– Ах да, извини. Ты просишь совета. – Петр Кирыч не спеша достал из кармана пачку сигарет, повертел в руках, закуривать не стал, просто понюхал и положил сигаретину обратно в пачку. Наверное, эта маленькая пауза была ему необходима для того, чтобы собраться с мыслями, дать ей последний совет. – Тебе, Нина Жигульская, лучше всего уехать из Старососненска, чем скорей, тем лучше.
– Это я уже слышала от одного нашего общего знакомого. А если я все-таки останусь? – Нина Александровна вскинула голову. – Скажи откровенно, что мне угрожает?
– Я хотел бы, Нина, снова поверить тебе. Другого бы стер в порошок, но ты… навязалась на мою голову. – Он беспокойно заерзал на скамейке. – Ладно, еще раз доверюсь. – Петр Кирыч понизил голос до шепота: – Но смотри, если снова предашь, то… Ради нашей прежней любви, под большим секретом скажу. Все должно вернуться на круги своя. Подготовлены боевые дружины, составлены списки наиболее рьяных демократов. Признаюсь, я с большим огорчением увидел в списке твою фамилию, а также твоих дружков, которых ты благословила на поездку в Москву во время августовских событий.
– Вот это новости! – Нина Александровна на мгновение потеряла дар речи.
– Уезжай, пока не поздно! – зашептал ей на ухо Петр Кирыч. – Сегодня же ночью. Или завтра. Мотай куда подальше. Хочешь, дам пару адресов?
Нина не ответила. Встреча с Петром Кирычем, этим жирным котом, процветающим во все времена, показалась смешной и глупой. Зачем пришла? Получила очередную оплеуху. Плохо соображая, она встала, не желая ничего больше объяснять Петру Кирычу, поспешила прочь, подальше от «желтого дома».
– Мое дело предупредить! – бросил ей вдогонку Щелочихин…
Алевтина Жучкова в этот субботний вечер совершенно замучила мужа. Альберт еще ни разу за годы совместной жизни не видел жену в столь плачевном состоянии. Она пила подряд все: водку, шампанское, ликер яблочный, жигулевское пиво. Что-то бессвязно бормотала, хватала Альберта за ноги, падала на ковер, таща его за собой.
Альберт не понимал состояние жены. В постели она обычно была холодна, исполнять супружеские обязанности часто отказывалась, он догадывался, что у жены кто-то есть на стороне. В ответ на его вопросы Алевтина отшучивалась. Однако с ней последнее время творилось неладное. Чего не хватало? Денег было великое множество. Раз в неделю, а именно в субботу, Алевтина, пригласив его в свидетели, раскладывала своеобразный пасьянс из пачек, пересчитывала сбережения. А в воскресенье обычно начинала выкладывать на диван заморские шмотки, которых хватило бы на пять жизней. Только ей и этого было мало.
– Ты можешь мне наконец объяснить, что с тобой? – Альберт встряхнул жену.
– Ладно, скажу, дурашка ты мой, баран ты мой соломенный! – пьяно засмеялась. – С сегодняшнего дня твоя милашка Алевтина стала начальником центра. Понял? Отныне я буду вершить дела не в пример этой зазнайке Тиуновой.
– Н-да, по этому поводу и я позволю налить бокал вина, – раздумчиво проговорил Альберт. Теперь-то все встало на свои места: Алевтина добилась своего. Да и Ирина Михайловна, о которой они так часто судачили, тоже достигла цели. Вот это характерец! Вышла все-таки замуж за иностранца, как и задумывала. В последнее время она встречалась с неким бельгийцем, проповедником из города Льежа. По словам Алевтины, это был вполне респектабельный западный джентльмен – стройный, веселый, остроумный Он вовсе не походил на христианских православных священнослужителей, облаченных в черные одеяния. Бельгиец носил элегантные костюмы, был по-спортивному сложен, не скрывал своего восхищения умом и красотой Ирины Михайловны. Они оформили заграничный паспорт Ирине и укатили в тихую Бельгию.
– Что же ты намерена делать? – осторожно спросил жену.
– Что делать? О, ты ахнешь, узнав о моих наполеоновских планах. Эта должность открывает невиданные возможности. В душе я всегда корила Ирину за осторожность, за то, что она не умела извлекать выгоду из самых простых комбинаций. Чего боялась? Гуманитарный центр – организация не государственная. – Алевтина словно протрезвела, заговорив о любимом деле. – Вскоре мы с тобой, бычок, будем проводить отпуск только на Канарских островах. Нужно пользоваться дарами природы. Ну, иди ко мне, я кое-что хочу тебе сообщить на ушко. И не беда, что часть заморских даров попадет не только в дома престарелых и в бесплатные столовые. Разве люди, заседающие в Большом доме, не сделаны из плоти и крови? Разве они избалованы красивой одеждой и заморскими безнитратными продуктами? Прошло время, когда презирали богатых, стригли всех под одну гребенку.
– Аля, не хватит ли пить, а? – Альберт легко поднял жену на руки.
– Отпусти! – ударила его по лицу. – Ни черта ты не разумеешь! Как был футболистом, так им и остался! Ну, ладно, ладно, не кисни. Давай ляжем, а?
– Наконец-то произнесла первую нормальную фразу, – Альберт живо скинул майку, обнажив мускулистое, накачанное тело…
После недолгих любовных утех Алевтина словно отрезвела, поутихла. Она лежала на спине, раскинув руки на батистовой швейцарской простыне с яркими цветочками, и фантазировала вслух. Альберт, подложив руки под голову, думал о своем, наболевшем. Давно мечтал набраться смелости и смыться, прихватив исключительно свою долю. Надоело быть униженным, ходить в вечных холуях, зависеть от настроения капризной бабы, которая может вовсе не подпускать к себе неделями. К тому же уже миновал год, как познакомился Альберт с симпатичной дивчиной, тренером по плаванию. Она сразу влюбилась в него, целуя, называла «голубоглазым Нибелунгом», с ней Альберту было легко и спокойно.
– Ты себе представить не можешь, как я сегодня счастлива! – Алевтина огладила свое полное тело, взяла руку мужа и стала водить ею по самым укромным местам. – Ну, что сопишь, как бык перед убоем? Почему не спросишь, в чем причина счастья?
– Кстати, а в чем твое счастье? – Альберт заранее знал, что ответит самолюбивая Алевтина, но сказал, чтобы отвлечься от собственных дум.
– Я богата! – Алевтина перевернулась на живот, положила голову на ладони. – У меня престижная должность! И еще чувство собственного превосходства над быдлом.
– И надо мной?
– Милый, чем ты лучше иных? – Алевтина за словом в карман не лезла. – А ведь есть мужчины… Один мой знакомый… Аполлон, но порядочная сволочь. Слишком дорого берет с дам полусвета за общение.
Альберт знал эту историю. Жена, когда ей хотелось особенно досадить ему, вызвать гнев, начинала намеками рассказывать о некоем «короле секса», который за большие деньги удовлетворяет любые потребности богатых дам города. Он как-то по приказу жены возил к этому субчику даже Ирину Тиунову. Алевтина с трудом привстала с постели, потянулась к бутылке итальянского ликера «Амаретто». Альберт сам налил ей в бокал душистой пьянящей жидкости.
Вскоре она захрапела.
Альберт, закинув руки за голову, стал в деталях припоминать их последнюю встречу с Розой. Пришел прямо в бассейн. Роза была в спортивной форме, а точнее говоря, в крохотных плавках. У него даже дух захватило от вида ее фигурки. Потом они поехали на его престижной машине в загородный ресторанчик, где обычно встречались городские тузы со своими подругами, в стороне от любопытных глаз, заняли кабинку. Толковали о новостях спорта, о плавании, о футболе и от этого оба чувствовали себя на вершине блаженства.
«Сколько лет улетело зазря, – с горечью подумал Альберт. – Ну, набили мошну, а дальше что? Живем по-собачьи, с оглядкой. Разве это счастье? А кто виноват? Один я. Клюнул на яркую приманку».
Решимость охватила Альберта. Он поначалу даже испугался, но вскоре успокоился. Посмотрел на распростертое тело Алевтины, оделся, распахнул шифоньер, где хранились только его вещи, сложил в чемодан самое необходимое: рубашки, носки, две спортивные куртки, футбольные принадлежности. Затем, переведя дух, боясь остановиться, передумать, принялся за самое ответственное: снял под столом две половицы, опустил руку в один из четырех тайников, находящихся в квартире. Достал кожаный мешочек с драгоценными камнями. Камни были его страстью. Нет, не ценностью, которую можно продать, а предметами, успокаивающими душу. Оставшись один, он, бывало, любовался ими, опускал в воду, смотрел на свет, каждый раз поражаясь новым отсветам и граням.
Отделив ровно половину сапфиров, изумрудов и бриллиантов, Альберт завернул их в полотенце, спрятал в спортивную сумку. Вторую половину положил на прежнее место. Затем достал из второго тайника деньги. Не все, а часть, что лежала в сторублевых пачках сверху. Не считая, бросил тысяч тридцать в адидасовскую сумку.
Все было кончено. Выбор сделан. Окончательный и бесповоротный. Он – мужик крепкий, всегда на хлеб с маслом заработает. А тут… сколько веревочке ни виться, а концу быть. Обидно будет доживать в помещении, откуда солнце видится только в крупную клетку.
Стараясь быть спокойным и в то же время опасаясь, что Алевтина вдруг проснется, Альберт присел к столу. Взял чистый лист бумаги с грифом «Региональный центр гуманитарной помощи». Написал фразы, которые давным-давно выносил в уме: «Алевтина. Покаталась ты, Алевтина, на моем натруженном горбу, хорошо. Открылись у меня глаза, надумал пожить человеком, не болонкой. – Альберт даже удивился тому, что написал. Откуда что взялось? Складно, за душу берет. Старательно очинил огрызок карандаша, дописал еще. – Не больно-то пугайся, узнав, что и я отщипнул кусок от общего пирога, авось не обеднеешь, а я намантулил на тебя порядком. Меня больше не ищи, я вне игры». Подписывать не стал. Сама знает, чей почерк.
Альберт спокойно переоделся, взял из шифоньера самое лучшее: английский костюм, фирменные кроссовки, кожаную куртку, подаренную когда-то за лучший гол месяца. Вроде бы лишнего не брал, а набралось достаточно – чемодан и адидасовская спортивная сумка. С порога, в последний раз окинул взглядом роскошно обставленную гостиную. Без сожаления оглядел стол с неубранными с вечера остатками пиршества, глянул на картины в дорогих золоченых рамках. «Богато жил, сволочь!» – ухмыльнулся Альберт.
Проснулся Русич от звуков выстрелов. Где-то очень близко стреляли. Вот бы удивилась мама Зина: «Войны давным-давно нет в помине, а тут, недалеко от центра, автоматные очереди. Кто в кого пуляет – один Бог знает». Однако не стрельба пробудила Русича, а страшный сон, из которого, казалось, не было выхода. Стерев холодный пот со лба, Русич выпил стакан несвежей воды из графина, облегченно вздохнул: «Хорошо, что сны кончаются». Спустил ноги с кровати, сунул их в стоптанные тапочки. Сон прошел, а тяжелый осадок остался. Огляделся, сидя на кровати. Холостяцкое жилье показалось на сей раз уютным и теплым. Что ж, можно было никуда не спеша и никому не мешая поразмышлять над ночным кошмаром, над смыслом жизни. Прекрасно знал: коль ночью проснулся, до рассвета глаз не сомкнет. Стал вспоминать. Это всегда согревало душу. Правда, последние годы не больно-то радовали. Их можно было сравнить с лавиной, медленно, но верно сползающей с гор. И от неумолимого этого сползания становилось страшно. Возникало такое ощущение, что просто некуда деться, некуда бежать и нечем дышать. Лавина-судьба неумолимо перемалывала тысячи людских жизней, испытывая каждого на прочность и мудрость, на отчаяние и боль.
Вспомнил Русич страшный ночной сон, и мурашки поползли по спине. Привиделось ему, что вдруг на большой поляне окружили его покойники, в недавнем прошлом родные и близкие люди: мама Зина, сын Игорь, Сережа, журналист, блестящий металлург Гороховский. И шабаш устроили – гонялись за ним, хватали, тащили куда-то. И никак не верилось, что все они умерли. Русич поежился, вспомнив примету: «Если во сне, видя мертвецов, ты осознаешь, что они мертвы, это не страшно, но если ты принимаешь их во сне за живых – дело худо».
«Мертвецы! А мы, кто нынче давит друг друга, кто жирно ест и кто побирается по помойкам, живые ли? Во всяком случае, души наши омертвели. Катимся по наклонной к одному концу. Мертвый хватает живого. Кругом смертоубийство, насилие, из дома страшно выйти. Одним словом: смута!»
Русич пошарил в ящичке прикроватной тумбочки таблетки в золотистой фольге, вынул два кругляша, бросил под язык. Как только начинал раздумывать о нынешней жизни, сдавливало виски, кружилась голова. Полежал, закрыв глаза. Не хотел ни о чем думать, но мысли-змеи исподволь лезли в голову. «Почему мы озверели? Кто довел умный, доверчивый, способный народ до отупения? За какие страшные грехи кара сия России?»
В углу тихо заскреблась мышь. Русич знал ее, никогда не пугал, подпускал к себе. Единственное живое существо, которое рядом. Бросил в угол корку хлеба.
«Разве нельзя жить по-людски, никому не завидуя, любя и помогая ближнему? Под ясным Божьим небом всем места с лихвой хватит. Однако без поисков врага, без борьбы нам, видимо, не выжить». Русич сразу же вспомнил любимую песню революционеров, от слов которой всегда приходил в тихий ужас: «Смело мы в бой пойдем, за власть Советов, и как один умрем в борьбе за это». «Если мы все умрем, то они у власти и останутся. Власть, как и мафия – бессмертна»…
Вновь забылся Алексей уже под утро. Проснулся от гула. Поднял голову – солнце уже коснулось старого абажура – пора вставать. Сегодня воскресенье – день манифестаций. Его тоже пригласили бывшие товарищи, но… с него хватит. Никаких партий, никакой лжи. Шагнул к окну и замер. По широкой улице лавиной медленно и тяжело накатывались друг на друга две плотные людские колонны. Над головами одних полыхали красные стяги, портреты Ленина и Сталина, над другой колонной – трехцветные российские стяги. Колонны неумолимо сближались, гневно гудя, размахивая полотнищами. А между ними переминалась с ноги на ногу жалкая цепочка милиционеров, прикрываясь щитами. И Русичу сделалось жарко и страшно. Сейчас колонны схлестнутся и… Как их остановить. Он распахнул окно: «Люди добрые! Что вы творите? Остановитесь, опомнитесь!»
А колонны уже почти рядом Плохо соображая, страшась одного – увидеть кровопролитие, Русич вскочил на подоконник, с бессвязным криком вывалился из окна пятого этажа, рухнул как раз между двумя бушующими толпами, словно пытаясь их остановить…
Хоронили Алексея Борисовича Русича весьма и весьма скромно, хотя буквально весь город говорил об этом человеке – безвинно осужденный, отец сына-преступника, мать застрелилась, сам выбросился из окна. Словом, «чумная семейка». Подогревало любопытных еще одно обстоятельство – очень мало времени этот Русич успел побыть в должности председателя областного Совета, никто из горожан так и не успел понять, хорош он был или плох. К воротам кладбища пришли сотни зевак, но, странное дело, впервые у ворот и у калиток поставили милицейские посты, не пропуская любопытных. У свежей могилы стояли, понурив головы, Анатолий Булатов, пяток сослуживцев с «Пневматики» во главе с директором Ниной Александровной Жигульской, да еще три кладбищенские старухи. Шел дождь, и провожающие в последний путь мятущуюся душу этого человека думали в основном не о трагической гибели Алексея, а о том, как добраться до дома, не промокнуть до нитки. Милиционеры, среди которых деловито сновали гражданские лица, тоже нетерпеливо поглядывали в сторону погребения. Наконец-то могилу засыпали, втиснули в сырую землю наскоро сделанный памятничек из мраморной крошки с пятиконечной звездой. Провожающие начали потихоньку отходить от могилы, выбираясь по жидкой грязи на главную аллею.
Анатолий Булатов, поседевший и растерянный, был бесконечно благодарен Нине Александровне, которая, вопреки предупреждениям «добрых людей», все же пришла на кладбище.
Они совершенно случайно задержались возле еще одной свежей могилы с горкой бумажных цветов. Булатов невольно скользнул взглядом по портрету человека в милицейской форме. И вдруг тихо охнул, нагнулся, прочел выгравированную на камне надпись: «Майор Виталий Андрейченко: 1959–1992 гг.».
– Знакомый, что ли? – Нина Александровна заботливо склонилась к Анатолию. – Кто это?
– Убили! Несомненно, убили! – почти простонал он. – Идем отсюда, Нина!
Они выбрались за кольцо милиционеров. Булатов подошел к лейтенанту милиции, участливо спросил.
– Как же это погиб майор?
– От смерти не уйдешь! – философски отмахнулся лейтенант – Шел домой и… пьяный водитель самосвала задавил. Сразу насмерть..
– Водителя задержали?