- Вести счеты с Леонардо! - ворчал сквозь зубы Сангалло. - Да разве можно оплатить его труд?.. Но Содерини этого никогда не поймет... Содерини... как это сказал Никколо?.. приверженец архивных полок и канцелярских свечей... чиновник, который хочет, чтобы у него все счета были в порядке... Пятнадцать флоринов в месяц. На месте Леонардо я давно бросил бы их Содерини в лицо... На, лопай, мужлан!.. - сказал бы я ему, это плата для моего дурака с зашитой пастью, а не для художника... Ты представляешь себе, Микеланджело! Старик Козимо и не подумал удерживать при себе Филиппо Липпи, несмотря на то что выплатил ему вперед большую сумму... Филиппо Липпи, беспокойная, горячая натура, не успел кончить один из многих уже оплаченных ему заказов, почувствовал, что его тянет в другое место, но когда на него пожаловались Козимо Медичи, тот сказал: "Оставьте перед ним двери открытыми! Художники - не вьючные животные! Их нельзя ни запирать, ни принуждать к работе..." Вот что приказал старый Козимо Медичи, так понимали нашу работу настоящие правители, князья, доброхоты и ценители искусства... И тогда можно было свободно творить великие, возвышенные, непреходящие произведения... А Содерини что? А ему подобные? Пятнадцать флоринов в месяц для Леонардо да Винчи из кассы Синьории, по его мнению, много... он, конечно, и это называет растратой казенных денег!
- Что делает теперь Леонардо? - прошептал Микеланджело.
Сангалло пожал плечами.
- Начинает... и не оканчивает. Начнет одну работу, сделает набросок... а потом вдруг бросает, чтобы на несколько недель заняться изучением птичьего полета или какого-нибудь вновь найденного скелета... Опять уходит с головой в математику, геометрию, изобретает всякие диковинные приспособления, забывая о набросанных картинах... Иногда, говорят, даже у его близких такое впечатление, что живопись ему в тягость. Это какое-то тяжелое ярмо, от которого хорошо бы освободиться... словно он считает ее чем-то второстепенным... дополнительным к его научным исследованиям... С самого приезда к нам он пишет картину с изображением святой Анны, для церкви святой Аннунциаты... к набросанной картине в процессиях паломничают, так она прекрасна... а ему и дела нет: месяцами к ней не притрагивается; теперь задумал строить улицы в два яруса, оба - с пешеходной и проезжей частью, предвидя, по его словам, огромное развитие городов и обезлюденье деревень, так он хочет, дескать, подготовить города к принятию такого количества народа... Вот чем забавляется! А в это время князья и герцогиня шлют ему умоляющие письма, чтоб он что-нибудь написал для них, по своему выбору... Напрасные ожидания! И портрет монны Лизы тоже не так-то скоро будет готов, главной задачей станет для него теперь - произвести расчет, как лучше изменить русло Арно, чтобы отвести реку от Пизы, и тогда город, оставшись без воды, сдастся на милость... кого? Содерини, который, как гонфалоньер, один пожнет лавры победы... за какие-нибудь пятнадцать флоринов в месяц! А ты слышал, что сказал Никколо? Ведь Леонардо с восторгом накинулся на этот план - и я верю: он такой!..
- Маэстро Джулиано, - после небольшого молчания промолвил Микеланджело. - Прости, что я так говорю, но... не надо смеяться над Макиавелли: он очень мучается...
- Никколо? - удивился Сангалло. - Я нынче уже второй раз слышу это от тебя. Замечаю, что он в последнее время язвительней и ожесточенней, чем обычно, но ведь он до сих пор никогда не сердился на шутки... Ты считаешь, отчего он стал таким? Оттого что Содерини не интересуется его планами и предложениями? Думаешь, его на самом деле так терзает бездействие Флоренции, тогда как, по его мнению, Флоренция должна взять на себя руководство всей Италией? Ты только представь себе лицо Содерини, когда Макиавелли в смиренной позе ничтожного секретаря начинает поучать гонфалоньера в таких вопросах... которые этому плебею и во сне не снились...
- По-моему, здесь дело не столько в Содерини, - прошептал Микеланджело. - Мне кажется, тут что-то совсем другое, что я могу доверить только тебе... Может быть, это дон Сезар, дело в том, что дону Сезару не удается осуществить свой план, несмотря на слабость Пия Третьего...
- Что ты говоришь? - изумился Сангалло. - Ты думаешь, что Макиавелли... и дон Сезар!
- Я думаю только то, - ответил Микеланджело, - что Никколо считал дона Сезара единственным человеком, способным руководить, по его выражению, этим стадом - толпами продувных, трусливых, подлых и сбитых с толку людей, которых только он может повести к определенной цели, к созданию великой империи, о которой Никколо никогда не перестанет грезить; понимаешь, только дон Сезар - правитель, настоящий князь, какого требует наше время, князь, а не государишка!
Сангалло взволнованно встал, прошел взад и вперед по трактиру, потом опять шумно сел...
- Не говори этого! - сердито воскликнул он. - Никколо не такой. Он хорошо узнал, что за чудовище дон Сезар. Ведь он сам присутствовал при убийстве кондотьеров в Синигалии и писал об этом Синьории...
- Сезар для него князь, - возразил Микеланджело, - я хорошо знаю, потому что Никколо так гнушается людей и думает о них так дурно, что одного только Сезара считает способным установить в охваченной разбродом Италии порядок, он сам не раз говорил мне об этом, я только не могу повторить точно его слова. А теперь он предвидит его падение - и это для Никколо страшный удар, все время чего-то искать, и всякий раз быть обманутым в своем ожидании, и при этом слышать стоны нашей страны, мечтать о былом ее величии и - никого не находить! Такого положения мы с тобой, маэстро Джулиано, не можем даже себе представить...
- Кровавый Валентино, герцог Сезар... и наш Никколо, тертый калач? загудел Сангалло. - Это ты мне славную новость преподнес! Но именно потому я не успокоюсь, пока его не вылечу! Если он придет нынче на мой вечер траурной декламации - а он, конечно, придет, - так услышит, кроме причитаний Ромы, Афины Паллады и Венеры, еще причитанье флорентийца Никколо Макиавелли...
- Не делай этого, маэстро Джулиано! - взмолился Микеланджело, кладя руки на его руки. - Ты никогда не делаешь людям зла. Зачем же хочешь сделать зло Никколо?
- Я это сделаю! - загремел Сангалло. - Именно потому, что люблю Никколо, потому и сделаю! Разве нет другого выбора, как только между Содерини и доном Сезаром? Уже такие времена? Но ведь есть еще Пьер, князь-изгнанник, Пьер Медичи, наша великая надежда!
Микеланджело улыбнулся.
- Это только твоя надежда, маэстро Сангалло. А Макиавелли никогда не пойдет за Медичи.
- Так я его заставлю! - стиснул зубы Сангалло.
Микеланджело поглядел на него с нескрываемой горечью.
- Лучше не будем говорить об этом... Насчет Медичи мы с тобой никогда не сойдемся. Оставим это, маэстро Джулиано. А если ты нынче вечером начнешь вышучивать Никколо, и он захочет отшутиться... я боюсь, как бы между вами не возникла вражда, которую трудно будет устранить, потому что его шутка была бы, конечно, злой... Ты сам говоришь, что он был нынче ядовитый, как змея, и ты не хотел бы стать его жертвой... Если ты станешь раздражать его сейчас, когда он так расстроен, ничего хорошего не получится. Но я тебя предупредил, и больше не будем говорить об этом! Займемся лучше Леонардо... Подлей мне!
- Ишь какой ты решительный! - засмеялся Сангалло. - Пей, милый, ты прав, отложим политику до вечера, до этого траурного празднества... А сейчас поговорим о твоей работе. Кажется, дело идет к концу?.. А что потом?
- Потом исполню заказ для Сиены... и, кроме того, я подписал договор с каноником Санта-Мария-дель-Фьоре на статуи двенадцати апостолов...
Сангалло возмутился. Загремев, он вскочил и крепко схватил Микеланджело за плечи.
- Ты спятил! - крикнул он. - Пятнадцать статуй для Сиены... двенадцать для Санта-Мария-дель-Фьоре... да когда же ты кончишь?
- Не знаю, - прошептал Микеланджело.
Сангалло рассвирепел.
- Ты очумел, над тобой все смеяться будут! Неужели ты не понимаешь, что действуешь бессмысленно, безответственно. Тут дела на всю жизнь хватит... а ты одним росчерком пера взял и подписал. Надо бы тебе сейчас вот здесь, в трактире, хорошую взбучку задать. Обязательство на двадцать семь статуй! Да про тебя будут говорить, что с тобой серьезного дела иметь нельзя! Это с твоей стороны скверно, просто даже недобросовестно...
Микеланджело пристыженно опустил голову.
- Ничего теперь не поделаешь. Уже подписал.
Сангалло ударил кулаком по столу и чертыхнулся так, что кубки зазвенели.
- Не справишься! Двадцать семь статуй! Ведь это значит: ни одной удачной! Надо сейчас же расторгнуть договор! А ты собирался со мной в Рим. Чтоб и там тоже осрамить меня? Ну как ты рассчитываешь выполнить свои обязательства? Мы живем не при Козимо или Лоренцо Медичи! А в Риме ты принялся бы заключать новые договора без всякого стыда? И к тому же у тебя нет ни одного подручного, ни одного ученика, ты все хочешь делать сам... И двадцать статуй - еще прежде, чем кончишь Давида! Тебе не стыдно? Совсем с ума сошел? Но коли сошел, так один только я буду знать, что ты не в здравом уме подписывал, а другие скажут: мошенник!
Микеланджело покраснел.
- Да, да, мошенник... так о тебе будут говорить, ведь каждому понятно, что невозможно заключить договор сразу на двадцать семь статуй - пятнадцать для Сиены, двенадцать для Флоренции! Немедленно от одного договора откажись, понимаешь, немедленно! А лучше бы всего расторгнуть оба! Как мог ты это сделать? Слушай, если кто в тебя верит твердо и безусловно... если кто доверяет тебе, так это я, который позвал тебя из Рима сюда для того, чтобы ты создал здесь лучшее свое, великое творение, посрамив всех, поднял забытый камень, на который не отважился такой ваятель, как Дуччо, я позвал тебя сюда, и я же хочу отвезти тебя обратно в Рим, к папскому двору, я верю в тебя, в твою работу, в твое искусство, но я же знаю границы человеческих возможностей, что - безумие или обман и что человек может осуществить на самом деле! А если ты не веришь и мне, если, может быть, думаешь, что мне не дорог твой успех, тогда очень жалко, что здесь нет Граначчи, - ты не застал его здесь, он пишет картины где-то в Болонье: он, твой приятель с юности, сказал бы тебе все это еще решительней, еще резче... Вот как с тобой обстоит дело, Микеланджело! И я вижу, к чему ты идешь... Сплошь одни неоконченные произведения, одно начатое, ничего завершенного, все брошено для чего-то другого - и одно хуже другого...
- У меня не будет неоконченных произведений!.. - побледнел Микеланджело.
- Будут! - воскликнул Сангалло в сердцах. - И все художники будут указывать на тебя пальцами, смеяться над тобой и над теми, кто принимал тебя всерьез, будут говорить: "Вот дураки, которые ему верили!.. Микеланджело, никогда ничего не завершающий, годами делающий одну статую, чтоб у него потом не осталось от нее даже модели..."
Микеланджело, с пепельно-серым лицом, сжал руки:
- Никто не имеет права так обо мне говорить!..
- Будут так говорить! - пропыхтел Сангалло. - Будут так говорить, да еще назовут мошенником. Да ты вообще понимаешь, что это такое - двадцать семь статуй? Отдавал себе отчет, подписывая договор, что это значит создать их на самом деле? Задавался таким вопросом? Несчастный тот человек, который никогда им не задавался. Рассчитываешь чего-то добиться ложью? Самообманом? Мошенничеством? Ловкостью рук? Подделкой? Двадцать семь статуй! Верю, что ты их начнешь, но - начнешь, и только! И никогда не закончишь, никогда! А это величайший позор для художника - начинать, все время только начинать, все время что-то новое - и ничего не кончать, великая неспособность достроить здание, и таким ты будешь - на посмешище всем!
- Маэстро Джулиано... - с трудом произнес Микеланджело, - мне надо... я не виноват, что такой... но мне надо иметь перед собой всегда либо сверхчеловеческую задачу, либо никакой...
- Но пойми же! - закричал Сангалло, ломая ему руки выше локтей. Двадцать семь статуй - это может быть сверхчеловеческой задачей и для ремесленника, и для каменотеса, а ты сделай пусть только одну, в которую ты вложишь все свое лучшее, которая тоже была бы для тебя сверхчеловеческой задачей. Откажись от этих договоров, Микеланджело, откажись! Поверь мне, я старый, опытный человек, всегда хотел тебе добра и сейчас хочу добра... И что только толкнуло тебя на такое безумие?
- Тень... - промолвил Микеланджело.
Сангалло поглядел на него с недоумением.
- Тень... - повторил Микеланджело глухим голосом. - Когда-нибудь я расскажу тебе об этом подробней, маэстро Джулиано, а сейчас еще не могу. Но некоторое время тому назад ко мне пришла тень, которой я с детских лет боялся... Понимаешь, это был величайший ужас моего детства... Еще ребенком я со страхом ждал, как бы она не появилась на самом деле... не только в виде тени... Я лежал, закинув руки за голову, глядел во тьму между стропилами над собой, на чердаке, где я спал, и вдруг это появлялось, вставало в углу мансарды, большое, черное, бесформенное... медленно ползло к моей постели, на которой я метался, лепеча слова молитв, - страшно было не то, что оно вдруг бросится на меня, ко мне на постель, а в этом медленном подползанье... Вот оно уже возле меня... расплывшееся, разросшееся, огромное... Да, так было с самого детства... Я чувствовал еще ребенком, что она когда-нибудь придет... и в часовне Санта-Мария-дель-Кармине, во время копированья фресок в пустом храме, я этого боялся... Все были связаны одними неразрешимыми узами тьмы... Я так читал... И вот он пришел... пришел и проклял меня богами своими... Нет, я не брежу, маэстро Джулиано... он в самом деле был у меня ночью, неотступный, неотвязный, искушающий... и в то же время печальный, как только дьявол умеет быть печальным... "Что такое истина?" - спрашивал он меня с горькой улыбкой... И еще говорил: "Мы два отшельника, Микеланджело, как бы мы могли понять друг друга!.." Так умеет говорить только дьявол-отшельник... И много другого говорил еще об искусстве, о нашем времени, о тайнах, о жизни, о красоте и улыбке мгновений... Призрак, черный призрак у ворот ночи... был у меня... Я запретил ему, только когда он повел речь о моей смерти... Довольно того, что он наговорил мне перед тем... И он прибавил: "Хотелось бы мне поговорить с тобой, когда тебе тоже будет пятьдесят лет!.." Что же он - верит или знает, что я тоже когда-нибудь ослабну?.. Неужели я никогда от него не избавлюсь? Да, я знаю, он придет еще... на самом деле придет, когда и я буду старик и надо будет подводить итоги... Придет и потом... я знаю... Ничто не нарушало глубокой ночной тишины, среди которой мы сидели друг против друга - безнадежность, страшная, отчаянная безнадежность, мертвые омуты загадочных вод в незнакомых краях, соблазняющие золотой и голубой поверхностью, - голос морока, голос темнот, который я слышал в страшные ночи свои еще ребенком, еще мальчиком... "Я вижу тебя всегда, - говорит голос, - вижу тебя всегда, и не скрыться тебе от меня и при дневном свете, вижу тебя и в полдневном солнечном сиянье, и в полночь, не скрыться тебе от меня, придет день - ты узнаешь меня до конца..." Была ночь, я услыхал тихие удары ладонью в мою дверь... сказал себе: "Разве я отмечен?.." - и открыл... Он вошел, закутанный в длинный черный плащ, как сама ночь... Бежать было некуда... Он долго говорил о жизни и искусстве, печальный, тоскующий, тихий, страшной отчаянной безысходностью веяло от каждого его усталого движения, от его печальных, чужих рук... таких худых и надушенных... говорил о тайнах, о мертвых пещерах с серным пламенем... передо мной появились глубокие тихие омуты, только броситься в них, изнемочь, отказаться от всего, сладко утонуть, оставить эту кровавую борьбу, заснуть в этих волнах... он говорил тихо, словно засыпая... Все выходит из одной точки, и все в нее возвращается... Существует великое единство судеб и чисел... чистая пифагорейская жизнь без женщин, без страстей... Он был тягостней тьмы... И движенья его изнемогали, словно он был связан узами тьмы... Он говорил... нет разницы между добром и злом... между верой в бога и науками язычников... все выходит из единого и возвращается в единое... Христос-Люцифер... это было страшно... немыслимая, невообразимая жизнь... Лучше сразу покончить с собой, чем жить под бременем такого познанья... Тень...
Обессиленный, он умолк и провел дрожащей рукой по влажному лбу.
- Великан, возникший из египетской тьмы... И я решил убить его камнем... работой... Двадцать семь статуй, говоришь ты с ужасом... но если бы кто предложил мне в те дни заключить договор на сотню статуй, я подписал бы все... Все!.. работать, делать, творить, понимаешь, маэстро Джулиано, все время творить и творить, отдавать себя, всего себя раздать, не дать говорить материи, как она сама хочет... нет, а раздать свое собственное сердце, впечатлеть его в камень, еще горячее, творить вот так, из собственного нутра... не из нутра материи... оттого что тогда мне пришлось бы снова бояться мертвых глыб и не верить им... но это было когда-то, еще до того, как я узнал, что должен делать, как указывает сердце, не выражать чувственно только то, что хотят сказать свет, краски, форма, камень, а выражать то, что хочет сказать моя душа... моя собственная душа... Творить, творить, творить, оканчивая, не отбегать все время от работы за новой тайной... а знать одну-единственную тайну: искусство... Творить до головокруженья, а если хочешь - так загнать себя до смерти, но творить... а не так, как эта тень, убивающая все своей мучительной жаждой, пройти мимо добра и зла...
Сангалло положил ему руку на плечо.
- О ком ты говоришь? - спросил он.
Тишина.
- А... что было потом? - прошептал Сангалло.