, нас движет, как это движутся и нас движут созвездие, галактика, наша Солнечная система, Солнце, Земля, море, полуостров, Парагнедых, как называется тот или то, кто или что все это запустил, кто там на другом конце цепи, хотя не исключено, что и нет никакой цепи, а Вселенная представляет собой кольцо – такое тонкое, что кажется, будто состоит из нас одних, и одновременно – такое огромное, что способно вместить невероятных размеров Вселенную, которая она, впрочем, и есть, так вот я и спрашиваю, как зовется то, что вытягивает нас всех? С человека начинается незримое, без раздумий, зато с удивлением ответил Жозе Анайсо.
Крупные капли, соскальзывая с листка на листок, звучно шлепаются на парусиновый навес, снаружи слышно, как под своими клеенчатыми накидками переступают с ноги на ногу Пир и Гал, для таких вот минут и существует тишина. Каждый из тех, кто находится здесь, думает, что просто обязан высказать высокому собранию свое просвещенное мнение, и каждый боится, что чуть лишь раскроет рот, как посыпятся из него – да нет, не жабы из старой сказки – а онтологические, но оттого не менее избитые банальности о природе бытия, хотя с другой стороны не оставляет их сомнение насчет того, что слова, когда прозвучат в этом первозданном контексте, состоящем из безмолвия, стука капель о парусину, лошадей – не забудем и про спящего пса – переменят свое значение. Первой заговорила Мария Гуавайра, как самая необразованная из всех: Незримому даем мы имя Бога, сказала она, и забавно, что сказала с вопросительной интонацией. Или называем это волей, сказал Жоакин Сасса. Или умом, добавила Жоана Карда. Или историей, внес свою лепту Жозе Анайсо. И лишь Педро Орсе ничего не произнес, ограничившись тем, что минуту назад задал вопрос, и впросак попадет тот, кто подумает, будто это самое простое, ибо неисчислимо количество вопросов, только и ждущих ответа.
Благоразумие учит нас, что обсуждение таких сложных материй следует прерывать прежде, чем каждый из его участников начнет выдвигать тезисы и постулаты, отличные от тех, что обнародовал раньше, и вовсе не потому, что непременно переменит верное мнение на ошибочное – нет, беда в том, что при полном отличии окончательных суждений от первоначальных может случиться – и обычно случается – так, что дискуссия нечувствительно для её участников вернется к своему исходному пункту. И потому первая, по наитию произнесенная Жозе Анайсо фраза после того, как все по очереди высказались, теперь стала бы банальнейшей концовкой, ибо более, чем очевидно, что Бог, воля, ум – невидимы, что же касается истории, то это не столь явно, а потому не столь банально. Притягивая Жоану Карду, пожаловавшуюся, что озябла, к себе поближе, Жозе Анайсо борется с дремотой, поскольку намерен ещё поразмыслить над своей идеей: а вправду ли история – невидима, если оставляет вещественные и зримые свидетельства? И, стало быть, эта её относительная видимость не есть ли всего лишь некая покрышка, вроде той одежды, что надевал, оставаясь невидимым, уэллсовский персонаж? Жозе Анайсо недолго предавался этой мыслительной вольтижировке, и хорошо сделал, потому что за мгновение до того, как соскользнуть в сонное забытье, сосредоточил свои умственные усилия на довольно нелепой проблеме: в чем разница между невидимым и тем, чего нам не дано увидеть? – проблема же эта по здравом и основательном размышлении особого значения не имеет. При свете дня все эти запутанные хитросплетения теряют смысл, и Бог – самый очевидный из вышеперечисленных примеров невидимого – сотворил мир потому, что вспомнил об этом, когда ночь была на дворе, и почувствовал в это наивысшее мгновение, что тьму больше выносить не в силах, а случись дело днем, наверняка оставил бы все как есть. И вот, подобно тому, как небо на рассвете очистилось и освободилось, и выглянувшее солнце засияло без помехи, вот так же рассеялось и ночное мудрствование – все внимание теперь тому лишь, чтобы Парагнедых резво тянула галеру по нашему полуострову, плывет он или нет, и если даже ведет меня стезя к неведомой звезде, это ещё не повод не двигаться по земным дорогам.
А в тот же день, но попозже, когда занимались своей коммерцией, узнали, что полуостров, достигнув некой точки, находящейся строго перпендикулярно к северу от Корво, самого южного из Азорских островов само собой разумеется, что крайняя южная точка Иберийского полуострова, Тарифа, находилась при этом несколько восточней, на другом меридиане, к северу от самой северной точки острова Корво, называемой Тарсаисом – так вот, после этого полуостров наш немедленно вернулся на первоначальный курс и стал дрейфовать к западу, двигаясь параллельно прежней траектории движения, то есть – ну, чтобы вам уж все до конца стало ясно – взял на несколько градусов выше. Это событие наполнило торжеством и гордостью сердца тех, кто отстаивал концепцию движения по прямой, разбитой на ряд отклонений под углом в 90(, и если до сих пор не проявилось ещё одного смещения, способного подтвердить гипотезу постепенного возвращения в исходный пункт, то это ещё не доказывает принципиальной невозможности такого возвращения – иначе пришлось бы допустить, что полуостров вообще никогда больше не остановится, а до скончания века обречен блуждать по морям и океанам всего мира, уподобясь столько раз уж поминавшемуся на этих страницах Летучему Голландцу, и получит иное название, благоразумно здесь не приводимое во избежание взрыва национализма и ксенофобии, который в нынешних обстоятельствах может возыметь самые трагические последствия.
Деревню, где пребывали наши путешественники, столь разнообразными новостями не баловали – известно было лишь, что Соединенные Штаты Америки устами самого президента объявили о том, что страны, которых прибьет к берегу континента, могут твердо рассчитывать на моральную и материальную поддержку американского народа: Если они доплывут до нас, мы примем их граждан с распростертыми объятиями. Но резонанс от этого заявления, неслыханного до сей поры как с точки зрения гуманитарной, так и геостратегической, был слегка притушен нежданной суматохой, которая поднялась в туристических агентствах по всему миру, подвергнутых форменному штурму со стороны клиентов, непременно желавших как можно скорее любыми путями и, не считаясь ни с какими затратами, отправиться на остров Корво а, любопытно было бы узнать, зачем? За тем, что если полуостров не изменит направление, то пройдет в виду острова Корво, а это зрелище и сравнить нельзя с гибралтарским камушком, торчащим в забросе и одиночестве посреди морской пучины. Теперь перед глазами тех, кому посчастливится разжиться местечком на северной оконечности Корво, пройдет настоящая громадина, но, несмотря на её неимоверные размеры, счастье зевак будет недолгим считанные часы продлится оно и уж никак не более двух суток – потому что из-за причудливых очертаний этого Пиренейского плота, откроется взору лишь самая крайняя и южная его часть. Прочее же, из-за того, что есть у земли такое свойство – искривляться, от взглядов будет скрыто, и только представьте себе, что было бы, двигайся полуостров не таким вот причудливым манером – под прямым углом – да повернись он к югу, то есть, возьми поправей – вы следите за моей мыслью? – и тогда этот горделивое дефиле продолжалось бы целых шестнадцать дней, если бы, конечно, сохранил он прежнюю скорость в пятьдесят километров в час. Ну ладно, так или иначе, ожидается на острове неслыханный наплыв денег, а потому местные уже выписали дверные замки и слесарей, которые эти замки врежут и установят новые щеколды, засовы и охранную сигнализацию.
Время от времени случается небольшой дождичек или вдруг обрушится короткий и бурный ливень, но по большей части день состоит из солнца, синего неба и высоких облаков. Полиэтиленовый навес скроили, притачали и укрепили: теперь, стоит лишь собраться дождику, как в три счета – один разворачивает, другой натягивает, третий привязывает – и пожалуйста вам, готова надежная защита от непогоды. Никогда ещё не спали путники на таких сухих тюфяках, исчез запах прели и сырости, в галере чисто, уютно и прибрано, не галера, а прямо пенаты. Однако теперь очень даже видно, что дожди поработали не зря – дороги раскисли, смотреть надо теперь в оба, чтобы не заехать в непролазную грязь на обочине, завязнет фура – семь потов сойдет, пока вытянешь: пара лошадей, трое мужчин и две женщины не стоят и одного трактора. Пейзаж изменился, позади остались горы и пригорки, сходят на нет всхолмления, местность – ровная как стол, перед глазами теперь равнина, которой, кажется, конца не будет, а над нею – небо и такое огромное, что поневоле удивишься и засомневаешься, неужто оно одно на всех, вернее, что у каждого местечка и деревушки, если не у каждого человека, оно свое, побольше или поменьше, повыше или пониже – глядите-ка, мы так ненароком совершили великое открытие, установив, что небосвод есть совокупность куполов, бесконечно переходящих один в другой и покрытых инкрустацией, и вы не смотрите, что термины не те, а посмотрите вы лучше на него, на небо. Когда Парагнедых достигает вершины очередного холма, кажется, что больше уж никогда до самого края света не пойдет земля на подъем, и как часто бывает, порождают различные причины одно и то же следствие, и дыхание у нас пресекается, словно после подъема на Эверест кто взбирался, пусть подтвердит, что было с ним то же самое, что и с нами на этой плоской равнине.
Недаром говорится: считал Педро, да не спросясь хозяина. Сразу оговорюсь: этот Педро – не наш Орсе, а какой именно – Бог его ведает, мы сами не знаем, кто он и откуда, хоть и допускаем, что речь тут, пусть и не прямо, идет о тезке нашего испанского Педро, об апостоле Петре, который трижды отрекся от Христа, а почему трижды, спросить бы надо самого Бога может, потому, что он един в трех лицах, и дальше, хоть и хозяин, считать не выучился. "Считал Педро, да не спросясь хозяина", говорится в тех случаях, когда счеты наши не сходятся, и означает это ироническое народное речение, что свои планы не следует строить на том, что всецело зависит от других: вот, к примеру, если Жоакин Сасса прикинул, что будут они покрывать полтораста километров в день, и попал пальцем в небо, то и Мария Гуавайра, сказавшая, что не больше девяноста, ошиблась. Дело-то все в том, что если смешать кило дерьма и кило варенья, получим мы два кило дерьма, а в данном случае неспешный ход старого коня сдерживал прыть молодого, хотя вовсе не исключено, что объясняется это добросердечием и душевной чуткостью, человечностью – да-да! – сего последнего, ибо кичиться силой перед слабым не есть ли моральное уродство? Развести все эти рацеи автор счел нужным исключительно за тем, чтобы объяснить – едем мы медленней, чем предполагали, но краткость – не всегда достоинство, готов согласиться, что порою и впрямь теряешь из-за многословия нить, но разве не бывает так, что сказав больше, чем было необходимо, остаешься в выигрыше. Лошади идут шагом, как им самим хочется, а подстегнешь – пустятся, повинуясь желанию возницы, рысью, но мало-помалу, плавно и постепенно, так что и не заметишь, вновь замедляют аллюр: и тайной для меня остается, как это они добиваются такой согласованности, ведь ни разу не слышно было, чтобы один сказал другому: Сбавь рыси, а тот ответил: Ладно, как поравняемся вон с тем деревом.
По счастью, путники никуда не торопятся. Это поначалу, когда только остались позади такие теперь уже далекие галисийские края, им казалось, что есть у них некое расписание и какие-то сроки, и возникала даже какая-то спешка, словно каждый из них торопился спасти отца от петли, поспеть на рыночную площадь, прежде чем палач выбьет табурет из-под ног приговоренного. Хотя какой там отец – ни про отца, ни про мать наших путешественников сведениями мы не располагаем, если не считать умалишенную матушку Марии Гуавайры, эвакуированную вместе со всей психиатрической больницей из Ла-Коруньи, а, может, уже и вернувшуюся туда после того, как опасность миновала. О прочих родителях, равно как и о более отдаленных предках, ничего повторяю, нам не известно, ибо если дети молчат, то и нам следует воздержаться от вопросов и расспросов – в конце концов, мир с нас начинается и нами же завершается, надеемся, что этим заявлением не нанесем мы ущерба семейным святыням, наследственным интересам, чистому блеску родового имени. Но минуло всего несколько дней – и дорога стала миром не от мира сего, как происходит и с человеком, который, в мире находясь, обнаруживает, что он-то сам и есть – целый мир: сделать это нетрудно достаточно лишь создать вокруг себя более или менее полное одиночество, в чем и преуспели наши путешественники – они едут вместе, но каждый сам по себе. Потому и не торопятся, потому и перестали подсчитывать, сколько пройдено, сколько осталось, и остановки служат для отдыха и торговли, а порой останавливаются исключительно потому, что захотелось, а на поиски причин этой внезапного желания – если они вообще существуют – мы обычно тратить время не склонны. В конце концов все мы прибудем туда, куда направляемся, это всего лишь вопрос времени и терпения, заяц проворней черепахи, вероятно, он попадет в пункт назначения первым, если только не повстречает по дороге охотника с ружьем.
А мы оставили позади пустоши Леона, и катим теперь по Тьерра-де-Кампос, где родился и процвел тот самый монах Херундио де Кампасас, знаменитый проповедник, чьи слова и дела, скрупулезно собрав, сохранил и пересказал не менее славный падре Исла для вящего посрамления пространных ораторов, бесстыдных начетчиков и страдающим недержанием литераторов – и жаль только, что мы не усвоили этот, казалось бы, такой ясный урок. Не бойтесь, в зародыше будет придушена попытка новыми разглагольствованиями увести наше повествование в сторону, и скажем прямо и просто, что путники заночуют нынче в селении Вильялар неподалеку от Торо, Тордесильяса и Симанкаса, которые имеют самое непосредственное отношение к нашей португальской истории. А в душе Жозе Анайсо, преподающего этот предмет детишкам, названия эти всколыхнули многое, хотя и не слишком многое, ибо он учит всеобщей истории, самым начаткам её и азам, и осведомлен о подробностях лишь чуточку лучше своих спутников – благодаря щедрой струе сведений, равно как и национальной идее, которой проникнуты учебники отечественной истории по обе стороны границы, то, что они учили в школе о Торо, Тордесильясе и Симанкасе, ещё не успелось позабыться. Однако о самом Вильяларе никто и не слышал, за исключением Педро Орсе: тот, хоть родом из Андалузии, имеет представление обо всех, кто хаживал когда-то по всему нашему Пиренейскому полуострову, а если благосклонный читатель, ловя нас на противоречиях, напомнит нам, что в Лиссабоне старик впервые побывал два месяца назад, а до тех пор ничего о нем не знал, мы возразим, что противоречия здесь никакого нет: может, он попросту не узнал сегодняшний город, как не узнали бы его основавшие нашу древнюю столицы финикийцы, завоевавшие её римляне, грабившие и предававшие её огню визиготы, лишь слабое подобие уловили бы мусульмане да и сами португальцы.
Они сидят вокруг костра, разбившись на пары – Жоакин с Марией, Жозе с Жоаной, Педро с Констаном; ночь довольно прохладная, однако небо спокойно и чисто, и звезд почти не видно, потому что рано вышедшая луна заливает сиянием окрестные равнины, и совсем невдалеке – крыши Вильялара, алькальд которого, душа-человек, не возражал против того, чтобы так близко к вверенному его попечению городку разбили свой табор испано-португальские кочевники, не убоялся, что они, торгуя мануфактурой и готовым платьем, составят конкуренцию местным лавочникам. Луна ещё очень высоко, и у полночного светила, так легко вдохновляющего на стихи и ещё легче – на чувства, именно тот облик, который нам больше всего по нраву, и сквозь это шелковое сито сеется на притихший затаившийся мир белая мука. В таких случаях принято говорить: Какая прелесть, и забываешь, как бросало нас в дрожь, когда там, где искривляется земная поверхность, вставала луна в другом своем виде – огромная, багровая и грозная. Сколько тысячелетий прошло, а выкатывающаяся из-за горизонта луна и сегодня является нам как знак опасности, как предвестие гибели, но стоит пережить несколько томительных минут, и светило, выплыв на середину неба, станет маленьким и белым, и можно будет перевести дух. Успокаиваются и животные – пес ещё совсем недавно глядел на луну, весь напружившись, подобравшись, и шерсть взъерошилась, словно чья-то ледяная рука прошлась у него по спине от крестца до загривка, и, будь у него голосовые связки, он бы, наверно, подвыл на нее. В такие минуты мир сдвигается со своей оси, и мы понимаем, до чего же все шатко, и если бы дано нам было высказать то, что мы ощущаем, сказали бы просто: На этот раз пронесло, и отсутствие риторических красот придало бы нашим словам особую выразительность.
А о том, что Педро Орсе знает про Вильялар, узнаем скоро и мы, когда окончится ужин. В неподвижном воздухе пляшет пламя, путники глядят на него в задумчивости и протягивают к нему руки, словно заклинают его или умоляют, между нами и огнем существует связь древняя и таинственная, и даже если сидим мы под открытым небом, все равно кажется, что мы с ним наедине затворены, как младенцы в материнской утробе, в глубине какой-то природной пещеры. Мыть посуду сегодня черед Жозе Анайсо, но спешить некуда, вокруг такой мир и покой, и отсвет языков пламени играет на обветренных лицах – в этот же цвет окрашивает их восходящее солнце, а солнце – другой природы, в том-то и разница, что в отличие от луны оно – живое.
И сказал Педро Орсе так: Вам, должно быть, неизвестно, что много-много лет назад, в тысяча пятьсот двадцать первом году, в здесь, в Вильяларе, произошла великая битва – великая по своим последствиям, а не по количеству павших в ней, а если бы победили те, кто проиграл её, мы, ныне живущие, получили бы в наследство совсем другой мир. Жозе Анайсо знает достаточно обо всех великих сражениях, оставшихся в истории, и попроси его назвать хоть некоторые, он с ходу, без запинки перечислит десяток, начав из уважения к античности с Марафона и Фермопил, и продолжив, не придерживаясь хронологии, Аустерлицем и Бородино, Марной и Монте-Кассино, Арденнами и Аль-Аламейном, Пуатье и Азенкуром, а потом непременно упомянет и неведомую прочему миру, а для нас поистине судьбоносную, а потому в перечислении стоящую особняком, без парочки, битву при Алжубарроте. Но про Вильялар ему ничего не известно. Так вот, продолжал Педро Орсе, в битве этой испанские общины восстали против императора Карла Пятого, иноземного государя, но не столько потому восстали, что он был иноземцем, ибо в протекшие века в порядке вещей считалось, чтобы тем или иным народом правил монарх, говорящий на другом языке, такие вещи решались на самом верху, в узком кругу коронованных особ, королевских домов, члены которых решали судьбы народов не партией в карты или в кости, а выгодной партией, подысканной для своих принцев и принцесс, осуществлением дальновидных замужеств и предусмотрительных женитьб, почему и нельзя сказать, что восстали испанцы против чужеземного владычества или что это была великая война бедных против богатых, славно было бы, если все сводилось к таким простым вещам – нет, каша заварилась оттого, что высокородным испанцам пришлось не по вкусу, что иностранные царедворцы быстро разобрали и к рукам прибрали все выгодные должности и едва ли не первым делом решили увеличить подати и налоги – а иначе из чего же прикажете оплачивать всяческие роскошества и авантюрные предприятия? – и, короче говоря, первым восстал Толедо, и тотчас последовали примеру его Торо, Мадрид, Авила, Сория, Бургос, Саламанка, а за ними ещё и еще, и у каждого были свои мотивы для этого, порою они совпадали, но чаще противоречили друг другу, а если так обстояло дело с городами, то что уж говорить о людях, их населявших: знатные господа преследовали исключительно собственную выгоду, действовали лишь в угоду своей гордыне, а потому с чуткостью флюгера улавливали, откуда дует ветер удачи, и переходили из стана в стан, а народ встревал во все это по своим, а чаще – по чужим резонам, так уж повелось с тех пор, как мир наш стал миром, был бы народ един и сплочен, легче было бы, да народ-то не единое целое, никак эту мысль нам не вбить в голову людям, не говоря уж о том, что народ обычно дурят как хотят, и сколько раз бывало, что идут его избранные в кортесы и ассамблеи, а как придут, то под воздействием угроз ли, посул, голосуют наперекор воле тех, кто послал их туда, и просто чудо, что при всей этой разобщенности умудрились коммуны созвать ополчение и выступить против королевской армии, и не стоит даже говорить, что победы чередовались с поражениями, а последнее сражение, состоявшееся вот здесь, в Вильяларе, было проиграно, и кто ж его знает, почему: просчет допустили, либо сказалась скверная выучка, либо случилась измена, а многие воины, устав дожидаться обещанного жалованья, плюнули да ушли, грянула, короче говоря, битва и была она одними выиграна, другими – проиграна, и до сих пор неведомо, сколько народу здесь полегло, по нынешним меркам – немного: кто говорит – две тысячи, кто божится, что вполовину меньше, а кто твердит, что всего, мол, человек двести, неизвестно это и никогда не будет известно, если только в один прекрасный день кто-нибудь не решится разворошить кладбище да пересчитать, сколько там по могилам черепов, ибо если считать другие кости, то путаница только усилится, а наутро после сражения трех предводителей общин, трех капитанов, судили, приговорили и обезглавили на вильяларской площади, а были они – Хуан де Падилья из Толедо, Хуан Браво из Сеговии и Франсиско Мальдонадо из Саламанки, и если бы одержали верх те, кто потерпел поражение в этой битве, иначе бы сложилась судьба Испании, и при такой луне, как сегодня, можно представить себе, как бились люди, увязая в размокшей от беспрестанного дождя земле, и, конечно, на наш сегодняшний взгляд, потери были невелики, и все же хочется сказать, что на весах истории малая горстка павших в древних войнах перевесит те сотни тысяч и миллионы убитых в войнах двадцатого века, и только луна не меняется и льет свой свет на поля Вильялара, как и на поля Аустерлица или Марафона или Алькасаркивира [30]. А что это было за сражение? – спросила Мария Гуавайра. А сражение было такое, что окончись оно иначе, иначе сложилась бы судьба и Португалии, и нас самих, отвечал наш историк. Я где-то читал, что под Вильяларом воевал и ваш король дон Мануэл, припомнил Педро Орсе. В учебниках, по которым я преподаю, не сказано о том, что мы в ту эпоху сражались на вашей стороне. Да это были не португальцы, а пятьдесят тысяч крестоносцев, которых ваш король одолжил у императора. Ах, вот оно что, сказал Жоакин Сасса, ну, раз пятьдесят тысяч крестоносцев – тогда конечно, где ж общинам было выстоять против них, крестоносцы, они всегда побеждают.
А псу Констану приснилось в ту ночь, будто он разрывает могилы, где похоронены павшие на поле битвы. Сто двадцать четыре черепа он уже нашел, но тут зашла луна, и стало совсем темно, а пес проснулся и опять заснул. Два дня спустя мальчишки, игравшие в войну, прибежали к алькальду и рассказали, что в пшеничном поле лежат черепа, и откуда они там взялись, кто их там сложил аккуратной горкой – так никогда и не узналось. Однако тех португальцев и испанцев, что проезжали через Вильялар в пароконной галере, местные женщины поминали только добром, ибо из всех бродячих торговцев, бывавших в здешних краях, эти оказались самыми честными – и брали дешевле, и товар у них был наилучшего качества.
Ни одно доброе дело не остается безнаказанным, говорили древние, и были совершенно правы, и, по крайней мере, умели рассматривать новые по тому времени обстоятельства в свете уже известного – опять же к тому времени – мы же с редкостным упорством не желаем извлекать уроков из опыта седой старины. Президент Соединенных Штатов сказал Пиренейскому полуострову "Добро пожаловать!", Канада же – ну, надо же! – заявила, что ей это не по вкусу. Если полуостров не переменит курс, сказали канадцы, это нам придется стать радушными хозяевами, и будет не один Новый Свет, а два, и бедные иберийцы не подозревают даже, что их ждет, да они от холода все околеют, в лед вмерзнут, и единственная выгода будет – и то не для всех, а только для португальцев – что окажутся они поближе к столь любимой ими треске, вот и весь выигрыш.
Представитель Белого Дома поспешил объяснить, что заявление президента было продиктовано исключительно соображениями гуманизма, исключающими всякий политический расчет, и что пиренейские державы, столько времени бултыхаясь по морям, не утратили своего суверенного статуса и когда-нибудь же окончится это плавание, и станут они тогда такими же как все остальные, после чего добавил: Администрация США твердо гарантирует, что традиционные отношения союзничества и добрососедства, связывающие обе североамериканские державы, не будут поколеблены ни при каких обстоятельствах, а в доказательство нерушимой дружбы народов США и Канады мы предлагаем провести двухстороннюю конференцию для рассмотрения различных аспектов новой реальности, каковая конференция в свете этих разительных перемен, преобразующих политический и геостратегический облик мира, станет первым шагом к оформлению новой международной общности, состоящей из США, Канады, Португалии и Испании, причем представители двух последних стран получат приглашение принять участие в работе конференции в качестве наблюдателей, поскольку чисто физически не подошли на расстояние достаточно близкое для того, чтобы можно было с полной определенностью определить перспективы интеграции.
Канада публично удовлетворилась представленными объяснениями, однако дала понять, что считает немедленный созыв конференции несвоевременным, поскольку статус наблюдателей способен ущемить национальные чувства испанцев и португальцев, и предложила четырехсторонний саммит с тем, чтобы обсудить, какие меры следует принять для минимализации ущерба, последующего в том случае, если полуостров врежется в канадское побережье. США немедля согласились, а лидеры её втайне возблагодарили Бога за то, что сотворил Азоры. Если бы Пиренейский полуостров не отвернул севернее, а продолжал двигаться по той же прямой, что и после отделения от континента, город Лиссабон оказался бы повернут окнами своих зданий к окнам зданий Атлантик-Сити, и представьте себе, что стало бы с Нью-Йорком, Бостоном, Провиденсом, Филадельфией и Балтимором, лишившимися своих портов, и как страшно упал бы в них уровень жизни, короче говоря, президент явно поторопился со своим радушным заявлением. Последовал обмен конфиденциальными дипломатическими нотами, предварявшими тайную встречу американского и канадского лидеров, в ходе которой пришли они к следующему выводу: наиболее приемлемым решением было бы остановить полуостров в некой точке его пути – достаточно близкой, чтобы вывести его из зоны европейского влияния, однако и достаточно удаленной от американского континента, чтобы ни сейчас, ни впоследствии не причинить ущерб интересам США и Канады, для чего уже сейчас внести подобающие изменения в соответствующие законы об иммиграции, обратив особое внимание на разделы, эту иммиграцию ограничивающие – пусть не думают испанцы с португальцами, будто могут вот так, здорово живешь, вломиться к нам в дом оттого лишь, видите ли, что мы оказались их соседями по этажу.
Правительства Испании и Португалии заявили протест против подобного отношения и желания определять их национальные интересы и курс, причем особый пыл проявило португальское правительство – что же ему ещё оставалось, раз оно именовалось правительством национального спасения. По инициативе испанцев между представителями высшего руководства двух островных государств установлены были прямые контакты с целью выработки общей платформы и с тем, чтобы выйти из новой ситуации с честью и без урона для себя, однако в Мадриде сильно сомневались, пойдут ли португальцы на эти переговоры, поскольку появился у них некий камень за пазухой – а именно желание извлечь особые выгоды из того обстоятельства, что именно они, португальцы, окажутся в непосредственной близости к североамериканскому побережью – а уж к США ли, или к Канаде, видно будет. И ещё стало известно, что в определенных политических кругах Португалии вынашивается идея заключения соглашения, пусть пока и неофициального, с Галисией, каковая идея доставила мало отрады Мадриду, не склонного поощрять сепаратистов, в какие бы одежды те ни рядились, а кое-кто не без ехидства мечтал вслух как было бы хорошо, если б располагалась Португалия в Пиренеях, а ещё лучше – если б осталась она, когда расселись они, по ту сторону трещины, и тогда был бы один полуостров и одна страна, и решена была бы раз и навсегда сложнейшая проблема его истинно-иберийской сути, но на это мы скажем лишь, что заблуждаются испанцы, ничего бы не решилось – и к сказанному не прибавим более ни слова. Подсчитывали, сколько же дней остается до того мига, когда появится на горизонте Новый Свет, разрабатывались планы с тем, чтобы начать переговоры в самый нужный момент – так, чтобы не промедлить, но и не поторопиться – это ли не золотое правило дипломатии?
А полуостров, безразличный ко всем этим политическим хитросплетениям и интригам, плыл себе да плыл к западу, скрываясь из виду так ходко, что с острова Корво уехали самые богатые и самые ученые наблюдатели, обеспечившие себе деньгами или же научными заслугами местечко в первом ряду. А зрелище было такое, что дух захватывало – достаточно будет сказать, что полуостров прошел от Корво всего в каких-то пятистах метрах, доплеснув до берега волной, и все это казалось кульминацией вагнеровской оперы, но ещё удачней будет иное сравнение: представьте себя на утлом челноке в открытом море, когда совсем рядом с вами проплывает исполинская туша порожнего и оттого высоко сидящего танкера, вот от такого зрелища голова закружится, захочется пасть на колени, воззвать к небесам, тысячу раз раскаяться во всех грехах и дурных поступках и в том, что не был тверд в вере и впадал в ересь, и признать безусловное существование Господа Бога – вот какое действие оказывает даже на так называемых культурных людей грубая сила стихии.
Но покуда Пиренейский полуостров таким образом вносит свою малую лепту в движение Вселенной, наши путешественники уже миновали Бургос, причем торговля их шла так успешно, что они решили даже двинуться по автостраде, которая, что говорить, получше проселочных дорог. Впрочем, после Гастейса они все равно свернут туда, иначе не подъедешь к маленьким городкам и деревням, где обитает основная их клиентура, и вот тут-то окажется Парагнедых в родной стихии и запряженный гнедыми лошадьми тарантас, органично вписавшись в сельский ландшафт, прекратит свое наглое и вызывающее издевательство над скоростной магистралью, по которой он плетется рысью как-нибудь – да не как-нибудь, а делая километров пятнадцать в час, и то – если под гору, и лошади в добром расположении духа. Но столь разительные перемены постигли иберийский мир, что даже патрули дорожной полиции, когда видят такое глумление, не останавливают галеру, не штрафуют гужевой транспорт, попавший не на свое место, а, не слезая с седла своих форсированных мотоциклов, машут путникам ручкой, желая счастливого пути и лишь в самом крайнем случае и если окажутся с нужной стороны, осведомляются, почему у них кусок парусины выкрашен в такой ярко-красный цвет. Погожие дни, дождя нет, можно было бы подумать, будто лето вернулось, если б только не задувал временами холодный ветер законно вступающей в свои права осени – особенно когда уже невдалеке показываются горные вершины. Когда женщины пожаловались однажды, что ветер пробирает до костей, Жозе Анайсо поведал им, какие тяжкие последствия возымеет приближение к высоким широтам и сказал даже так: Если нас и в самом деле прибьет к Новому Свету, кончится наше путешествие, в тамошнем климате на вольном воздухе жить может только эскимос – однако слушательницы не обратили внимания на его слова, оттого, вероятно, что не видели карту.
А ещё вероятней – оттого, что говорили не столько о том, что они продрогли под резким ветром, а о том, как зябнет другой человек, ибо они-то согревались в объятиях своих возлюбленных еженощно, а также и днем, если обстоятельства благоприятствовали, и сколько раз покуда одна парочка составляла компанию Педро Орсе на козлах, другая, убаюканная ровным ходом Парагнедых, нежилась внутри, переживая приятнейшие ощущения, наступающие непосредственно после того, как удовлетворено желание – внезапно возникшее или терпеливо ждавшее своего часа. Тот, кто знает, как распределялись по половому признаку пассажиры галеры, и к тому же обладает самомалейшей житейской опытностью, без труда угадает, что происходило под парусиновым пологом – в зависимости от того, какая композиция выстраивалась на облучке: если там сидели трое мужчин, можно предположить, что женщины заняты домашними делами – шитьем, прежде всего; если же на козлах, как уже было сказано, – двое мужчин и женщина, то ещё одна женщина и другой мужчина пребывают в любовном уединении, пусть даже оба одеты и заняты не чем-нибудь, а беседой. Разумеется, мы перебрали не все возможные комбинации, но вот чего никогда не бывало – как говорится, старожилы не упомнят – это чтобы женщина ехала на козлах не в сопровождении своего избранника, ибо это означало бы, что внутри фургона сидит другая женщина с другим мужчиной, а такой симметрии обе парочки стремились всячески избегать, и не требовалось собирать семейный совет для того, чтобы обсудить, как поддержать и укрепить моральные устои внутри и снаружи галеры, а раз так, то под действием простейшего математического закона получалось, что Педро Орсе сидел на козлах почти постоянно, за исключением тех редких случаев, когда все мужчины отдыхали, а лошадьми правили женщины, или когда, умиротворясь и утишив страсти, одна пара шла пешком, а другая под сенью парусинового полога не занималась ничем таким, что могло бы смутить, обидеть или обеспокоить Педро Орсе, прикорнувшего на своем узком тюфяке, положенном поперек, от борта к борту у самого передка. Бедный Педро Орсе, говорила Мария Гуавайра Жоане Карде, покуда Жозе Анайсо распространялся о стуже, царящей в Новом Свете, и о выгоде быть эскимосом, и соглашалась с нею Жоана Карда: Бедный Педро Орсе.
Привал устраивали они ещё до наступления темноты, выбирали какое-нибудь приятное и живописное место, невдалеке от ручья или речки, с видом на ближайшее поселение, а если место особенно приходилось по вкусу, задерживались там подольше, превращая привал в дневку. Незримо витал теперь над путешественниками древний и верный принцип "Тише едешь – дальше будешь", благодаря которому кони обрели бодрую игривость, а люди отрешились от вечно снедающего их нетерпения. Однако с той минуты, как Мария Гуавайра произнесла: Бедный Педро Орсе, что-то изменилось в атмосфере этого дома на колесах и в настроении его обитателей, и это тем более странно, что слышала жалостливую реплику подруги только Жоана Карда, а повторенные ею слова, в свою очередь, достигли лишь слуха Марии Гуавайры, а мы, зная, что на этом сентиментальный диалог оборвался, и больше никому женщины об этом не сообщили, вправе заключить: произнесенное слово живет долго, живет и после того, как замер воздух, сотрясшийся звуковыми колебаниями, из которых состоит оно, незримо и безмолвно присутствуя средь нас, храня свою тайну, уподобясь скрытому в глубине земли семени – мы же не видим, как прорастает оно, не видим до тех пор, пока наружу, к свету не пробьется туго скрученный росток или мятый и медленно расправляющийся побег. Ну-с так вот, путники останавливались, распрягали и разнуздывали лошадей, разводили костер, и, поскольку эти процедуры повторялись изо дня в день, все в совершенстве и в равной степени владели теперь нехитрым искусством, ибо каждому в свой черед выпадала обязанность делать то-то и то-то. Впрочем, не в пример тому, что было в начале пути, говорили ныне мало и, вероятно, сами удивились бы, скажи им кто-нибудь: Знаете, вот уж десять минут никто из вас не проронил ни слова, и осознали бы, наверно, особенную природу своей молчаливости, а, может быть, ответили бы как тот, кто, не желая признавать самоочевиднейших фактов, придумывает бесполезное объяснение: Что ж, бывает, и в самом деле нельзя же молоть языком беспрестанно. Но если бы в этот миг взглянули они друг на друга, то, будто в зеркале, увидели бы собственное смущение, замешательство, неловкость, присущее тем, кто понимает: объяснения – вздор и звук пустой. Здесь надо, правда, отметить, что взгляды, которыми обмениваются Жоана Карда с Марией Гуавайрой, явно значат для обеих что-то особое и действуют так сильно, что обе поспешно отводят глаза.
А у Педро Орсе вошло в обыкновение после того, как исполнено было порученное ему, уходить вместе с псом из лагеря – якобы для того, чтобы обследовать окрестности. Пропадали они очень надолго – оттого, вероятно, что шли медленно, а, может, и оттого, что – не по прямой, а куда глаза глядят, и, оказавшись за пределами видимости своих спутников, присаживались – человек на камень, пес Констан – подле него – поглядеть, как тихо блекнет и меркнет день. И однажды Жоакин Сасса сказал прочим: Он явно сторонится нас, чего-то загрустил наш старик, на что Жозе Анайсо заметил: Я бы на его месте тоже загрустил. Женщины, которые как раз в это время, завершив постирушку, развешивали белье на веревку, протянутую от задка тарантаса к ветви дерева, слушали их молча, благо беседа их не касалась. И лишь по прошествии нескольких дней, когда зашла речь о том, какие холода ждут их в Новом Свете, произнесла Мария Гуавайра эти самые, вам уже известные слова: Бедный Педро Орсе.
Они сидят в одиночестве, как бы странно ни казалось, что можно быть вчетвером и в одиночестве, ждут, когда придет наконец пора снять пену с закипевшего супа, ещё совсем светло, и для препровождения времени Жозе Анайсо с Жоакином Сассой проверяют, в каком состоянии упряжь и сбруя, Мария Гуавайра же с Жоаной Кардой записывают дневную выручку, которую испытанный счетовод Жоакин Сасса внесет потом в свою гроссбух. Педро Орсе уже минут десять как удалился, исчез меж деревьев, и, как обычно, – пес с ним. Сейчас не холодно, но налетающий по временам ветерок – это последнее, слабое дуновение осени, а, может, мы ощущаем его лишь как боязливое предвкушение настоящих заморозков. Фартуков надо будет купить, сказала Мария Гуавайра, а, сказав, подняла голову и взглянула в сторону деревьев и, не вставая с места, сделала всем телом такое движение, будто стараясь побороть некое безотчетное побуждение, но тут же и уступила ему, и теперь слышно было только, как громко жуют лошади, и тогда женщина встала и направилась туда, куда был направлен её взгляд – в сторону деревьев, в гуще которых скрылся Педро Орсе. Она шла не оглядываясь, не оглянулась и когда Жоакин Сасса спросил: Ты куда? – но и вопрос этот, по совести вам сказать, прозвучал так, будто его оборвали где-то, ну скажем, на середине фразы, ибо ответ был ясен заранее и разночтений не допускал. Спустя ещё несколько минут появился пес, улегся под галерой. Жоакин Сасса отошел на несколько шагов и, казалось, с необыкновенным интересом изучает гребень отдаленных гор. Жозе Анайсо и Жоана Карда сидели, не глядя друг на друга.
Начинало темнеть, когда Мария Гуавайра вновь появилась у костра. Она была одна. Подошла к Жоакину Сассе, но он с негодованием повернулся к ней спиной. Пес вылез из-под галеры и исчез. Жоана Карда зажгла фонарь. Мария Гуавайра сняла с огня котелок, где бурлил суп, налила масла на сковороду, поставила её на железную треногу поближе к пламени, дождалась, пока масло закипит, разбила туда несколько яиц, бросила нарезанную кружочками колбасу, и вскоре в воздухе поплыл аромат, от которого в иных обстоятельствах у всех слюнки бы потекли. Однако Жоакин Сасса ужинать не пошел. Мария Гуавайра позвала его, а он не пошел. Еды оказалось слишком много – Жоан Карда и Жозе Анайсо ели безо всякого аппетита, и когда вышел из лесу Педро Орсе, вокруг было уже совсем темно, и только огонь костра догладывал последние головни. Спать Жоакин Сасса улегся под галерой, однако ночь выдалась студеная: со стороны гор при полном безветрии надвигалась, как выражаются синоптики, массы холодного воздуха, и тогда он попросил Жоану Карду лечь к Марии Гуавайре, по имени, правда, он её не назвал, сказавши так: Сделай милость, переберись к ней, а я лягу с Жозе, и, поскольку ему показалось, что сарказм будет очень уместен и своевременен, добавил: Не бойся, ничего с ним не будет, он не в моем вкусе. Вернувшись, Педро Орсе забрался на козлы, и пес Констан умудрился влезть туда же, пристроиться рядом – впервые было такое.
Наутро, когда пустились в путь, Педро Орсе оставался на козлах, вместе с ним ехали Жозе Анайсо и Жоана Карда, а в самом тарантасе оставалась в одиночестве Мария Гуавайра. Лошади шли шагом, переходя время от времени и в соответствии со вкусами и желаниями на рысь, но Жозе Анайсо, исполнявший должность возницы, обуздывал их несуразный норов и неуместный порыв. А Жоакин Сасса шел пешком, позади – и сильно позади – галеры. В этот день проехали мало. Чуть ли не сразу после полудня Жозе Анайсо остановил Парагнедых в лощине, казавшейся точнейшей копией той, где ночевали они накануне, и столь разительным было сходство, что казалось, будто и не уезжали никуда или, сделав полный круг, вернулись на прежнее место – даже деревья вроде бы росли здесь те же самые, что и там. Позднее, когда солнце уже покатилось к западу, появился Жоакин Сасса. При виде его Педро Орсе ушел в лес, и сомкнувшиеся за ним ветви деревьев скрыли его от взглядов, а пес последовал за ним. Высоко взвивалось пламя костра, но ужин готовить было рано – впрочем, с вечера ещё оставались и похлебка и яичница с колбасой. Жоана Карда сказала Марии Гуавайре: Передники-то так и не купили, всего два у нас есть. Жоакин Сасса сказал Жозе Анайсо: Завтра я уйду и свою часть денег заберу, покажи-ка мне на карте, где мы, наверно, неподалеку проходит железная дорога, доберусь до станции. В эту минуту Жоана Карда поднялась и двинулась туда, куда ушли Педро Орсе и пес Констан. И Жозе Анайсо не спросил ее: Ты куда? Через несколько минут вернулся и залез под галеру пес. Еще через некоторое время появилась Жоана Карда и с нею Педро Орсе: он явно противился и она подталкивала его, но – слегка, словно для этого не надо было прилагать особой силы или же сила эта должна быть какой-то особой. Они вышли к костру – Педро Орсе стоял, опустив седую взлохмаченную голову, в отблесках пламени казалось, что белые пряди пляшут на голове, а Жоана Карда заговорила и, только тут обнаружив небольшой непорядок в туалете – рубашка с одной стороны вылезла – принялась, не осекшись и не смутясь, заправлять её в штаны, продолжая в то же время свои речи: Та ветка, которой я провела когда-то черту по земле, потеряла свою силу, но ещё пригодится: можно провести ею новую черту, и узнать, кто окажется по эту сторону, кто – по другую. Мне до этого дела нет, завтра я уйду, сказал Жоакин Сасса. Нет, это я уйду, сказал Педро Орсе. Жизнь как однажды свела нас, так когда-нибудь и разведет, сказала Жоана Карда, чтобы оправдать разлуку, надо кого-нибудь обвинить, только не вините ни в чем Педро Орсе, если кто и виноват, то я и Мария, но если вам что-то надо объяснять, то, значит, в тот самый день, как встретились мы с вами, не встретились мы, а разминулись. Завтра я уйду, повторил Педро Орсе. Нет, сказала Мария Гуавайра, если уж уходить – то всем, разойтись в разные стороны, ибо они не способны более оставаться с нами, а мы – с ними, и не потому, что мы разлюбили друг друга – нет, просто мы отныне утеряли способность друг друга понимать. Жозе Анайсо поглядел на Жоану Карду, внезапным движением протянул руки к огню, словно вдруг озяб, и сказал так: Я остаюсь. А ты, спросила Мария Гуавайра, уйдешь или останешься? Жоакин Сасса ответил не сразу, погладил по голове подошедшего в этот миг пса, дотронулся кончиками пальцев сначала до вязаного из голубой шерсти ошейника, потом – до такого же браслета у себя на запястье и наконец произнес: Остаюсь, но с одним условием. Он не успел договорить. Я, сказал Педро Орсе, старик или почти старик, в таком возрасте, что толком и не поймешь, но все же я скорее стар, чем молод. А так не скажешь, улыбнулся Жозе Анайсо, и улыбка вышла довольно печальная. Разное случается в жизни, случается порою и такое, что больше не может повториться, все ждали продолжения, но вскоре поняли – все уже сказано, и Педро Орсе опустил голову и отошел от костра, чтобы поплакать без помехи. Долго ли, горько ли он плакал, много ли слез пролил – нам знать не дано, ибо ни мы и никто другой при этом не присутствовал. Ночевали все внутри галеры, но поскольку свежи ещё были раны, отдельно легли женщины, отдельно – мужчины, которым они изменили, а усталый Педро Орсе, как ни хотелось ему изнемочь этой ночью от бессонной муки, заснул как убитый – натура пересилила.
А проснулись рано, как пташки, и первым, когда ещё только едва-едва развиднелось, вылез через передок галеры Педро Орсе, потом выбрались наружу через задние, так сказать, ворота Жоакин Сасса и Жозе Анайсо, и наконец обе дамы, и все это было похоже на первую встречу пришельцев из других – и разных – миров. Поначалу они старались не встречаться друг с другом глазами, только скользили друг по другу беглыми мимолетными взглядами искоса и по касательной, так что можно было подумать, что после пережитого в эти дни увидеть лица спутников в полном объеме – это невыносимо и намного превышает слабые силы человеческие. Но выпили кофе, и тогда стали раздаваться слова – тщательно подобранные и обдуманные, заключавшие в себе просьбу, совет или распоряжение, а вскоре возникла перед путешественниками и проблема: как им теперь размещаться в своем тарантасе с учетом того, что под воздействием изменившихся обстоятельств непременно должна измениться и попарная расстановка действующих лиц. Ну, Педро Орсе сядет на козлы, это ясно, но как быть с прочими? Дамы и кавалеры ещё не остыли от давешней ссоры, так что же прикажете им разлучаться? – сами посудите, что за двусмысленная и неприятная ситуация возникнет, если Жоакин Сасса, Жозе Анайсо и Педро Орсе окажутся рядом, на облучке, какого рода разговор может затеяться меж ними? а если компанию вознице составят Мария Гуавайра с Жоаной Кардой, получится ещё того хуже, страшно даже вообразить, что за сомнительная беседа пойдет у них с Педро Орсе, я уж не говорю о том, что внутри, под навесом, начнут мужчины кусать себе ногти – или локти? – с ума сходя от ревнивых подозрений и допытываясь друг у друга: Ну, о чем они с ним говорят? Со стороны все это может, конечно, показаться смехотворным, но примерьте на себя тоскливый транс, в котором пребывают наши герои, станьте на их место, и станет вам не до смеха. К счастью, все на свете поправимо, только от смерти пока средства нет. Педро Орсе уже восседал на своем месте, разбирая вожжи в ожидании того, какое решение примут остальные, когда Жозе Анайсо сказал, обращаясь словно бы к незримым духам воздуха: Поезжайте, а мы с Жоаной немного пройдемся. И мы тоже, молвил Жоакин Сасса. Старик шевельнул вожжами, лошади налегли на постромки, потянули, сдвинули галеру с места, но на этот раз, даже если бы захотели, не смогли бы идти быстрее дорога поднималась в гору, и слева вырастали настоящие горы. Ну, вот и добрались до пиренейских предгорий, думает Педро Орсе, и такое величавое спокойствие исходит от них, что не поверится, будто именно в здешних местах разыгрались драматические сцены, о которых доложено вам было выше. За галерой идут четверо – порознь, разумеется, то есть попарно, ибо женщине с мужчиной желательно объясняться без свидетелей.
Горы вообще – не лучшее место для торговли, а уж эти-то и подавно. В данном случае следует, помимо немногочисленности населения, дивующегося крутым завиткам этой орографической шевелюры, следует принять в расчет и страх местных жителей, ещё не сжившихся с мыслью, что здешние Пиренеи лишились поддержки и опоры со стороны Пиренеев тамошних. Деревни опустели и обезлюдели, иные пребывают и в полном забросе, и мрачные чувства рождает в душе громыхание колес Парагнедых по мощеным улицам, мимо закрытых дверей, затворенных окон. Лучше бы я отправился посмотреть на Сьерра-Неваду, думает Педро Орсе, и от этих волшебных слов душа его полнится сладкой тоскою, меланхолической ностальгией, которая на разных языках именуется по-разному, но значит одно и то же. Единственное преимущество этого безлюдья – в том лишь, что путешественники, после стольких ночей, проведенных в оскорбляющей нравственность тесноте – обиды, как мы знаем, пришли потом – не станем сейчас рассуждать о самом недавнем и характерном проявлении безнравственности, ибо тут возможны разные его толкования, а допустившие её и от неё пострадавшие не упустят случая ещё всласть об этом потолковать ну, так вот, смогли наши путешественники переночевать в брошенных домах, все более-менее ценные пожитки, оттуда разумеется, вынесены, но кровати остались. Боже, Боже, как далеко мы теперь от того дня, когда Мария Гуавайра наотрез отказалась войти в чужой дом; будем же уповать, что теперешнее её согласие свидетельствует не об упадке морали, а всего лишь о том, что преподанные жизнью уроки не прошли даром.
Педро Орсе поместился вместе с Констаном отдельно от прочих, чтобы если придет охота к ночным прогулкам, выйти и вернуться, не беспокоя своих спутников, которые на этот раз легли вместе: как и прежде бывало, Жоакин Сасса разделил ложе с Марией Гуавайрой, Жозе Анайсо – с Жоаной Кардой, и, вероятно, все, что должно было быть сказано между ними, уже сказано, но не исключено, что до глубокой ночи и далеко заполночь продолжалось выяснение отношений, хотя, если учесть особенности человеческой природы, вполне естественно, что побуждаемые понятной усталостью, не до конца смытой горечью, нежностью и мгновенно вспыхнувшей страстью мужчина и женщина окажутся совсем рядом друг с другом, робко обменяются первым – со дня размолвки – поцелуем, а потом – хвала тому, кто сделал нас такими! пробудится плоть и потребует своего – ну, не безумие ли это? согласен, безумие – ещё душевные раны не до конца зарубцевались, но пламя разгорается все жарче, и если выйдет нынче ночью Педро Орсе прогуляться по окрестностям, увидит сияние, окружающее два рядом стоящих дома, и, быть может, испытает ревность, и снова слезы навернутся на глаза, и он не узнает, что в этот самый миг рыдают от мучительного счастья и высвобожденной страсти примирившиеся любовники. И в самом деле утро вечера мудренее, и завтра уже потеряет всякое значение давешняя кадриль – кому на козлы, кому внутрь галеры – годятся любые комбинации, и ни одна не покажется сомнительной.
Лошади притомились, а дорога все в гору да в гору. Жозе Анайсо и Жоакин Сасса с максимальным тактом и осторожностью – чтобы, не дай Бог, не решил старик, что ими движут какие-то иные соображения – приступают к Педро Орсе с вопросом: не хочет ли удовольствоваться тем видом Пиренеев, что уже предстал его взору, или же надо лезть выше и дальше, а Педро Орсе отвечает, что его влечет и прельщает не столько такая-то высота над уровнем моря, сколько сам край света, хоть он и понимает, что с края света откроется ему всего лишь все то же море. И потому, говорит он, мы движемся не по направлению к Доностии – что за радость оказаться на клочке песчаной суши, к которой слева и справа подступает вода. Но до той точки, откуда ты хочешь увидеть море, лошади, боюсь, не дотянут, замечает Жозе Анайсо. Но нам вовсе не обязательно забираться на две или три тысячи метров, если даже на такой высоте есть дорога, но все же, все же хотелось бы подняться ещё немного, а там видно будет. Развернули карту, и Жоакин Сасса сказал: Судя по всему, мы где-то здесь, и палец его, проползя между Наваскуэсом и Бургуйем, двинулся в сторону границы. Вот тут, пожалуй, не слишком высоко, дорога идет вдоль реки Эски, потом – вбок и вверх, вот тут нам тяжко придется, тут высота вершины больше тысячи семисот метров. Была, поправил его Жозе Анайсо. Ну, разумеется, была, согласился Жоакин Сасса, надо бы попросить у Марии Гуавайры ножницы да разрезать карту по линии границы. Пройдем по этой дороге сколько сможем, а если лошадям будет не под силу, повернем назад, сказал Педро Орсе.
Это заняло у них двое суток. Ночью они слышали волчий вой, и им делалось жутко. Только теперь поняли они, жители равнин, какой опасности подвергаются – волки могут напасть на лагерь, начнут с лошадей, а кончат людьми, у людей же даже дробовика нет и отбиться нечем. Это из-за меня вы так рискуете, сказал Педро Орсе, надо возвращаться, но Мария Гуавайра ответила: Пойдем вперед, пес нас защитит. Пес в одиночку не может справится с целой стаей, возразил Жоакин Сасса. Этот – может, был ответ Марии Гуавайры, и, каким бы странным ни казался он людям, разбирающимся в данном вопросе лучше автора этих строк, дальнейшие события подтвердили её правоту. Когда на вторую ночью волки, осмелев, подошли совсем близко, и кони заржали в испуге, стали рваться с привязи, а мужчины и женщины не знали, где найти убежище, одна только Мария Гуавайра, хоть её самое била крупная дрожь, продолжала повторять: Они не сунутся, они не сунутся, и люди ночь напролет без сна просидели у ярко горящего костра, а стоящий в пятне света пес словно вырос втрое и в пляшущих языках пламени почудилось, будто у него не одна голова, а несколько – и все с ощеренными пастями, с вываленными языками, с оскаленными клыками – обман зрения, ясное дело, игра теней – и тело стало вдруг неимоверной величины, волки же в самом деле дальше не прошли, хоть и продолжали выть, но теперь уже от страха – от волчьего своего страха.
А дорога оказалась перерезана – в самом буквальном смысле перерезана. Слева и справа, горы и долины вдруг оборвались гладким, как по ниточке стесанным, будто бритвой отсеченным обрывом. Оставив тарантас под охраной пса, путники боязливо и осторожно двинулись дальше пешком. Метрах в ста от разреза стояла будочка – таможенный пост. Вошли. На столах ещё стояли две пишущих машинки с заправленной бумагой – бланками таможенных деклараций – и было даже напечатано несколько слов. В открытое окно врывался холодный ветер, ворошил груду бумаг на полу. Валялись птичьи перья. Конец света, молвила Жоана Карда. Пойдем поглядим, как он кончается, сказал Педро Орсе. Вышли. Опасливо глядя под ноги, выбирая, куда ступить, ибо Жозе Анайсо очень вовремя вспомнил, что появление трещин грозит новыми разломами и сдвигами – побрели дальше, но дорога была ровной и гладкой, если не считать обычных рытвин и выбоин. Когда до пропасти оставалось метров десять, Жоакин Сасса сказал: Пожалуй, лучше будет стать на четвереньки, а то как бы голова не закружилась. Опираясь на локти и колени, проделали ещё несколько шагов, припали к земле и поползли, ощущая, как колотится сердце от страха и напряжения, обливаясь потом, несмотря на пронизывающий холод, про себя, то есть не вслух, гадая про себя, хватит ли смелости добраться до самого края, заглянуть в бездну, однако никому не хотелось сплоховать и спасовать, и вот, как бывает во сне, с умопомрачительной тысячевосьмисотметровой высоты совершенно отвесного пика увидели далеко внизу искрящееся море и крохотные волны, отороченные белой каемкой пены – океанские валы, бившие о подножье горы так рьяно, словно хотели повалить её. Переиначив слова Жоаны Карды, в страдальческом ликовании, в восторге вскричал Педро Орсе: Это – край света! – и все подхватили эти слова, принялись повторять их, а неизвестно чей голос произнес: Господи Боже, счастье-то существует, и, быть может, большего и не бывает – море, свет, головокружение.
Мир наш полон совпадений, и отрицать это нельзя, даже если что-то одно не совпало с чем-то другим, рядом лежащим, и то, что кажется нам несовпавшим, на самом деле просто укрыто от взора. В тот самый миг, когда путешественники, склонясь над бездной, смотрели на море, полуостров остановился. Никто этого не заметил, все произошло без толчка и рывка, и равновесие не нарушилось нигде и ни в чем, ничего не замерло, не оцепенело. Лишь по прошествии двух дней, спустившись с этих чудесных высот и дойдя до первой обитаемой деревни, услышали наши герои эту ошеломительную новость. Но Педро Орсе сказал: Если уверяют, что остановился, наверно, так оно и есть, но я клянусь самим собой и этим псом, что земля продолжает содрогаться. Рука старика лежала на загривке пса по кличке Констан.
Газеты всего мира напечатали – иные – на всю первую полосу исторический фотоснимок, запечатлевший полуостров, который теперь уж окончательно надлежит называть островом, застывший посреди океана, с точностью до миллиметра восстановивший свое положение относительно главных ориентиров – Порто, как ему и положено, находится где и всегда – к северу от Лиссабона, Гранада – к югу от Мадрида, где пребывает с тех пор, как он появился, и все прочее заняло свое привычное место. Журналисты употребили весь свой творческий запал и изобразительный дар на придумывание пышных и броских заголовков, поскольку тайна этого тектонического сдвига осталась нераскрыта, и ни одна из загадок, возникших в первый же день после отделения Пиренеев, так и не была разгадана. По счастью, так называемое общественное мнение подуспокоилось, недоуменные вопросы мало-помалу стали смолкать, народ удовлетворился пищей для размышлений, которую подбрасывали ему то впрямую, то обиняками статьи под оглушительными заголовками: РОЖДЕНИЕ НОВОЙ АТЛАНТИДЫ, ПИРЕНЕЙСКИЙ ДЕФИС АМЕРИКИ И ЕВРОПЫ, ЯБЛОКО РАЗДОРА МЕЖДУ ЕВРОПОЙ И АМЕРИКОЙ, ПОЛЕ БИТВЫ ЗА БУДУЩЕЕ, но наибольшее впечатление произвела "шапка" на целый разворот в одной португальской газетке: НУЖЕН НОВЫЙ ТОРДЕСИЛЬЯС [31]: это и в самом деле было до гениальности просто – в редакции взглянули на карту и увидели, что полуостров находится приблизительно – ну, плюс-минус миля – на той самой линии, которая в былые героические времена разделяла мир поровну, так, чтобы ни нам, ни испанцам не было обидно.
В так называемой редакционной, то есть неподписанной статье, обеим пиренейским державам предлагалось выработать совместную стратегию, которая в случае успеха позволит им стать новой осью мирового равновесия: Португалия развернется на запад, в сторону Соединенных Штатов, Испания – к востоку, к Европе. Испанская газета, чтобы не ударить в грязь лицом и не показаться менее оригинальной, выдвинула Мадрид в качестве политического центра этой затеи, под тем предлогом, что якобы он находится и в самом геометрическом центре полуострова – что на самом деле не соответствует действительности, достаточно опять же посмотреть на карту, но есть люди, которые добиваются своих целей не смотря ни на что, а на карту – и подавно. Гневный голос протеста возвысила не одна лишь Португалия – идея была с возмущением отвергнута всеми испанскими автономиями, увидевшими в ней новое проявление кастильского централизма. В Португалии, кроме того, как и следовало ожидать, вновь вспыхнул жгучий интерес к эзотерике и оккультизму, не разгоревшийся ярким пламенем лишь по причине радикальной перемены ситуации, но тем не менее побудивший граждан расхватать сочинение падре Антонио Виейры "Историю будущего", "Пророчества" Бандарры, и, разумеется, "Послание" Фернандо Пессоа – о последнем можно было бы и не упоминать [32].