Как часто бывало с Алексеем Русичем, раскаяние в свершенном пришло вскоре после содеянного. Он закрыл лицо руками: «Почему я всегда оказываюсь в виноватых? Почему? Неужто человек, желающий просто жить по правде, в нашей стране обречен. За какие тяжкие грехи наша Россия несет крест из века в век? Неужто мы, русские, хуже прочих? По чьей это воле великой и богатой страной правят преступники, самозванцы, авантюристы? Да, он понимает, что не все хорошо было и прежде, во времена Леонида Ильича. Правдолюбов и тогда жестоко преследовали, отправляли в „психушки“, вынуждали покидать Родину, но… народ-то почему страдает?
…Тяжкие раздумья Русича прервал телефонный звонок внутренней связи. Это было весьма кстати, ибо в голову Алексея впервые закралась страшная мысль о самоубийстве. Оказывается, не только он еще находился на службе.
– Вас ждет директор! Немедленно!
Захватив акты последних проверок, докладную начальника сборочного цеха, Русич направился в заводоуправление, не переставая думать о своем, наболевшем.
Нина Александровна Жигульская с момента его освобождения из лагеря и возвращения на «Пневматику» вела себя с ним очень ровно, ни единым словом, ни жестом не напоминала об их однажды случившихся близких отношениях. Однако на сей раз от Русича не укрылась мимолетная растерянность при его появлении в кабинете.
– Садитесь, Алексей! – Посмотрела прямо в глаза. – Как здоровье?
– Нормальное.
– Дела у Пантюхина приняли?
– Формально, да. Должен сразу сказать, Нина Александровна, дела в ОТК запущены, как сие ни прискорбно. Акты – филькина грамота, написаны одной рукой.
– Знаю, все знаю, – мягко остановила его Нина Александровна. – Пантюхин не был моим протеже. – Подняла зеленоватые глаза на Русича, как бы спрашивая, все ли он понял. – Врубайтесь, Алексей, с ходу в дело. Составьте план оргтехмероприятий, наметьте сроки, подберите стоящие кадры, все отдаю в ваши умелые руки.
– Заслуживаю ли я вашего доверия? Или это опять чье-то протеже? – С каким бы удовольствием вырвал Русич из собственной груди дух противоречия: думает одно, доброе, нежное, а говорит другое, колючее, ехидное.
– Вы мой протеже! За вас боролась все эти годы. – Нина не хотела говорить об этом, фраза вырвалась помимо воли. – В ваше распоряжение поступают шесть военпредов, от капитана до полковника, задействуйте военных в полную силу. Договорились? – Она снова ожгла Русича своим колдовским взглядом.
– Я все понял, Нина Александровна, разрешите идти?
– По глазам вижу: осталась недоговоренность, а таковой быть между нами не должно.
– Нина Александровна, я не жалуюсь, но хотел бы вас предупредить как своего руководителя: возможно, что ваш покорный слуга не сможет долго выполнять возложенные обязанности.
– Подыщете лучшее место?
– На кладбище! – вырвалось у Русича.
– Алексей! Что стряслось, выкладывайте, меня провести трудно. Я жду.
– Пантюхин… У нас нежданно-негаданно вышел крутой разговор, но не личного плана, это имеет отношение к Петру Кирычу, и скорей всего со мной постараются разделаться. Вас это, конечно, не касается, но я счел своим долгом…
На внутреннем коммутаторе прямо посредине белой панели ярко вспыхнула красная лампочка. Нина Александровна жестом остановила Русича, утопила тонким указательным пальцем красный квадратик.
– Слушаю!
– Товарищ директор! – Русич услышал необычайно взволнованный голос секретаря. – К вам делегация, много людей.
– Откуда они взялись на заводе?
– Наши рабочие. Из термического, сборочного, железнодорожного цехов и еще какие-то люди, прежде их не видела, явно пришлые. Говорят, что из стачкома.
– У меня имеются приемные часы! – жестко отчеканила Нина Александровна. – Объясните людям, скажите: директор занят. Все!
– Нина Александровна, – секретарь понизила голос до шепота, обычную самоуверенность ее будто ветром сдуло, – это не просто вторая смена, люди возбуждены, я боюсь. Примите их, пожалуйста.
– Что с вами делать, ладно, пусть заходят, я их быстро выпровожу. – Полуобернулась к Русичу. – Так и живем. И у нас, кажись, свои смутьяны появились. А вы, Алексей, останьтесь.
– Из меня плохой помощник, могу только напортить, но… послушать любопытно, до чего вы тут докатились. – Он откинулся на спинку стула, напустив на себя безразличный вид, дескать, объясняйтесь, а я послушаю – зритель в бесплатном театре.
Обе створки тяжелых дубовых дверей директорского кабинета распахнулись почти одновременно, и все пространство мгновенно заполнили люди в касках, войлочных куртках, в рабочих бахилах, с лицами, перепачканными сажей. Нина Александровна больше не улыбалась, не могла понять рабочих, ведь до последнего дня их «Пневматика» была в лучшем положении, чем все остальные предприятия города – не только не села на мель, наоборот, получила долгожданный заказ, редкость по сегодняшним временам. Чем еще недовольны? Многие заводы наполовину сократили производство; иные обанкротились, их изделия никто не покупает; на других люди вынуждены уходить в неоплачиваемые отпуска.
Нина Александровна тряхнула головой, будто отгоняя посторонние мысли, подняла руку, требуя тишины:
– Тихо! Вы забыли, что пришли в кабинет директора, а не в пивнушку! Кончай базарить! – рубанула ребром ладони по воздуху. – Ну-ка, вспомните, кто из вас раньше, при Петре Кирыче, бывал в этом кабинете? Молчите? При нем вы ходили, низко опустив голову, а теперь… Свобода! Ори, рви! Выкладывайте, что случилось? По какому поводу сбор? Знаете, блатные в тюрьме всегда сильны скопом, а поодиночке…
– Погодь, погодь, – вперед выступил парень в войлочной шляпе с помятым лицом, – а ты откуда про тюрягу знаешь? – Парень навис над директорским столом, обдавая сивушным дыханием.
– Для начала давай познакомимся! – Нина Александровна строго глянула на парня. – Фамилия, цех, кем работаешь?
– А на что это? – несколько опешил парень, оглянулся на сотоварищей, которые ожидали, как дальше будут развиваться события.
– Ты уволен! Доложишь начальнику цеха!
– Это за какие грехи? – Парень сорвался на крик: – И эта баба давит рабочий класс! Зажрались тут. Уволен, ишь ты! А за что?
– За пьянку в рабочее время.
– Вот ты спрашивал про тюрьму, – не выдержал Русич, вышел на ярко освещенную середину кабинета, словно разрезал толпу надвое, – я могу ответить, как живут в зонах. Одни, самые отъявленные негодяи, как и на воле, жируют, а другие… Попавшие по навету сидят на полпайке.
– Э, братцы, да это же Алексей Борисыч! Русич это! – обрадованно произнес усатый мастеровой. – Возвернулся? С прибытием вас! – первым протянул руку инженеру.
– И правда Русич! – Кадровые рабочие, если и не знали лично Алексея, то были наслышаны о его бедах.
– Так, господа-товарищи! – вновь взяла в свои руки нить разговора Нина Александровна, быстрым взглядом поблагодарив Русича за поддержку. – Я слушаю, за чем дело стало?
– Бастовать надумали, товарищ директор! – подал голос все тот же парень. – Меня уполномочили заявить. – Он больше не напирал на стол, а разом обмяк, и голос сделался виноватым. – Как за границей, за свои права! Хватит терпеть!
– Молодцы! – вновь сказал Русич. – Объявляйте стачку! И по домам! Рассказывайте детишкам сказки. Нынче по домам уже без работы сотни тысяч сидят. Отдыхай, братва!
– Не в отдыхе дело, Алексей Борисович, – тронул Русича за рукав усатый мастеровой, что первым узнал его, – раньше, при Щелочихине, по правде сказать, страшновато было, но каждый месяц премии отваливали, тринадцатую зарплату, путевки разные, товары привозили, а теперь вкалываем, вкалываем, вроде тысячи получаем, а на них что купишь? Объяснить бы надобно. А про забастовку это мы так, для припугу.
Кто-то из рабочих, не спросив разрешения хозяина кабинета, закурил, кто-то сочно выматерился, кто-то с досады плюнул на ковровую дорожку.
– Петра Кирыча хвалите, – вышла из-за стола Нина Александровна, – да, жили вы тогда – не тужили, но времена изменились. – Она старалась найти наиболее верный тон, но чувствовала, это плохо удавалось, слишком разнородной была толпа. – А почему мы хорошо жили при Петре Кирыче? Он имел руку в столице, получал неограниченный кредит в министерстве, платил вам, бывало, за одно присутствие на смене, вы гнали брак и… получали премии. Я вынуждена платить только за добросовестную работу. Будете хорошо работать, вернется и высокая зарплата. Да вы присаживайтесь, коль пришли, потолкуем по душам, как вместе выбираться из ямы, – невесело пошутила.
Люди сидели на стульях, на полу, у стен. Шумели, нервничали, срывались на крик. Их можно было понять: поломали привычный сызмальства ритм жизни, когда можно было пойти пожаловаться в партком, в завком, попросить материальную помощь, получить деньги не по стажу или расценкам, а по усмотрению мастера или бригадира. Платили за всевозможные коэффициенты, за новую технику, за план и соцобязательства. Нынче все полетело в тартарары. Старики вспоминали, что раньше, после революции, зарплату выдавали чугунными сковородками; их на рынке меняли на хлеб и картошку. А как сейчас жить? Деньги, даже если они и есть в кармане, ничего не значат: полки магазинов пусты. С утра до вечера в Москве заседали, лик Горбачева, казалось, не исчезал с экранов телевизоров. Вся страна пришла в движение, проснулась, все чего-то требовали, грозили друг другу страшными карами. Понятно, что народ тоже недоумевал: «На кой черт эта перестройка, если жрать нечего?»
Неожиданно для всех в кабинет вошли девушки из буфета в белых фартучках и накрахмаленных наколках, внесли на подносах бутерброды с сыром, белые булочки, водку и пиво в бутылках.
– Эва! – обрадованно крякнул кто-то. – Манна небесная! Живем, братцы!