Вытирая потные ладони о шелковую блузу, господин Доброхот изо всех сил старался сохранить присутствие духа.
— И что же вы ответили?
Молодая вдова обратила к нему свое прекрасное лицо, на котором, как ему показалось, читалась легкая ирония.
— Что они страдали заболеванием, которое грозило разрастись в эпидемию. И что надо было во что бы то ни стало отправить их куда-нибудь подальше. Разве не так?
— Да, конечно, — отозвался скопец, обеспокоенный тоном ее голоса.
Он хотел было повнимательнее взглянуть на нее, чтобы обнаружить какой-нибудь знак на ее высоком лбу, изучить двусмысленную улыбку, игравшую на волевых губах, но госпожа Аконит уже отвернулась к сцене, привлеченная появлением актеров, которые начали медленно раскачиваться под звуки однострунной цитры. Музыкант с бамбуковым смычком в руке извлекал из своего инструмента звуки, напоминающие человеческое пение. Должно быть, то была печальная, трогательная песня, но в ушах скопца она отозвалась похоронным плачем, заставив его содрогнуться всем телом под мокрой от пота блузой.
Настала ночь чернее разорванной сутаны, которая хлещет меня по лицу в самых страшных моих кошмарах. Я задыхаюсь, сидя в этой комнате, несмотря на распахнутое настежь окно. А ведь я уже не один раз умывался ледяной водой, что была холоднее кожи мертвеца. Мне хочется убежать из этого места, здесь тесно и душно, словно в заколоченном гробу. Напрасно взываю я к бескрайним просторам с их разноцветным сиянием, расчерченным радугами, острыми, как турецкие сабли, где мое освобожденное тело порхает, словно птица с горящей кровью. Тщетно призываю я молнии, пронзающие дух своими сверкающими стрелами, прежде чем вознести его на невообразимые высоты. Где тот космический ветер, что овевал мой лоб, выдувая из головы прежние мысли, очерчивая новые горизонты там, за пылающими звездами? Где те световые брызги, что обжигали мне глаза, прежде чем они раскрывались вновь для лицезрения новых, невиданных красот? Неужели вечность, к которой я стремился, потеряна навсегда? Неужели этот мандарин с мальчишеским лицом был прав? И бессмертие — это всего лишь память, которую мы оставляем по себе в душах живых, невесомый отпечаток, нуждающийся в людской поддержке? Неужели это и есть бессмертие? А философский камень — химера, придуманная человеком для самоуспокоения и самообмана?
Сегодня вечером, когда жажда раздирает мне глотку, призывы застревают у меня в горле, а тощее тело безнадежно остается прикованным к земле, отягощенное страшным грузом, что давит мне на плечи. Рот у меня наполнен металлическим привкусом земли, и мне кажется, что я похоронен заживо в могиле, которую сам вырыл для себя. Этот мрак хуже смерти…
Уронив перо, Сю-Тунь поднял блуждающий взор и стал переводить его с кадки, опрокинутой им во время последнего умывания, на маленькую жаровню, на которой он ставил свои опыты, затем на черную тетрадь, в которую он записывал свои наблюдения. Взгляд его задержался было на деревянном кресте, что висел на стене, но, моргнув, он отвернулся. С выражением отвращения и, возможно, печали он мотнул головой и, твердой рукой взяв нож, сделал себе надрез на запястье.
Уже давно миновал Час Свиньи,[8] когда ночные сторожа совершают свой обход, а ученый Динь все не покидал своего рабочего места в суде. Против всякого ожидания, выполняя поручение, данное ему мандарином Таном, он вошел во вкус и теперь с поразительной быстротой проглатывал предоставленные скопцом документы. Оказалось, что развороченные сундуки скрывали настоящие сокровища для его и без того богатой фантазии. При свете масляной лампы он исследовал длинные списки товаров, одни названия которых будили воображение. Перья серебристой цапли, которые отправлялись в Китай, ассоциировались с элегантными веерами в руках изящных танцовщиц, а перышки зимородков вызывали образы куртизанок с длинными шпильками в волосах, откуда они ниспадали радужными гирляндами вперемешку с жемчугами и опаловыми бусинками. Поблескивали янтарными отсветами воткнутые в пышные прически черепаховые гребни. Крылышки скарабеев и панцири сине-зеленых жуков навевали мысли о богатстве этой угасающей цивилизации, где женщины щеголяли в украшениях, отнятых у животных.
В списке значилось множество экзотических пород древесины, в том числе дальбергия — розовое дерево, представлявшееся ему в виде пузатых комодов и ажурных ширм, за которыми изящные силуэты в замысловатых позах предавались любовным утехам. Для успешного продолжения чувственных игр этим сибаритам требовалось подкреплять себя плодами терминалии, которые также в огромных количествах вывозились за границу, поскольку широко использовались в сушеном виде для приготовления эликсиров долголетия, столь дорогих сердцу китайских фармацевтов. Туда же, в Китай, отправляли и насыщенную пахучей смолой подгнившую жирную мякоть алоэ, где ее измельчали в порошок, которым покрывали затем стены. Таким образом, залы в жилище какого-нибудь аристократа с тонким обонянием источали экзотические ароматы южного царства. Динь прекрасно представлял себе этих благородных мужей, слегка расслабленных, возлежащих на мягких диванах, окутанных облаками душистого дыма, поднимающегося от курильниц с онихой, ароматом, добываемым из моллюска, что водится в его стране. Судя по всему, ценилась за границей и слоновая кость, которой так богаты здешние пышные джунгли, и рог носорога. Предметы, украшенные этими драгоценными материалами, проплывали перед внутренним взором ученого: шкатулки сандалового дерева с вставками из слоновой кости и дерева хурмы, линейки из ярко-алой слоновой кости с вырезанными на них очертаниями диковинных птиц и цветов… Золото, наполнявшее наряду с серебром и реальгаром[9] трюмы пузатых джонок, направлявшихся к берегам Поднебесной, еще пуще распаляло его буйное воображение. Он видел лаковые сундуки с птицами фениксами, прогуливающимися под серебряными и золотыми облаками, листовое золото, которым отделывали рукоятки кинжалов, крупицы золота, осыпавшие украшения из бирюзы, и приходил в восторг при мысли о том, сколько прекрасных вещей можно сделать из этого податливого материала. Не один раз убеждался он и в том, что селитра и сера тоже находили за морями своих покупателей, любивших, вне всякого сомнения, услаждать свой взор красочными фейерверками.
Если местные товары настолько будили воображение Диня, то те, что прибывали в страну из далеких краев, казались ему вообще чем-то бесконечно чудесным. Вот, например, из Кореи недавно прибыла партия шелковых тканей цвета нарождающейся зари, пощупать которые было бы для него несказанным удовольствием. С Цейлона доставили груз корня пучука, содержащего летучее масло с запахом фиалки, и Диню казалось, что само это название, произнесенное тихим шепотом, источает нежный аромат. Амбра, серое вещество, добываемое из внутренностей кашалота, источник изысканного, драгоценного аромата, заставляла его погрузиться в пучину моря и кружить среди морских драконов и змей с львиными головами. Браслет с семью жемчужинами, сияющими лунным светом, привезенный вместе с перламутровым ожерельем и перстнем с белым халцедоном, рождал в воображении образ мертвой царевны, у которой и были похищены эти драгоценности… А вот и венец с рубинами, навевавшими мысли о застывших каплях крови, которые жестокая царица потребовала от своих любовников в уплату за проведенную с нею ночь. При виде лазуритового скипетра, доставленного для какого-то коллекционера, в ушах у него зазвучали волшебные названия: Хотан, Оксус, долина Кокши,[10] родные места этого камня, индиговый цвет которого заставлял ученого вспомнить о синеве летнего неба.
Таким образом, заключенные в скучные списки названия начинали жить новой жизнью в мозгу Диня, обретая свою историю, сотканную его причудливым воображением. Благодаря этому, ученый без труда поглощал, лист за листом, внушительные перечни грузов, жадно проглатывая казенные сведения, запечатлевая в своей феноменальной памяти различные категории товаров, задействованные количества, пункты отправления и назначения, а также даты поступления и отправки. И вот к Часу Быка,[11] когда в суде не было никого, кроме сонных стражников, ученый Динь поднял наконец голову и удовлетворенно вздохнул. Похоже, в этой неудобоваримой груде хлама, подсунутой ему скопцом Доброхотом, он все же отыскал причину его панического страха.
Мандарин Тан испытывал странное ощущение, будто все это с ним уже происходило когда-то. На память ему внезапно пришла чистая вода рек его детства. Уйдя с головой под воду, он любил разглядывать дно, покрытое водорослями, которые шевелились, словно волосы на голове чудовища, вышедшего из морских пучин. Он разглядывал очертания его тела, угадывавшиеся в глубине, окрашенной тысячей оттенков зелени. Мальчиком он представлял себе, что водоросли и тростники — это дремучие леса, а белые камни — меловые горы. Его собственная тень становилась тенью тучи, отбрасываемой на роскошный пейзаж, а сам он — парящей в свободном полете птицей.
Этим вечером мальчик, ставший мандарином, раздавленный невыносимой усталостью, вновь ощутил это странное состояние: он опять летал, как в детстве, хотя на самом деле лежал с закрытыми глазами на кровати, крестообразно раскинув руки в стороны. Его дух, обретя странную легкость, словно оторвался от тела, подобно призракам, покидающим мертвые останки, чтобы отправиться в места, где они познали когда-то любовь. Поднявшись под самый потолок, он беззвучно расхохотался, в восторге от открывшегося ему вида. Распростертое у его ног неподвижное тело молодого человека казалось ему нелепым и жалким в своей заброшенности. Разметавшиеся волосы, частично закрывавшие лицо, походили на обрывки стыдливо накинутого савана. «Неужели я и правда умер?» — со странной отстраненностью подумал мандарин.
Одно мгновенье — и вот он уже где-то в новом месте, со всех сторон обдуваемом насыщенными солеными брызгами ветрами. Под ним катились аспидные морские волны, переливаясь, словно доспехи неисчислимой армии воинов, наступавшей всем фронтом на видневшийся вдали берег. Опьяненный высотой, мандарин направил свой взор поверх волн, туда, где высились горные цепи. Его обострившееся зрение, благодаря которому он мог разглядеть теперь малейшую трещину или ледник, переполнило его радостью. Что это, Китай? Или Западное царство, где живут монахи-буддисты? Он прислушался, и ему показалось, что он различает звуки священных мельниц, вращающихся под развевающимися стягами. Приглядевшись к волнам, он заметил на их поверхности несколько суденышек, удалявшихся от берегов страны, по всей длине омываемой морем, — его родины. Трехмачтовые джонки шли на север, ловя ветер бабочкиными крыльями парусов, укрепленных на бамбуковых снастях. Корабли нездешних очертаний под португальскими и японскими флагами устремлялись к иным берегам. За их кормой вспенивались сверкающие серебром дуги.
Закинув голову, мандарин круто изменил направление и метеором понесся вниз, к гребням волн. Ветер свистел у него в ушах, водная поверхность приближалась с головокружительной скоростью. Вот блеснули в воде осколки меди — то проскользнула меж скал стайка рыбешек; вот молнией сверкнул малайский кинжал — обнаженные зубы приготовившейся к атаке акулы. Еще немного — и он рухнет в воду, но тут мандарин изогнулся всем телом и вновь стремительно взмыл к небу. Его позабавила эта легкость, а когда он пронзил насквозь влажную мглу предвечернего облака, то просто закричал от восторга. В раскрытый рот попала ледяная капелька, пленница дождевой тучи.
Но тут внезапно он очутился в пространстве, наполненном глубокой тишиной, и остановился, потрясенный. В полутьме глубокого фиолетового цвета — глубже морской пучины — над звездой, горевшей ровным, немигающим светом, сиял осколок луны. От этой красоты у него перехватило горло, и он широко раскрыл глаза, чтобы навеки сохранить в памяти это невиданное зрелище. Под ногами у него, над насыщенным тенями морем, расползались на нити лоскутья облаков. Повернув голову, он различил мириады световых точек, краснеющими искрами усыпавших лиловеющие глубины небес. Он сделал над собой усилие, желая приблизиться к ним, влекомый их сиянием, словно мотылек, не понимающий, что в конце пути его ожидает смерть…
Носильщик паланкина Сюань лежал без сна, завернувшись в одеяло, давно нуждавшееся в доброй стирке. С раздражением вслушивался он в оглушительный храп своих товарищей, недоумевая, что же не дает ему уснуть. Обычно он засыпал самым первым, а вот теперь ворочался на своей лежанке, словно китайская колбаска на вертеле. После довольно долгого всеобщего веселья, во время которого сальные шуточки перемежались дружными взрывами хохота, помещение, где спали носильщики паланкинов и другие служители, постепенно погрузилось в относительную тишину. Не успели задуть последнюю масляную лампу, как начался ночной концерт: тоненько посвистывал носильщик по прозвищу Креветка, ему вторил басистый храп конюха, а друг Сюаня Минь отбивал ритм невообразимыми утробными звуками. Один лишь повар не участвовал в этой вакханалии звуков, ровно похрапывая с нудным постоянством.
Сюань решил, что мучит его обида, которую нанесли им с Минем, когда они отчитывались перед мандарином. Эта кладбищенская история явно не принесет им почета. В довершение всего этот хилятик-ученый опозорил их перед всем честным народом, навел на них напраслину. Сюань чувствовал себя крайне оскорбленным. Да, они с Минем не уложили ни одного мертвеца, но ведь этот разодетый петух и сам никак не отличился, а теперь вот обзывает их трусами. Неужели же мандарин Тан попадется на эти россказни? Ему не хотелось лишаться расположения молодого судьи, который очень ему нравился, несмотря на тяжесть, которую носильщикам приходилось таскать по его милости. За все годы работы Сюаню ни разу не довелось встретиться с мандарином такого прекрасного телосложения: все они были мелкими, если не сказать чахлыми. А вот мандарин Тан был сложен как уйгурский гимнаст — одни мускулы и ноги. И если обычно молодой судья отказывался от паланкина, чувствуя себя в нем свиньей, которую тащат на базар, то каждый официальный выезд становился для Сюаня и его товарищей настоящей пыткой. При каждом шаге позвонки их хрустели, а вечерами натруженные суставы горели огнем, причиняя страшные мучения, пока они не погружались наконец в сон. Самое трудное было сохранять в пути бравый вид и уверенную походку, что предписывала им профессиональная гордость. Никто не посмеет сказать, что носильщики мандарина — слабаки! Во-первых, это неправда, а во-вторых, мужественная поступь, которой они добивались ценой огромных усилий, вызывала восхищение множества женщин, сбегавшихся к дороге поглазеть на них. Сюаню, например, несмотря на костлявую фигуру, эта удаль и насмешливая улыбка стоили множества приятных ночей. А потому зубоскальство ученого Диня возмутило его до глубины души. Пусть этот хлыщ потаскает паланкин вместо него, вот тогда он увидит, что такую немыслимую тяжесть может таскать только настоящий мужчина!
Сюань воинственно поднял кулак в темноте. И вдруг из груди его вырвался крик.
— Минь! — заорал он, тряся соседа, отвечавшего ему невнятным бормотаньем. — Вставай сейчас же!
— Хватит на сегодня, Глициния! Три раза подряд — этого ни один мужчина не выдержит! — ответил тот, поворачиваясь к нему спиной.
Но Сюань, бледнее смерти, продолжал тормошить его.
— Минь, дорогуша, муж вернулся! — жалобно пропищал он.
Его друг быстро открыл глаза и сел. Часто моргая, он уставился на дрожащего всем телом Сюаня.
— А, это ты… А мне, кажется, что-то приснилось…
— Да нет же, не приснилось! Посмотри на меня! Я умираю! Я гнию заживо! Эти мертвецы со своей несусветной вонью наслали на меня порчу!
И он показал ему руку, покрытую зеленоватыми, похожими на плесень пятнами, слабо светившимися в темноте.
— Вот дьявол! — воскликнул Минь, окаменев от ужаса. — Мертвецы заразили тебя своей гнилью! А может, и во внутренностях у тебя уже завелись черви? Ты не чувствуешь, не крутятся они у тебя в кишках?
Охваченный паникой Сюань проворчал в ответ:
— Вот уж спасибо, братец, подбодрил друга! Успокойся, нутро у меня, как мне кажется, пока цело!
Увидев, что Минь заглядывает к себе под одеяло, он тихо прошептал:
— Покажи-ка твой живот! Ты ведь тоже попадался в лапы этой липкой падали!
— Что? — отозвался Минь, задирая рубаху, и тут же вскрикнул от ужаса.
Светящаяся зеленоватая отметина мерзкой змеей обвивала его талию, распадаясь там и тут на чудовищные ответвления, подбиравшиеся к его мужскому достоинству.
— Чтоб меня вампиры утащили к себе в логово! — в неистовом страхе возопил носильщик. — Эти тухлые псы сожрали мне брюхо! Теперь мы оба обречены гнить заживо, как те вонючие мертвецы!
Объединенные общим несчастьем, друзья в смятении разглядывали зеленые разводы на коже. Минь начал ожесточенно чесать живот, но заметил, что от этого пятна лишь разрастаются. Теперь, когда и ладони у него засветились тем же мертвенным светом, он не знал, что и делать.
— Главное — не прикасайся к «нефритовому стержню»! — приказал Сюань, проявляя крайнюю дальновидность и практицизм. — Нам нельзя терять своего достоинства!
Одинаково растерянные и напуганные самой мыслью, что им придется послужить пищей для прожорливых червей, носильщики приготовились было воззвать к божествам преисподней, но застыли, подумав одновременно об одном и том же. В мире живых был единственный человек, способный им помочь, единственный, кто мог их избавить от этой смертельной опасности, — герой, которому они готовы были целовать ноги.
— Мандарин Тан! — хором воскликнули они и бросились к выходу, перепрыгивая на ходу через тела сонных товарищей.
Госпожа Стрекоза стояла прислонившись к оконному откосу и жадно вдыхала ночной воздух, не отрывая взгляда от месяца, обжигавшего своим сиянием ей глаза. Прохлада придала ей бодрости, рассеяв действие дыма, которым она давеча надышалась, и вернув ясность сознания, вновь ставшего острым, словно стальной клинок. Она явственно различала аромат камелий и запах перечной мяты и чуть ли не на ощупь ощущала капельки выпавшей в полумраке росы. Лунный луч, играя в ее волосах, придавал им сходство с расплавленным металлом, а на обнаженной шее складками невесомой ткани сгущались тени.
Ей вспомнился неожиданный визит мандарина, прервавшего ее медитацию. Это было крайне досадно, и она недоумевала: неужели молодой человек не понял, что обеспокоил ее? Он так простодушен на вид, что кажется, будто все время витает в каком-то своем мире. Как ни старается он изображать серьезного и уверенного в себе судью, любовные темы и намеки сексуального плана приводят его в смятение, как невинную девушку. Закинув голову и подставив лунному свету шею, она улыбнулась, вспомнив замешательство молодого человека, когда тот расспрашивал ее об устраивавшихся графом оргиях и краснел от непристойных подробностей. Правильно ли она сделала, заговорив о неслыханных и невиданных любовных подвигах своего мужа, только чтобы заставить его уйти?
Изогнувшись всем телом, словно змея, сбрасывающая кожу, госпожа Стрекоза скинула свободное платье. Подняв руки, чтобы звездное сияние свободно струилось по ее бедрам, молодая женщина оперлась о подоконник и чувственным движением прогнула спину. Свет скользил по ее коже, будто лаская ее, и она то ли вздохнула, то ли застонала от удовольствия. Аконит тоже не следовало приходить. Ее шелковые косы, тяжело лежавшие на красиво очерченных плечах, конечно же, сразу поразили воображение юного мандарина, который не знал, куда и смотреть. Эта девица сама не понимает, что за непостижимое очарование исходит от нее. Она может сколько угодно хорохориться, воинственно размахивать кнутом — пропитавшая все ее существо кошачья женственность околдовывает мужчин сильнее всякого любовного напитка. Интересно, успел ли мандарин задать прекрасной тюремщице свои вопросы, когда так поспешно убежал вслед за ней? Или же он воспользовался этими минутами, чтобы прочитать ей несколько стихотворений собственного сочинения?
Томно обернувшись, госпожа Стрекоза погладила нежный шелковистый лунный лучик, что играл внизу ее живота. Судья застал ее в момент слабости, и теперь она ругала себя за это: ей не нравилось, когда ее застигали врасплох. Что же почерпнул мандарин из их разговора? — спрашивала она себя. Да еще эта Аконит пришла подлить масла в огонь! В других обстоятельствах она была бы бесконечно рада ее приходу, но в тот день она прекрасно обошлась бы без этой надменной аристократки, которая все и всегда делала по-своему. После ее ухода она в оцепенении рухнула на кушетку и проснулась лишь с наступлением ночи.
Молодая женщина подняла стройную ногу и положила ее на подоконник так, чтобы струящийся с неба поток звездного мерцания омывал все ее тело. Протянув руку, она взяла маленький кошелек из хлопчатобумажной ткани и стала водить им себе по груди, затем вокруг шеи и вдоль широко расставленных бедер. Наконец-то она заполучила то, чего вожделела целую вечность… Со сверкающим взглядом, приоткрыв губы, она медленно развязала шершавый шнурок. Из мешочка высыпались одна за другой пять несказанно прекрасных жемчужин, блеск которых напоминал сияние звезд в морозном воздухе или пламя свечи, пробивающееся сквозь туман. Затаив дыхание, с бешено бьющимся сердцем, госпожа Стрекоза встряхнула кошельком, чтобы достать еще одну жемчужину. Однако мешочек уже выдал все свои сокровища, и она напрасно потряхивала кусочком хлопковой материи — ничего больше не выпало из него в ее раскрытую ладонь.
Луна и звезды невозмутимо продолжали свое вращение в ночном небе, когда, подняв к ним сведенное судорогой лицо и метая взглядом молнии, госпожа Стрекоза взвыла в бессильной злобе:
— Аконит!
Мандарин ликовал, паря в темно-синей бездне. Ценой немалого усилия он сконцентрирован силы и смог наконец приблизиться к пылающему шару, объятому колеблющимся пламенем. Охваченный восторгом, он уже протянул руку, чтобы коснуться пальцами пурпурных угольев, рассыпающихся вокруг, словно светляки с горящими крыльями, когда пронзительные крики заставили его вздрогнуть.
— Мандарин Тан! Ради всего святого, откройте!
Плохо понимая, где он находится, судья пошарил в темноте блуждающим взглядом. Он лежал на кровати в запыленной одежде, вдали от колдовских огней, завладевших его воображением. Мало-помалу он вспомнил свое давешнее недомогание и удивился, что проспал до столь позднего часа. Крики с той стороны двери становились все настойчивее. Он встал, зажег масляную лампу и, пошатываясь, пошел навстречу нежданным посетителям.
— Минь и Сюань?! Что у вас стряслось? Почему вы будите меня среди ночи? — спросил он недовольным тоном.
Вне всякого сомнения, парить среди пылающих небесных тел куда приятнее, чем созерцать перепуганные физиономии носильщиков паланкина! Минь, обычно такой спокойный, совершенно осунулся и смотрел на него безумными глазами. Сюань же невольно приплясывал на месте, дрожа всем своим костлявым телом и стуча зубами. Что им надо от него в этот неурочный час?