- Все люди рано или поздно к ним обращаются. Вы можете себе это позволить.
- Тем не менее не могу. Действительно. Я не вступлю во владение своими деньгами до будущего года.
- Используйте кредитные возможности. Вы можете позволить себе обратиться к психиатру, если можете позволить нанять меня.
- Вы действительно думаете, что у меня что-то с головой?
- С вашим сердцем, - сказал я. - У вас голодное сердце. Лучше поищите, чем накормить его помимо пищи.
- Я знаю. Потому-то и хочу получить Джинни обратно.
- Вы должны сделать побольше этого. Если бы она увидела вас за вашей трапезой... - Последовало зловещее молчание. Я не закончил фразу.
- Она видела, - произнес он. - В этом все дело. Когда люди это видят, они начинают меня ненавидеть. Полагаю, что вы также оставите меня.
- Нет, я хотел бы прояснить все обстоятельства.
- Они никогда не прояснятся. Я безнадежен.
Я попытался слегка возразить:
- Моя бабушка, которая жила в Мартинеце, была религиозной женщиной. Она всегда говорила, что отчаиваться - большой грех.
Он медленно покачал головой. Его глаза забегали внезапно. Через минуту он сорвался с места и бросился к раковине на кухне. Его стошнило.
В то время как я помогал прочищать раковину, его отец появился в двери.
- Бедный мой мальчик опять кушал?
- Перестаньте, мистер Джемисон.
- Не понимаю, что вы имеете в виду. - Он поднял свои бледные руки, демонстрируя, какой он заботливый отец. - Я был своему сыну и отцом и матерью. Я должен был ими быть.
Питер стоял у раковины спиной к отцу, не желая показывать свое лицо. Спустя некоторое время отец ушел.
При огромной главной кухне с кафельными стенами, раковинами и плитами имелась небольшая кухонька со стороны балкона. Я узнал об этой наружней кухне из-за шума у двери - какое-то чихание, скрежет приближался и становился все более настойчивым.
- У вас есть собака?
Питер отрицательно помотал головой.
- Может быть, приблудная? Давайте впустим. Дадим ей кусок гуся.
Я включил свет в этой кухне и открыл дверь. Мариэтта Фэблон вползла на ступеньки. Она поднялась на колени. Ее руки обхватили мои ноги. На ее груди на стеганом халате была кровь. Глаза широко раскрыты и блестели, как серебряные монеты.
- Пристрелите меня.
Я спустился и поддержал ее.
- Это вы, Мариэтта? Кто это вас?
Она глотала ртом воздух.
- Любовник.
Остаток ее жизни ушел с этими словами. Я чувствовал, как он покидает ее тело.
16
В двери показался Питер. Он не стал проходить в наружную кухню. Ее заполнила смерть.
- Что она сказала?
- Она сказала, что ее застрелил любовник. Кого она имела в виду?
- Мартеля, - автоматически сказал он. - Она мертва?
Я посмотрел на нее. Смерть как бы уменьшила ее в размерах. Будто я смотрел на нее через другую сторону бинокля.
- Боюсь, что да. Вы бы лучше позвонили в полицию. Затем скажите отцу.
- А нужно ли ему говорить? Он найдет повод обвинить меня.
- Если хотите, я скажу ему.
- Нет, я сам. - Он демонстративно пересек кухню.
Я вышел в ветреную темноту и достал фонарь из машины. Хорошо протоптанная дорожка вела от сада Джемисонов к дому Фэблонов. Я решил, что детские ножки Питера проложили ее когда-то.
Появились свидетельства, что Мариэтта проползла по этой дорожке от самого дома: пятна крови и следы от коленей на земле. Ее розовая шапочка свалилась там, где дорожка проходила через пограничные кусты.
Передняя дверь дома громко хлопала. Я вошел внутрь и оказался в кабинете. Там над всем главенствовал резной письменный стол девятнадцатого столетия. Я пошарил в ящиках. Там не было любовного письма Одри Сильвестр к Фэблону, но я нашел письмо, заинтересовавшее меня не в меньшей степени. Оно было написано миссис Фэблон вице-президентом банка "Новая Гранада", Панама, Рикардо Розалесом в марте этого года. На довольно высокопарном английском в нем извещалось, что специальный счет, из которого банк периодически выплачивал ей деньги, уже исчерпан и не имеется никаких дальнейших инструкций по этому поводу. По установившимся правилам банка, для них, к сожалению, невозможно назвать имя ее патрона.
На дне ящика я нашел фотографию в рамке. На ней был изображен молодой лейтенант авиационных частей, который почти наверняка являлся Роем Фэблоном. Стекла в рамке не было, и маленькие округлые кусочки снимка были грубо выковырены. Через минуту я пришел к заключению, что фотография была растоптана острым женским каблучком. Я подумал: как давно Мариэтта растоптала изображение своего мужа?
В том же ящике я нашел тонкие мужские часы с четырьмя латинскими словами, выгравированными на крышке: матиус анимис аманд амантур. Я не знаю латинский, но "аманд" значит что-то насчет любви.
Я снова посмотрел на фото Фэблона. Для моего натренированного глаза его голова казалась сделанной из грубой, пустой внутри бронзы. Он выглядел темным и решительным - тип мужчины, в которого дочь могла влюбиться. Хотя он был красив, а Мартель нет, я полагаю, можно уловить их некоторое сходство, достаточное, впрочем, чтобы Мартель мог вскружить ей голову. Я положил снимок и часы обратно в ящик.
Свет все еще горел в гостиной, где недавно я разговаривал с Мариэттой и слышал скрип ее зубов. Шнур от ее розового телефона был сорван со стены. На изношенном ковре краснели пятна крови.
Отсюда она начала ползти к нам на кухню.
Вдали слышалось завывание еще более громкое, чем ветер, и более мрачное. Это был звук сирены полиции, которая почти всегда приходит слишком поздно. Я вышел наружу, оставив горящий свет и хлопающую дверь за собой.
Когда я вернулся в дом Джемисонов, люди шерифа были уже там. Мне пришлось объяснить, кто я, и показать свое удостоверение. Питер должен был поручиться, прежде чем меня впустили в дом. Они не позволили мне зайти на кухню.