Однажды я всё-таки решила записать их «беседу» и сунула маг под сундучок в кухне. Вообще-то глупая затея: лента будет крутиться в кухне, а они поругаются в холле или лента кончится, а они ещё не начнут «выяснять отношения» и будут почти мирно разговаривать. Но на этот раз они намертво схватились ещё на лестнице, потом ворвались в квартиру, влетели в кухню, и Дишо с треском захлопнул дверь — ясно было, что у него наконец лопнуло терпение. И вдруг я услышала, как он буквально заорал: «Опять! Осточертели мне твои фокусы, сыт по горло! Как же, как же, я нервирую ребёнка, я доведу тебя до сумасшедшего дома, я исчадие ада и так далее и тому подобное!..» Кристина была ошарашена — то всё она обвиняла… Голос у неё сразу стал тихий, жалкий: «Какие фокусы? Это же правда». «Ты очень ошибаешься, если думаешь, что можешь связать меня по рукам и ногам! Не нужна ты мне, у меня были, есть и будут получше тебя! Скажешь — тебе нужен был ребёнок? Ерунда! Тебе нужно было привязать меня к своей юбке!» Кристина стала задыхаться — у неё ведь не очень здоровое сердце. Она уже не кричала, а сипела: «Замолчи сейчас же, господь тебя накажет! Раз мы взяли её совсем крошкой, мы обязаны…» Тут у меня такая дрожь началась, что я испугалась — вдруг они услышат, как у меня зубы стучат. Но они бы, наверно, и выстрелов не услышали. «Перестань меня тыкать носом в одно и то же! — орал Дишо. — Я свои обязанности знаю не хуже тебя!» — «Ты… ты просто бессовестный негодяй!» — и Кристина запустила в него чем-то тяжелым, что ударилось о стенку и с грохотом упало на пол. После этого Дишо сказал ей, что уйдёт, что это лучше, чем терпеть каждый день скандалы. «Можешь спросить у своей дочери». То есть у меня…
Что же ещё, всё ясно! Мне так хотелось ворваться к ним и высказать всё, что накипело у меня на сердце за эти несколько минут, а потом навсегда уйти из их дома! Мне стоило неимоверных усилий обуздать себя и постараться хладнокровно оценить новые обстоятельства. Значит, мало того, что я, хотя и не по своей воле, навязалась этим людям, я ещё и помогала Кристине достичь эгоистических целей. Это было не желание, естественное и благородное, иметь ребёнка, любить его, воспитывать; а стремление таким образом привязать к себе, этого бабника… Когда Кристина вечером нагнулась над моей кроватью, чтобы поцеловать меня, я отвернулась к стене и сделала вид, что зеваю.
— Мне просто не верится, Эмилия, что вы могли так поступить. Это же бесчеловечно!
— А потом я решила скрыть, что всё знаю, — продолжала девушка, будто не услышав реплики Гео, произнесённой предельно мягко и сочувственно. — Пусть сами расскажут, если захотят делить меня и таскать по судам. Мне тогда казалось, что я очень сильная, я даже гордились собой. Ну, а потом поняла, что сила не в том, чтобы молчать и терпеть, глотать слёзы обиды от их взаимных оскорблений. Решила, что буду сильной, если сама, без всякой помощи и поддержки выберу себе путь и пойду по нему.
Какое значение имеет, что мне всего четырнадцать и я совсем не знаю жизни? Узнаю, научусь всему, жизнь научит… Сейчас я понимаю, что меня тогда удерживали не только страх перед неизвестностью и чувство безысходности, но и Кристина. Она не карандашные каракули, а я не резинка, чтобы стереть их из моей души. Она мне не мать по крови, но разве она не любила меня как мать? Эти низкие слова Дишо — что она взяла меня якобы затем, чтобы удержать неверного мужа, — разве это вся правда? Она любила меня. И без Дишо будет любить. Всегда. Она была такой нежной, доброй ко мне, старалась во всём угодить, волновалась о моём здоровье, поминутно щупала мне лоб, мерила температуру, дрожала, как бы со мной не случилось чего плохого… За что же я оскорблю её, за что разрушу её и без того искалеченную жизнь? В общем, короче, и я любила её. И люблю. Очень. Вот думаю иногда о той, которая бросила меня. Допустим, я нашла бы её. «Ты примешь меня? Я порвала со своими приёмными родителями, я давно всё знаю…» Представлю себе такую сцену, и просто трясти начинает. Даже независимо от того, что понимаю — она скорее всего была тогда в ещё более ужасном положении, чем я сейчас, и я бы должна жалеть её, особенно если увижу, что она тоскует по мне…
Эмилия горько усмехнулась, в глазах снова показалась тень нестерпимого страдания. Руки бессильно лежали на столе, стянутые обручами браслетов.
— Вот какие мысли постоянно вертелись у меня в голове все эти годы… Они иногда отодвигали боль на задний план, но желанного забвения не приходило — даже тогда, когда Кристина окружила меня особо трогательной материнской заботой, это после бегства Дишо и развода. Вы извините, я сбивчиво рассказываю, тут ведь двойная бухгалтерия…
Она встала из-за стола, медленно отошла к окну, постояла рядом с фикусом, нежно погладила Нальчиком большой жёсткий Листок, потом вернулась и снова села, чуть успокоившись,
— Её, наверно, спрашивали в суде: «Объясните, почему вы пошли на преступление, почему отважились совершить эту кражу?» Я как будто вижу всё это. «Как почему? Потому что хотела, чтобы моя дочь ни на секунду не почувствовала себя унижённой, не выглядела бы золушкой рядом со своими школьными подружками, чтобы и С ней тоже занимались учителя перед экзаменами в институт, и вообще, чтобы у дочери даже не мелькнула мысль о том, что в этот решающий для неё момент её мог поддержать заботливый, добрый отец…» И тогда судья начинает свою назидательную речь о безумной, не знающей меры материнской любви, о том, что все, как попугаи, тянутся друг за другом, швыряют кучи денег на свадьбы, выпуски, проводы и вязнут по макушку в долгах, а то и в преступлениях… Тут вмешивается прокурор или ещё кто-нибудь. Насколько мы поняли из материалов следствия, говорят они, её бывший муж регулярно присылал из Алжира деньги и вещи, но она всё это возвращала назад. Почему? Свидетели объясняют: от обиды, из гордости, так как стремилась во что бы то ни стало справиться с трудностями самостоятельно, в одиночку. Вообще на суде много говорили о. её гордости и благородстве. Но не благороднее ли было бы смирить гордость ради человека, которого ты так любишь, ради того, чтобы ему было хорошо? Вот и об этом я думала всё время. Так ли сильна и чиста её любовь и привязанность ко мне? Или это Одна лишь воспалённая мысль о себе, о том, чтобы я стала её вечным должником и не уставала благодарить за всё? Любовь находит радость только в любви и не требует благодарности — так мне кажется. Даже в самый решительный момент она отвергла помощь Дишо. Неужели она не понимала, какой страшный удар наносит мне своим поступком? Не могла не понимать. Отчего же тогда?… Можно было бы ответить прокурору, я, по-моему, нашла ответ: все эти резкие отказы от денег и подарков — акт своеобразной мести.
Да, да! Такое желание могло родиться только в голове ослеплённой страстью экзальтированной женщины: сама, мол, справлюсь, плевать мне на тебя! Пусть все кругом скажут: «Ах, какая она мать-мученица!» и «Ах, какой он зверь-отец!..»
Эмилия снова замолчала. Видно было, что она держится из последних сил. Но Гео чувствовал, был уверен — ей необходимо выговориться, излить душевную боль словами. Поток поднялся, вспенился и льётся через край, теперь его уже ничем не удержишь…
— Может быть, вам покажется, что я плохо о ней говорю? Да, вы правы — плохо, отвратительно, но как иначе я могу забыть её?! А надо! Пусть даже у неё были другие мотивы, образцово-показательные и высоко— моральные… Мне надо, надо забыть о ней, потому что только я одна знаю, что потеряла!
Опять две слезинки скатились по щекам. Эмилия резко встала и снова отошла к окну, к фикусу — похоже было, что она ведёт с деревом тайную утешительную беседу. Говорят же, что растения чувствуют человеческую боль… Во всяком случае через минуту она возвратилась успокоенная.
— Всё равно — я никогда не вернусь обратно! Поэтому очень прошу вас — никогда больше не поднимайте этот вопрос, обещайте мне!
— Клянусь! Вы разорвали нити, вы и должны решить, связать их или нет.
— Вот вы опять… Но ведь она уже привыкла к мысли, что меня нет. Конечно, она страдает. Я тоже. Значит, мы квиты. У каждого свой крест. Думаете, мой легче?
— Нет, конечно. Вижу ведь, как он гнёт плечи, этот ваш крест…
Жара постепенно усиливалась. Вентилятор уже ничего не мог поделать с ней, вертел лопастями горячий воздух, надрывался — напрасный труд. Кольцо посетителей вокруг Эмилии и Гео становилось всё шире, но, как ни странно, это уже не смущало их — может быть, потому, что главное было сказано и оставались лишь детали. Вообще для постороннего глаза они вполне могли сойти теперь за приятелей, только что посмотревших интересный фильм и обсуждающих его подробности.
— Одного только я не могу понять, — заговорил наконец Гео. — На вашей улице висит некролог, вы скрываетесь, надеваете парик, чтобы вас, не дай бог, не узнали, а сами поступаете на постоянную работу в центральный столичный магазин с огромными витринами. Как это совместить?
Впервые за всё время разговора девушка от души рассмеялась — и снова стала юной и невозможно красивой.
— Не могу же я всю жизнь сидеть в монастыре! Не такой у меня характер. Хотя, конечно, я могу показаться вам сумасшедшей. Но, понимаете, после всего… мне просто необходимо свободно дышать, смотреть на деревья и чувствовать себя подданной земли и солнца, а не эмигранткой из царства теней. Ну, и кроме того, — продолжала она с улыбкой, — пловдивчане люди серьёзные, они не бегают по софийским магазинам, у них свои магазины, такие же, а может, и лучше. Следовательно, возможность встречи с моими земляками сведена почти к нулю. А что касается моего бывшего приятеля Ярослава, — лицо её слегка потемнело, — тут я могу быть вполне спокойна: он шьёт себе одежду в специальном ателье и не станет покупать изделий даже «Витоши» и «Дружбы», уж на что они прекрасно работают. Он может многое себе позволить, даже терять время на теннисных кортах…
Её лицо снова приобрело жёсткое, насмешливое выражение.
— А вы знаете, Эмилия, про себя я зову его Длинные Уши…
— И вы тоже?! Впрочем, не хочу говорить о нём. Кого же мне ещё остерегаться? Дишо далеко, мать в тюрьме, про земляков я уже говорила. Родственники? Они чужие не только мне, но и друг другу. Даже на похороны им трудно собраться. А брат Кристины наверняка не узнает меня, если увидит на улице…
— Значит, остаётся всё-таки Длинные Уши — может быть, самое заинтересованное лицо.
— Ну, здесь, по-моему, всё ясно!
— И всё-таки… Неужели вы думаете, что он не узнает вас, если, предположим, случайно войдёт в этот магазин или встретит на улице? Когда я раскрыл своё «инкогнито» и сказал, что работаю в милиции, что вы ответили? «А я уж подумала, что вас послал…» Полагаю, что вы имели в виду…
— Ну и что?!
— Да ничего, разумеется, ничего! Просто радуюсь за вас обоих. Ярослав, представьте, никогда не верил в смерть своей первой и единственной любви, а за компанию на теннисном корте нужно винить жизнь, да и вы сами толкнули его на это, ведь так?
— Оказывается, вы ещё и адвокат…
Гео рассмеялся:
— Должны же мы, мужчины, поддерживать друг друга! Тем более когда наши акции падают.
— Я хочу есть! — неожиданно заявила Эмилия.
Впервые Гео вздохнул свободно, сказал себе: «Слава богу!» — и подозвал официантку.
Жюльену с грибами сегодня явно не везло. Эмилия от него отказалась. Они заказали телятину, омлет и пиво… И, конечно, салат — юные девушки обожают салаты. «Но с грибами, да?» — всё же уточнила официантка. «Ладно, пусть омлет будет с грибами!» И все трое рассмеялись — в доказательство того, как иногда какая-нибудь мелочь может развеселить и улучшить настроение.
Гео, однако, не успокоился. Ему обязательно нужно было проставить все точки над i, снять все оставшиеся вопросы.
— Извините, Эмилия, за любопытство, но мне бы хотелось кое-что понять относительно вашего последнего рейда в Пловдив. Опять автостопом?
— Стоит ли спрашивать…
— Гм, вам легко: не нужно заботиться о билете, бояться опоздать на поезд или автобус.
— Но при такой зарплате как иначе я могу ездить?
— Да, и вдобавок ещё в парике! Однако Длинные Уши говорит, что и русые волосы вам очень идут…
— Бог с вами, у меня чуть голова не лопнула от жары. Особенно в первый раз, на лестнице нашего дома. Помните, что было у меня в руках, когда вы пустили меня к себе в машину?
— Помню — такая маленькая синяя сумочка-мешочек.
— В ней был парик. Я напялила его тут же, в подъезде, как только удрала от вас. А сняла, только когда уехала из Пловдива.
— Не сердитесь на меня, Эмилия, но первое, что пришло мне в голову, когда я стал разыскивать вас, — она же может подхватить какого-нибудь иностранца и уехать за границу! Вот уж там бы вас никто не достал…
— Какая чепуха! Как ни тяжело мне пришлось, но здесь я всё-таки дома, а там что? На кухне, всю жизнь торчать? Или вовсе оказаться на улице? Нет, простите, такой мысли у меня не было. Сначала я пошла в больницу. Санитарок не хватает, и там не очень-то смотрят, кого берут. Что и говорить, туда легко проникнуть и скрываться там сколько нужно, И может быть, я до сих пор работала бы в больнице, но оказалось, что я с трудом переношу тяжёлые запахи и кровь. Так что о медицине и мечтать нечего. Я могла бы ещё стать в Софии манекенщицей в Доме моделей, могла сниматься в кино — мне предлагал один режиссёр, которого я выходила в больнице. Но я ни о чём не жалею, люблю свою теперешнюю работу, она доставляет мне удовольствие.
— Уж не думаете ли вы надолго задержаться в магазине? И публиковать раз в год по обещанию стишки в газетах? Вы можете стать если не хирургом, как мечтали, то терапевтом или, ещё лучше, детишек лечить. Представляете, вы в белых брюках, со стетоскопом на груди…
Эмилия внимательно слушала Гео. задумчиво глядя мимо него на полюбившийся фикус.
— Вы представляете, а я — нет. Всё это очень-очень сложно… И потом, не помню, говорила ли я вам, что тогда… тогда я уничтожила все документы: аттестат, свидетельство о рождении, оставила себе только паспорт…