Эту ночь Франсуа провел у Вивианы на Пресбургской улице, что последнее время случалось все реже. Проснулся он ровно в семь и, стараясь не разбудить Вивиану, на цыпочках прошел в ванную. Пожалуй, это единственное место, которое дает ему ощущение полного комфорта и вызывает почти ребяческую радость. Вивиана живет в новом доме, квартира сверхсовременная: стены покрашены в светлые пастельные тона, а в гостиной одна стена целиком стеклянная, словно в мастерской художника.
Ванная комната, включая ванну и прочие санитарные устройства, выдержана в золотисто-желтом цвете, и Франсуа с удовольствием входит сюда по утрам, крутит хромированные краны, глядится в увеличивающее зеркало, снабженное, чтобы удобнее было бриться, маленькой лампочкой.
Когда он оделся, Вивиана все еще спала, и он оставил ей записку, как до сих пор оставляет Бобу: «Позвоню около одиннадцати. Целую». Сегодня рано утром опять припрется обойщик со счетом. Кажется, уже во второй раз. Но Франсуа сделает вид, будто запамятовал о нем.
Он выбрал серый костюм, точь-в-точь как купленный три года назад, только этот сшит портным с бульвара Осман, у которого одеваются почти все актеры. Портному тоже не заплачено. Плевать.
Прежде чем взять машину из гаража, он зашел в маленький бар на углу, где его фамильярно называют мсье Франсуа, съел три рогалика, макая их в кофе со сливками, и рассеянно просмотрел газету.
Машина сверкала чистотой. Вот еще одна, пока что не угасшая радость — смотреть, как служащий гаража подгоняет машину к тротуару, а потом самому сесть за руль, радость, смешанная с неясным страхом, который все так и не проходит, то ли потому, что он слишком поздно научился водить, то ли из-за дела Джанини. Франсуа объехал вокруг Триумфальной арки, свернул на авеню Фридланд и по улице Берри выехал на Елисейские поля к редакции. Она размещается в новом здании, этаком американском билдинге. Швейцар в форме с посеребренными пуговицами протянул Франсуа почту.
По обе стороны коридора идут двери с матовыми стеклами. На дверях под номерами 607, 609 и 611 висит надпись: «Хлыст», а на первой из них еще и табличка:
«Вход воспрещен». Это его кабинет. Но сейчас Франсуа зашел в комнату 611, опустил жалюзи, придающие ей совершенно нью-йоркский вид, уселся, не сняв даже шляпы, за первый попавшийся стол, взял нож для бумаг и принялся вскрывать конверты. Работу эту он не поручал никому. И это была одна из причин, почему он старается приходить в редакцию первым, а если случайно опаздывает и оказывается, что м-ль Берта уже разобралась с почтой, у него на все утро портится настроение.
Как обычно, в почте были чеки на небольшие суммы, переводы за подписку и за мелкие объявления.
— Доброе утро, мсье Франсуа!
М-ль Берта живет далеко, возле кладбища Пер-Лашез; в том районе Франсуа за всю свою жизнь был, дай Бог, раза два. Она добирается в метро с двумя пересадками, на площади Республики и на площади Шатле, и, однако, всегда приезжает вовремя, — свежая, бодрая, улыбающаяся, распространяющая запах лаванды и здоровья.
Франсуа ни разу не пытался подкатиться к ней. Он знал, что ничего не добьется, она просто расхохочется.
М-ль Берте тридцать пять, живет она с матерью, которая; держит лавку лекарственных трав на какой-то густонаселенной улочке. Это толстушка с высокой грудью и намечающимся вторым подбородком; глядя на нее, думаешь скорее о сластях, чем о любви.
— Денег много шлют? — поинтересовалась м-ль Берта, снимая шляпку за дверью, где у нее повешено зеркальце. Это шутка. Финансовые вопросы ее не волнуют. — Вы не забыли: вчера пригрозили, что сегодня у нас отключат телефон?
А вот это ее забавляет. Она готовилась к рабочему дню: открыла пишущую машинку, разложила бумагу, копирку, стиральную резинку, вытащила из сумки вышитый носовой платок и коробочку пастилок.
— Вы сегодня утром уходите?
— К одиннадцати вернусь.
— Что отвечать, если придут посетители?
— Попросите подождать.
— А в типографию вам ничего не нужно переслать?
Пришел Шартье, редакционный курьер и одновременно ответственный редактор газеты, — иными словами, это он пойдет отсиживать в тюрьму, если «Хлыст» почему-либо будет привлечен к ответственности и признан виновным.
— А этот опять внизу! — сообщил он.
— Кто?
— Да тип, что сидел там вчера и позавчера. По-моему, это фараон. Больно уж повадки у него полицейские. Третье утро я вижу его в коридоре, а вечером, когда ухожу, он продолжает сидеть. Могу спорить, он тут из-за нас.
— В здании девяносто две фирмы, — заметил ничуть не встревоженный Франсуа.
— Но таких, как наша, наверно, не так уж много. На вашем месте, шеф, я держался бы начеку. Если это фараон, то все в порядке. А если вдруг нет, то как бы вам не подстроили историю вроде той, что была в «Фуке».
Да, воспоминание не из приятных. Произошла эта история в самом начале прошлой осени, в один из теплых вечеров, когда терраса «Фуке» на углу Елисейских полей и авеню Георга V была заполнена элегантной публикой, приехавшей со скачек. Франсуа назначил там свидание Вивиане; она была в красивом костюме из темного шелка и в сдвинутой на лоб шляпке, которая необыкновенно ей шла. Не успел официант поставить им на столик стакан пива и коктейль для Вивианы, как вдруг, неожиданно для себя, Франсуа оказался центром скандала. Все произошло так стремительно, что Франсуа поначалу даже не понял, в чем дело. Столик едва не перевернулся, стакан разбился, и пиво хлынуло ему на брюки. Перед ним, отгородив его от посетителей, стояли двое, и хотя Франсуа рта не раскрыл, один из них с наигранным возмущением закричал:
— Что вы сказали? Что вы сказали? Посмейте только повторить, и…
Слова эти были обращены к Франсуа, он попытался встать со стула, но неожиданно получил сильный удар в лицо. Краем глаза он видел, что посетители вскочили с мест. Завизжала женщина, но то была не Вивиана.
Оба мужчины, окруженные взволнованными людьми, что-то объясняли, но что — Франсуа не расслышал.
Не дожидаясь появления полицейского, они уехали в закрытой машине, которая ждала их на улице. Подавать жалобу Франсуа не стал, так как знал, кем направлен удар. Но с той поры стал избегать некоторых мест в Париже, особенно с наступлением темноты! А в иных случаях не стыдился появляться с сопровождающими.
Шартье, сообщив про человека, сидящего внизу в холле, ничего нового не открыл. Франсуа знает, что за ним ведется слежка, что люди, приходящие к нему в редакцию, возбуждают пристальный интерес. Поэтому угроза отключить телефон вызвала у него лишь улыбку. Больше всего от этого пострадала бы служба подслушивания, которая сейчас преспокойно записывает все его разговоры. Впрочем, в одиннадцать деньги будут. Рауль принесет. Ну а если не принесет. Франсуа раздобудет сам; до сих пор в последний момент он всегда добывал деньги.
Внизу Франсуа полюбовался на шпика, который сидел на диванчике напротив лифта и делал вид, будто погружен в чтение газеты. Франсуа решил позабавиться: пошел на него с таким видом, словно собирался что-то спросить, и лишь меньше чем в метре свернул в сторону.
Четверть часа спустя он уже катил в машине по бульвару Распайль мимо бывшего магазина отца Жермены. За три года Франсуа всего дважды был на кладбище.
В первый раз вместе с Бобом сразу после Довиля, когда устанавливали надгробный камень. Камень был сделан просто и со вкусом, и Франсуа слегка расчувствовался, увидев на кладбищенском надгробии свою фамилию, выбитую рядом с именем жены. Второй раз — в том же году в День поминовения.
А сегодня как раз исполнилось три года со дня смерти Жермены, и накануне Франсуа вспомнил об этом. Поэтому он и решил провести ночь у Вивианы, хотя ничего ей не сказал. Интересно, а она вспомнила? Вполне вероятно.
Возможно, даже почуяла, что он едет на кладбище: у нее просто дар чуять, особенно всякие неприятности. Но она никогда не говорит об этом. В отличие от его мамочки и Жермены она не строит из себя всезнайку. Он сам, когда чувствует себя неловко, начинает приставать к ней и в конце концов все рассказывает, хотя она ни о чем не спрашивает.
«Женщины всю жизнь относятся к нам как к детям и заставляют нас вечно чувствовать себя виноватыми перед ними», — заметил как-то Рауль.
,У ворот кладбища Франсуа купил цветы: были только хризантемы. Сторож порылся в книгах и объяснил, как найти могилу на участке, который уже весь заполнен. Да, в Иври это быстро. Кладбище выглядело светлым и чистым, как современные дома. В такой обстановке, право, очень трудно испытать печаль. Франсуа, отсчитывая поперечные дорожки, разыскал наконец могилу и с неприятным изумлением обнаружил около надгробия букет свежих роз.
Цветы положены ранним утром. Кто-то вспомнил, что Жермена любила крупные розы с сильным, немножко вульгарным запахом, каких не продают в цветочных магазинах: их можно привезти из деревни или купить на улице с тележки. А эти, видимо, были куплены на улице Деламбра. Значит, Боб приходил сюда перед занятиями.
Возможно, даже опоздал в коллеж. Интересно, назвал он там подлинную причину или что-нибудь придумал?
Первый год мальчик часто говорил о матери, вспоминал ее по любому поводу. «Как ты думаешь, маме понравился бы мой новый костюм?» Или: «А когда мама была жива, я отказывался есть шпинат. Помнишь? Я говорил, что он похож на коровьи лепешки». Надгробие произвело на мальчика большое впечатление, и в тот вечер Франсуа слышал, как он плачет в постели. Ночью Бобу приснился страшный сон, он вскочил и с ужасом в глазах закричал:
«Папочка! Папочка! Посмотри, я тоже умер! Мы все умерли!»
Впоследствии Франсуа тщетно пытался припомнить поводы, по каким мальчик мог бы говорить о матери.
Они с сыном были друзья, добрые друзья. Боб рассказывал ему про коллеж и товарищей даже то, что дети обычно стараются скрывать от родителей.
А в прошлом году он приносил розы на могилу?
Франсуа купил цветы у входа, а не окажись их там, пришел бы с пустыми руками. Впрочем, он никогда не помнил о таких вещах, и в детстве мать выговаривала ему, когда он забывал поздравить ее с днем рождения.
По правде сказать, он толком не понимал, почему пришел сюда. Может, потому, что он эгоист? Из-за Довиля? Ведь сегодня не только годовщина смерти Жермены.
В этот день три года назад он купил свой первый дорогой костюм. А назавтра после похорон они с Бобом в автобусе, выглядевшем так, словно он только что вышел с завода, на сумасшедшей скорости катили через поля в Довиль.
— Пап, а ты уже был в Довиле?
— Один раз.
— С мамой?
— Да. Это было наше свадебное путешествие.
Они с Жерменой приехали туда в апреле. В Париже уже было тепло, вовсю цвели яблони, а на побережье их встретил холод, шквальный ветер, дождь, по морю шли грязно-серые волны. Франсуа решил, несмотря ни на что, искупаться. Кроме них с Жерменой, на пляже никого не было; кабинки стояли пустые, забитые песком и водорослями, их дверцы хлопали на ветру. Жермена надела светло-голубой свитер, который сама связала, но и в нем мерзла; Франсуа видел, что она, как цапля, поджимает то одну, то другую ногу, а лицо ее, словно ореолом, было окружено разлетающимися от ветра волосами. Она с ужасом смотрела, как муж, борясь с волнами, плывет в ледяной воде.
— Франсуа, ты же весь посинел! Немедленно оденься!
Потом они пили кофе, подлив туда скверной местной водки, «горлодеровки», как ее там называли, и это название ошеломило Жермену. К счастью, за мостом в Трувиле были кинотеатр и ресторанчик, открытый круглый год, где они ели креветок и лангустов.
Как же отличалась тогдашняя поездка от их с Бобом триумфального прибытия в разгар сезона: уже на вокзале их ослепила толпа в цветастых платьях и светлых костюмах; по улицам веселой вереницей катили машины. Все выглядело так ярко и празднично, что у Франсуа даже выступили слезы и ему пришлось отвернуться, когда Боб попросил прямо сейчас же пойти на море. При виде корабельных мачт, торчащих над нормандскими крышами, мальчик задрожал от возбуждения. И отец, и сын были прекрасно одеты. Франсуа был при деньгах, в руке держал новенький чемодан приятного светло-коричневого цвета с карточкой, на которой была выведена его фамилия.
Конечно! Он вылез из ямы. Он долго ждал. Долгие годы мучился, гнул спину, писал письма, от которых у него до сих пор горечь во рту. И надеялся, не веря, в сущности, в удачу. Но все-таки этот день настал, пусть даже по чистой случайности.
И вот он приехал на море. Они с Бобом не собирались останавливаться в шикарном отеле. В Трувиле напротив рыбачьего порта, недалеко от стоянки яхт и плавательного бассейна, они нашли маленькую белую гостиницу, всю в герани; у хозяина было веселое лицо, на голове белый поварской колпак, хозяйка выглядела приветливой и заботливой.
— Разумеется, у нас найдется комната для такого славного мальчугана! — воскликнула она, склоняясь над Бобом.
Она заметила креп на рукаве мальчика, и когда тот отвернулся, соболезнующе улыбнулась Франсуа. Боба она взяла под свое крылышко, баловала, кормила всякими лакомствами.
— Можете спокойно отправляться по своим дедам, мсье Франсуа. Мальчик останется с нами. Мы с ним уже подружились. Правда, Боб?
Франсуа с сыном оказались среди тысяч тех, кто не со вчерашнего или позавчерашнего дня, а постоянно вел жизнь, полную удовольствий. Ведь если уж не для всех, то для многих в этом пестром скоплении людей, сновавших между Трувилем и Довилем, плававших в море, загоравших на пляже, пивших коктейли, игравших на скачках или в казино, эти каникулы были похожи на прошлые и на будущие, потому что жизнь их была сплошными каникулами. А для Франсуа они были первыми в жизни. Они означали избавление. Это было чудо, и поначалу глаза Франсуа нередко оказывались на мокром месте.
— Ну как. Боб, красивое море?
— Очень, папочка!
— А хочешь прокатиться по нему?
— На корабле?
Боб не верил своим глазам и ушам, но они действительно поплыли на рыбачьем судне, которое катало туристов. И даже помогали выбирать сети в открытом море, откуда берег казался туманной, неразличимой полоской.
— А когда мы пойдем в гости к кузинам?
— Не знаю.
Бедный мальчуган, вероятно, надеялся поразить двоюродных сестер рассказом о том, как участвовал в ловле рыбы. Видел он их всего один раз — на первом причастии младшей.
Марсель и Рене приобрели виллу на склоне холма у дороги, которая никуда не вела; обсаженная по обеим сторонам старыми деревьями, она смахивала скорее на парковую аллею. Вся окрестность занята виллами богачей; в зелени торчат лишь крыши домов, да иногда можно случайно увидеть шофера, надраивающего автомобиль.
Франсуа оставил Боба в гостинице и поехал к Марселю на такси; в ту пору он и думать не думал, что скоро у него будет собственная машина. В парке, где, разбрызгивая струи, медленно крутился водомет, Франсуа увидел племянниц: они играли под присмотром гувернантки и не узнали его. Для этих девочек Франсуа был обычным посетителем, может быть поставщиком. Могло ли им прийти в голову, что однажды он станет любовником их матери?
— Господин Лекуэн в библиотеке. Вам назначено? Не знаю, сможет ли господин Лекуэн принять вас. Сегодня утром он очень занят.
— Скажите ему, что пришел его брат Франсуа.
— Хорошо, мсье.
На лакее был полосатый жилет: в таких ходят слуги на сцене и в особняках Сен-Жерменского предместья. На первом этаже взгляду открывалась анфилада из трех гостиных, широкая лестница вела из холла наверх. Но Франсуа не пригласили подняться. Буквально по пятам за лакеем спустился Марсель. Он, очевидно, решил проявить сердечность — улыбнулся и протянул руку. Тем не менее выглядел он хмурым и обеспокоенным. На нем были светлые брюки, яхтсменский пиджак и галстук цветов какого-то клуба. У Рене с ним, несомненно, был долгий разговор насчет Франсуа. Интересно только, что она ему рассказала?
Было одиннадцать утра. Они с Бобом только вчера приехали сюда. Франсуа позавтракал на террасе в гостинице, отведал еще горячих креветок и выпил стакан белого вина. Боба он оставил на кухне, где мальчик помогает лущить зеленый горошек.
— Давай побеседуем в парке, — предложил на крыльце Марсель и, увидев сквозь зелень такси, нахмурил брови. — Машину можешь отпустить. Мой шофер отвезет тебя.
А когда Франсуа, расплатившись, вернулся. Марсель поинтересовался:
— Ты где остановился?
— В Трувиле, в гостинице около порта. Кажется, она так и называется «Порт». Очень чисто, уютно и кормят прекрасно.
— Один приехал?
— Нет, с сыном.
Марсель был явно обеспокоен и хотел выяснить, не решил ли брат, что дела его наладились, и не начал ли безумствовать. Вероятно, его грыз вопрос, как долго Франсуа намерен пробыть в Довиле. Он все кружил вокруг да около и, как обычно в таких ситуациях, демонстрировал собеседнику свой профиль. Это всегда было у него в характере. Может быть, поэтому они так спелись с мамочкой. Правда, это не мешало Марселю, когда он был уверен, что мать не услышит, называть ее старой дурой и даже старой ведьмой.
— Мы с Рене, разумеется, поговорили после ее возвращения из Парижа, — повернув в аллею, противоположную той, где играли его дочери, перешел наконец Марсель к делу. — Это просто случай, что ты встретился с ней. Она не собиралась заезжать на набережную Малаке.
— Мне кажется, что мы с твоей женой нашли общий язык.
Сейчас, спустя три года, Франсуа с удовольствием вспоминает, до чего осмотрительно и ловко он вел себя тогда, хотя, начиная новую жизнь, ничего, можно сказать, еще не понимал. Позднее он удивлялся, откуда у него взялось столько уверенности в себе. Он был невозмутим, не нагличал, и хотя чувствовалось, что еще совсем недавно ему приходилось рассчитывать только на себя, на этот раз он тут не для того, чтобы выклянчивать мелкие подачки и умолять о помощи. Правда, перестань Марсель упорно демонстрировать свой профиль да повернись к брату, он увидел бы, что на протяжении всего разговора у Франсуа все время вздрагивали губы.
— Ты, вероятно, знаешь, что я издаю газету?
— Я даже знаю, что она называется «Вестник Сен-Жермен-де-Пре», и прочел первых два номера.
— Буссу, которого я поставил во главе ее, разумеется, не орел, но тем не менее старый журналист, профессионал. Вчера я звонил ему насчет тебя. Ты, конечно, представляешь, что такое предвыборные газеты. Как только выборы прошли, они перестают выходить. Ну и, естественно, там не надорвешься, особенно на редактировании.
Франсуа невозмутимо молчал, и это нервировало Марселя.
— Буссу, разумеется, рад, что ты ему поможешь. Он рассчитывает, что ты возьмешь на себя хронику и время от времени будешь писать статьи. Ты ведь не собираешься их подписывать своей фамилией?
— Само собой, нет.
— Я тоже считаю, что так будет лучше. Нельзя забывать, что ты мой брат и мы носим одинаковую фамилию.
— Я тоже думал об этом. И как раз поэтому считаю, что все надо сделать иначе.
— То есть?
— Все равно станет известно, что я твой брат и работаю в газете. А ты человек богатый, на виду. Я не собираюсь отрицать достоинств Буссу, которого пока не знаю, но он же всего-навсего третьеразрядный журналист. Кое-кому может показаться странным, что твой брат работает под его началом.
— Но я не представляю, как мы можем это изменить.
— Рене, должно быть, говорила тебе, что в одном месте мне предлагают издавать газету и я пока что не отказался. Предложение крайне соблазнительное: там я буду делать газету целиком по своему усмотрению.
Мне дается карт-бланш.
— Буссу ни за что не согласится на ущемление своих прерогатив.
— В выходных данных он значится главным редактором, но издатель там не указан.
— Издатель я.
— Вот я и сниму с твоих плеч эту заботу. Разумеется, я буду действовать в соответствии с твоими директивами и ничего не предприму, не посоветовавшись с тобой.
Убежден, что Рене так все и поняла.
— Вы с ней входили даже в такие детали?
Ага, значит, она ему рассказала далеко не все.
— Нет, конечно, не во всех подробностях. Я как раз собирался поговорить с ней обо всем этом.
— В этом нет необходимости. Рене ведет светскую жизнь. Сейчас она, должно быть, на пляже, и к завтраку я ее не жду. Мы встретимся с ней на скачках, а вечером…
— Отлично, я как раз собирался сходить на скачки.
Франсуа выиграл партию, причем без запугиваний и угроз. Побывал он и на скачках. Боба оставил в казино — там как раз был детский праздник. Впервые в жизни он оказался на ипподроме, где собиралось блистательное общество. Чтобы войти, пришлось купить билет на трибуну.
Уже сама обстановка возбуждала Франсуа. Пока что он не видел смысла в перемещениях толпы, но сразу обнаружил трибуну, где стояли всевозможные знаменитости и большинство мужчин были в светло-серых цилиндрах, какие сейчас можно увидеть только на старинных гравюрах.
Играть Франсуа не стал, потому что не знал еще правил тотализатора. Не понимал, что означают цифры, непрерывно сменяющиеся на огромном табло, что выкрикивают люди, продающие желтые билетики. Рене он нашел у тысячефранковой кассы, она была в шляпке с широкими полями, легкой и прозрачной, как крылья стрекозы. Да, Рене была хороша собой. И знала это. На руках у нее сверкали браслеты с бриллиантами. Неподалеку в тени дерева стоял Марсель и беседовал с каким-то багроволицым толстяком.
— Добрый день, Франсуа!
Он поцеловал Рене руку. Тогда он еще не знал, что под открытым небом руки женщинам не целуют. Но, вероятно, дочь старого Эберлена тоже не знала этого, так как явно была польщена.
— Марсель только что мне сказал, что утром встретился с вами. У нас тут такая суматошная жизнь, что мы с ним и видимся-то редко. Вы уже попытали счастья?
— Я не игрок, — на всякий случай сказал Франсуа.
— А я страшно азартна. Значит, вы никогда не играли на скачках? Ни разу? В таком случае назовите мне цифру от единицы до одиннадцати.
— Семь.
— Не везет. За нее дают тридцать к одному. И все равно я поставлю. Говорят, это приносит счастье.
Лошадь под номером семь не выиграла, даже приличного места не заняла. Франсуа еще раз встретился с невесткой у кассы, но с ней был Марсель, и она вполголоса сказала:
— Франсуа, загляните к нам завтра в шесть на рюмочку. Мы будем дома. Завтра тот редкий случай, когда мы свободны.
Итак, она взяла дело в свои руки. Назавтра раздраженный Марсель напрасно пытался выдумывать препятствия, выдвигать возражения.
— Позволь уж мне самой договориться с твоим братом. Я начинаю верить, что у него гораздо больше идей, чем тебе представляется. Не обращайте внимания, Франсуа. У него сегодня плохое настроение. Соперники очень допекают его.
— Особенно Джанини.
— Да, особенно Джанини. Нет смысла скрывать это от вас: вы ведь его знаете.
Джанини в ту пору не имел ни малейшего представления о Франсуа Лекуэне, который всего-навсего несколько раз проходил мимо его магазина, но который вскоре привяжется к нему со злобным упорством уличной шавки.
С тех пор прошло целых три года, а партия все еще не окончена.
Движение на парижских улицах стало гораздо интенсивней. На многих перекрестках пришлось стоять. На Елисейских полях Франсуа с трудом припарковал машину. Тот тип все так же торчал в вестибюле, делая вид, будто изучает доску со списком фирм.
Днем Франсуа никогда не заходил ни в 609-ю, ни в 611-ю комнаты: там могли оказаться люди, с которыми у него нет желания встречаться. Мимо этих дверей он прошел крадучись, открыл свой кабинет, вошел, быстро захлопнул дверь и в испуге вздрогнул, обнаружив, что в комнате кто-то есть. Но это был всего лишь Рауль: сбросив пиджак, он расположился в кресле Франсуа и, как обычно, подливал себе в рюмку. Как ни боролся Франсуа, у брата то в шкафу, то в картотеке вечно оказывалась припрятанная бутылка, а поскольку Шартье тоже был не дурак выпить, Рауль все время изыскивал новые тайники.
Что это он смотрит таким тяжелым взглядом? Пьет в открытую. Не уступает места, хотя он здесь всего лишь служащий.
— На кладбище был?
— Это тебе Вивиана сказала?
— Я ее не видел. Правда, знаю, что она звонила и просила передать, чтобы ты ей звякнул.
Рауль вытащил бумажник из заднего кармана, где он обычно его носит, и бросил на стол пачку денег.
— Клиент раскололся, — лаконично сообщил он я, наконец поднявшись, направился к двери, ведущей в соседнюю комнату. — Там сидят с пяток приставал, которым невтерпеж повидаться с тобой. Я им сказал, что тебя утром не будет, но они все равно сидят как приклеенные.
Да, еще Буссу хотел поговорить с тобой. Он в типографии. Кажется, там что-то неладно.
Вечно какие-то накладки, неприятности, а Франсуа должен все улаживать. А его сотруднички только и умеют, что сидеть у него на шее и скулить: «Понимаете, что-то не получается… Понимаете, нужно денег на…»
Деньги, вечно деньги! И он всегда раздобывал их — для Рауля, для Буссу, для м-ль Берты и Шартье, для всех этих кретинов и старых неудачников, которые таскают ему информации или рисунки.
— Алло, мадмуазель Берта! Будьте добры, соедините меня с типографией.
— А потом мне можно зайти поговорить с вами?
— Деньги есть, успокойтесь. Можете приходить. Телефон у нас сегодня не отключат.
— Фердинан, это вы?
Весь понедельник и часть вторника Фердинан Буссу сидит в Центральной типографии неподалеку от Биржи и верстает газету.
— Вы не очень заняты, шеф? Хорошо, если бы вы приехали сюда. Я не могу отойти от талера.
— Неприятности?
— Не то чтобы неприятности. Просто сегодня утром перед моим приходом кое-что произошло. Вы обязательно должны заскочить ко мне.
— Выкроите полчасика пообедать со мной?
— Но не больше чем полчасика.
В дни верстки Буссу чаще всего пробавляется бутербродами, перекусывая в одной из застекленных комнаток, которые типография отвела для главных редакторов и ответственных секретарей.
Перед выездом Франсуа позвонил на Пресбургскую улицу: он обещал Вивиане заехать за ней и повезти пообедать.
— Увидимся вечером, но когда точно — не знаю. Меня требуют на площадь Биржи.
За спиной стоял Рауль с какой-то бумажкой.
— Что у тебя?
— Прочти.
Сообщение о сексуальных извращениях одного крупного промышленника с Севера, который каждую неделю дня на два — на три наведывается в Париж.
— Печатаем? — спросил Рауль.
— Только подпустим туману, уберем инициалы. Это никогда не вредит. Кстати, ты занят? Не пообедаешь со мной?
— Меня тут ждут еще пять человек. Дай-ка бумажку, я приведу ее в божеский вид. Передай ее Буссу, если поедешь в типографию. В столе у меня лежат еще две-три статейки, которыми можно заткнуть дырку.
— Я увижу тебя во второй половине дня?
— Не исключено. Но если меня не будет, ты знаешь, где меня искать.
Рауль не слишком злоупотребляет тем, что они братья. И даже ведет себя не без почтительности. А началось все как бы с шутки: на людях Рауль стал называть брата шефом. Постепенно это вошло в обыкновение.
И даже если Рауль произносит этот титул с иронией, уловить ее невозможно. По правде сказать, работа забавляет его. Ему всегда доставляло удовольствие чернить людей, выискивать все новые причины, оправдывающие его презрение к ним, теперь же он может заниматься этим с утра до вечера и вволю копаться в грязи. А может быть, ему до сих пор любопытно следить за эволюцией Франсуа и он решил, так сказать, досидеть до конца в первом ряду?
После появления первого номера «Хлыста» Рауль с сомнением поинтересовался у Франсуа: «Думаешь, это надолго?» «Хлыст» — еженедельник, и в прошлом месяце они отметили выход сотого номера.
Между ними установились неплохие отношения. По-настоящему поругались они всего однажды. Из них двоих естественней ведет себя, пожалуй, Рауль, хотя всякий раз, когда он смотрит на брата, во взгляде его читается вопрос.
Началось все это довольно неожиданно. После смерти Жермены Франсуа пробыл в Довиле только четыре дня и уехал, оставив Боба до конца сезона на попечении хозяйки гостиницы, но сказал, что будет наезжать каждую субботу. Вернувшись один на улицу Деламбра, Франсуа был несколько удивлен, что брат, проводивший их на вокзал, не появляется и на дает о себе знать. Он сходил в гостиницу «Рен», и там сказали, что Рауль съехал, не оставив адреса. Уж не отправился ли он назад, в колонии? Но вроде таких намерений он не высказывал, и уж совсем маловероятно, что ему внезапно пришла мысль обосноваться в провинции.
У Франсуа вошло в привычку заходить каждый вечер К Пополю за Вивианой. Они выпивали по рюмочке, а потом отправлялись в гостиницу и брали всегда один и тот же номер.
— Видишь, ты зря выдумывал всякие глупости.
Да, Вивиана была права: к нему вновь вернулась сила, да еще такая, какой он не помнил в себе со времен Эме.
Правда, тут была разница: из них двоих активным партнером была Эме. Сейчас Франсуа понимает: она вела себя с ним, как мужчина с приглянувшейся ему невинной девочкой. А Вивиана всегда была ровной, но продолжала с любопытством наблюдать за ним. После, когда они уже занимались туалетом, она иногда заводила с Франсуа разговор о сыне. Однажды попросила принести фотографию Боба, и в следующее воскресенье Франсуа сфотографировал его на пляже.
Париж сосем опустел. Упицы стали звонкими, гулкими; даже по улице Гэте можно было пройти несколько десятков метров и не встретить ни одного прохожего.
— Вы не откажетесь вечерком поужинать со мной?
В гостинице Вивиана по профессиональной привычке обращалась к нему на «ты», но на бульваре Монпарнас, на террасе ресторанчика, огороженной ящиками с зеленью, совершенно естественно перешла на «вы».
— А вас не смущает, что нас видят вместе в вашем квартале?
В этот вечер Франсуа узнал, что она тоже живет на улице Деламбра через несколько домов от него, хотя он ни разу там ее не встречал. Но еще неожиданней оказалось то, что она не могла пригласить его к себе, как ему хотелось, поскольку хозяйка категорически против визитов мужчин. Это был солидный дом, этакий островок добродетели, на четвертом этаже в нем жил старый священник.
Был вечер, половина десятого. Франсуа и Вивиана стояли на тротуаре; темнота еще не успела сгуститься, с неба на город сочился разреженный свет, фонари пока не зажглись. Наверно, они были похожи на другие парочки, пытавшиеся найти на прощание слова, которые могли бы выразить переполняющую их томительную нежность. В этот момент Франсуа заметил возле своего дома силуэт человека, который, казалось, кого-то поджидает. Он узнал Рауля и потому как-то неловко распрощался с Вивианой.
— Надеюсь, я не помешал тебе? — поинтересовался Рауль. — Привратница сказала, что в это время ты обычно возвращаешься, и я решил подождать тебя, а заодно подышать свежим воздухом.
— Давно ты здесь?
— С полчаса. Не хочешь ли ты пригласить меня выпить?
На улице сейчас куда приятней, чем дома, да Франсуа и не особенно хотелось вести брата к себе на квартиру, где он не успел прибраться. В отсутствие Боба он стал меньше заниматься хозяйством. Кроме того, придется купить целую бутылку, и Рауль не уйдет, пока не прикончит ее.
— Посидим на террасе «Купола», — предложил Франсуа.
— Если тебе все равно, я предпочел бы бистро.
Бистро было рядом и даже с двумя столиками, вынесенными на тротуар.
— Что будешь пить, Франсуа?
— Бутылочку «Виши». Я уже выпил несколько кружек пива.
— Официант, а мне двойной коньяк.
В Рауле что-то изменилось. Во-первых, он не так пьян, как бывал в это время раньше. Спокойней: не такой агрессивный, и рубашка у него, можно даже сказать, чистая.
— Что рассказывает Марсель?
Видимо, Рауль купил «Вестник Сен-Жермен-де-Пре» и увидел имя Франсуа в выходных данных.
— Марсель все тот же, весь в делах.
— Здорово ты это провернул! Боба оставил на море? — Довольно неожиданно было услышать этот вопрос от человека, который утверждал, что не терпит детей, и даже заявил: «У них все ужимки людей, какими они и являются, но при этом они очень напоминают своих предков — обезьян». И этот человек спрашивает, даже с каким-то беспокойством: «Ему там хорошо? Ты нашел кого-нибудь присматривать за ним? Я полагаю, наш дражайший братец не соизволил приютить Боба и разрешить ему играть со своими дочерьми?»
В гостинице остановилась довольно молодая женщина с длинным, худощавым мальчиком, и Боб с ним подружился; он ходил с ними на пляж и даже ел за их столиком.
— В «Рене» мне сказали, что ты выехал.
— А ты что, справлялся обо мне?
— Я был удивлен, что ты не заходишь, не даешь о себе знать. Ведь прошел почти месяц, как… Жермена умерла.
Франсуа становилось все трудней произносить эти слова, которые первые два дня он то и дело повторял, бросая их людям наподобие рекламы; теперь он словно стыдился их.
— Пришлось заняться своими делами, — несколько туманно объяснил Рауль. — Ты не будешь против, если я закажу еще?
— Официант, повторить!
Как только разговор перешел на него, Рауль стал уклончив, надолго замолкал и сидел, глядя на собеседника отсутствующим взглядом. И сейчас, спустя три года, Франсуа так ничего и не известно. Видимо, у Рауля произошла в Табоне какая-то история, и, надо полагать, достаточно скверная, потому что он больше ни разу, ни единым словом не коснулся этой темы. А разве не удивительно, что, прожив столько лет в тропиках, он вернулся оттуда без гроша?
Но после пятой рюмки Рауль как бы невзначай молвил:
— Пришлось искать место.
— Какое место?
Франсуа не мог поверить, что брат в сорок шесть лет оказался в той же ситуации, в какой он сам был месяц назад, что Рауль бегает по объявлениям, толчется в приемных и конторах по найму. Рауль был старший и всегда казался ему человеком значительным, особенно после отъезда в жаркие страны. Впрочем, месяц назад ему любой человек казался значительным. Итак, две бутылки коньяка, кремовый торт и револьвер для Боба были последними роскошествами Рауля, и Франсуа только сейчас понял, почему брат спросил, не пригласит ли он его выпить.
— Нашел?
— С понедельника приступил.
— И что же ты делаешь?
— Работаю кладовщиком на овощном складе на улице Кокильер у Центрального рынка. Не уверен, что моя должность называется именно так, но это не важно.
Начинаю в одиннадцать вечера, когда приходят грузовики из деревень. Отмечаю в блокноте ящики и тюки, по мере того как их сгружают. Работа непыльная. Тяжело тем, кто разгружает. Постоянной бригады нет. Грузчиков то слишком много, а то приходится бегать по улицам в поисках их.
— А живешь где?
— В меблирашках недалеко от работы.
Может, в одной из тех маленьких гостиниц, куда Франсуа ходил когда-то с девицами, которых подцеплял в районе Севастопольского бульвара? У него сохранилось воспоминание о людной грязной улочке, по которой грохочут грузовики, о подворотнях, ведущих в захламленные дворы.
— Ну ладно, мой мальчик. Вот я и повидался с тобой.
Спасибо, что угостил. Через пару деньков, а вернее, вечеров, потому что днем я сплю, снова забегу к тебе и попрошу поставить рюмашку.
Франсуа только-только начал раскапывать историю про Джанини и девочку. Он всего лишь дважды встретился с бывшим инспектором Пьебефом и пока еще не представлял, какие выгоды это ему сулит. Лишь через несколько недель, когда перед ним забрезжила надежда встать на ноги, ему пришла мысль, правда еще неопределенная, приспособить к делу Рауля. Нет, не из жалости и не из чувства долга. И уж совсем не по той причине, по какой привлек его самого Марсель.
— А если я сам стану издавать маленький еженедельник, ты согласился бы пойти ко мне?
— Каковы будут мои обязанности?
— Пока еще точно не знаю. Будешь мне помогать.
— Что, дело Джанини разожгло у тебя аппетит?
— И оно, и другие.
— Ты считаешь, что я настолько подлец?
— Подумай, — не обиделся Франсуа. — Я предлагаю вполне серьезно.
— Я не говорю «нет».
— Разумеется, тебе не нужно будет сидеть весь день.
— Надеюсь. А можно задать вопрос?
— Давай.
— Буссу с тобой?
— Он будет моим главным редактором.
— Марсель?
— Нет.
— А Рене?
— В некотором смысле, возможно. Но без упоминания имени.
— То есть она даст тебе денег на первое время?
— Примерно так.
Почти все встречи в Раулем происходили на террасах кафе, к которым он питал особенное пристрасчие, возможно, потому, что много лет прожил в джунглях. И вот однажды вечером, невозмутимо глядя Франсуа в глаза, он дал согласие:
— Я попробую. Если твои намерения не изменились, с понедельника ты мой шеф.
Именно Рауль уличал их мамочку и вообще людей в мазохизме. Слова, что он говорил в ту первую ночь, врезались в память Франсуа, который мог бы повторить их наизусть, как Катехизис: «Люди обожают, когда их заставляют страдать, и не только физически, но нравственно. Таких, кто испытывает подлинное наслаждение, когда их унижают, втаптывают в грязь, не счесть. И заметь, это именно те, кто плачется, что им не везет!
А сколько важных особ вроде управляющих крупными фирмами или людей, обладающих огромной властью, ходят каждую неделю к бандершам, чтобы их там стегали или пинали ногой в задницу». И порой Франсуа спрашивал себя, не испытывает ли брат этакого горького удовлетворения оттого, что находится под его началом.
— Да еще одно, прежде чем дать окончательное согласие. Лучше, если между нами все будет ясно. Тебе известно, что я пью, и пью регулярно?
— Известно.
— Так вот, предупреждаю: привычек своих я менять не собираюсь. Если тебя это устраивает, больше мне сказать нечего.
Когда Франсуа вышел из лифта на первом этаже, того типа в вестибюле не было: он сидел в тени дерева метрах в пятнадцати от входа. Так же, как и утром, он не пошел за Франсуа. Если шпик действительно торчит тут из-за него, значит, его интересует не деятельность самого Франсуа, а люди, приходящие к нему. Видимо, этот субъект должен составить их список. А может, он надеется застукать Пьебефа, если тот явится сюда. В любом случае это доказывает, что преувеличенная осторожность бывшего инспектора не так уж нелепа, как кажется.
Выехать со стоянки было нелегко, одну машину Франсуа едва не задел. Но еще трудней оказалось припарковаться около Биржи: наступил самый бурный час, и уже издали из-под колоннады доносились голоса маклеров.
В типографии печатается множество газет. У каждого главного редактора свой день; в их распоряжение отведены три застекленные комнатушки, откуда можно наблюдать за талерами и линотипами. Там вечно толкутся репортеры и редакционные курьеры, и чуть ли не у каждого в руках еще влажные оттиски или гранки.
Буссу, в рубашке с закатанными рукавами и, как всегда, небритый, сидел в своей клетушке перед тремя кружками пива, которые только что принес официант из ближнего кафе. Он тоже пьяница, как Рауль или Пьебеф, но каждый из них пьяница на свой манер. Шартье зовет их «тремя толстяками»; Буссу самый толстый из них: он с трудом влезает в такси. Пьет он только пиво, но зато с утра до вечера, по тридцать кружек в день.
— Фердинан, вы можете сейчас пойти со мной?
— Вот только передам корректуры Гастону, и я к вашим услугам, шеф.
Гастон — это метранпаж; всякий раз, когда ему приносят что-нибудь с машинки, он воздевает руки к небу и клянется, что «это не влезет».
— Брат передал мне несколько материалов.
— Только ни слова Гастону. Номер уже сверстан.
Отдадите их мне в редакции. К пятнадцати часам формы должны быть готовы. Кстати, надеюсь, вы не поведете меня на чудовищное обжорство в «Фаршированном индюке»?
Это означает, что Буссу не прочь сходить именно туда. В «Фаршированном индюке», одном из лучших парижских ресторанов, в этот час обедают главным образом биржевики, но сюда заглядывают и политические деятели, а порой тут можно встретить министра или влиятельного издателя крупной газеты.
— Столик для мсье Франсуа! — возгласил метрдотель, которому Франсуа каждый раз уважительно пожимает руку.
И здесь, разумеется, есть люди, которые не здороваются с издателем «Хлыста», но тех, кто зовет его «дорогой друг», тоже немало, если не больше. Постепенно Франсуа научился произносить соответствующим тоном два этих словечка, обращаясь к людям, которых в прежние времена с дрожью в голосе титуловал бы «господин директор». Научился произносить с подчеркнутой непринужденностью и в то же время с ноткой почтительности: «дорогой председатель», «дорогой министр».
До сих пор он еще не насытился шикарными ресторанами и, наверное, никогда не насытится. Ему нравится любоваться тяжелой серебряной тележкой, на которой лежит кусок мяса или целиком зажаренный ягненок, и наслаждение, получаемое им от изысканных блюд, ничуть не уменьшается. Сколько раз он приникал лицом к витрине колбасной лавки в ту пору, когда верхом кулинарной роскоши для него были корзиночки с омарами. Лишь однажды он купил их сразу четыре штуки. С того дня началась его новая жизнь.
Даже здесь Буссу пьет только пиво. Наверное, в этом есть некоторая поза: он ведь принадлежит к эпохе, когда пиво, сосиски с кислой капустой и трубка были как бы приметой журналиста.
— Что порекомендуете, Жермен? Мне что-нибудь полегче.
— Баранья котлета с жареным картофелем?
Обычно все кончалось тем, что Франсуа заказывал блюдо под самым сложным соусом с шампиньонами и трюфелями; для него главное, чтобы оно как можно больше отличалось от той скромной еды, к которой он привык.
— А как насчет суфле из почек?
— Весьма рекомендую.
Излюбленное блюдо Буссу — дичь или жареное мясо и побольше картофельного пюре. Он обладает неимоверным аппетитом. Для него главное — количество. Сейчас он тоже голоден, и это чувствуется по тому, как он произнес: «Бифштекс, да потолще!»
— А теперь, дорогой Фердинан, мы можем побеседовать.
— Да мне особо нечего сообщить. Беспокоит меня с утра одна вещь, хотя не уверен, что это серьезно. Когда я в десять пришел в типографию…
— В десять?
Всем известно, что Буссу любит понежиться в постели, которая, наверно, насквозь пропахла пивом.
— Ну, в десять тридцать. Так вот, когда я пришел, то удивился, что на столе не лежат, как обычно, оттиски.
Я подумал, видно, Гастон опоздал или запамятовал. Пошел к талеру. Ну вы знаете, что по средам на Тастоне три газеты и какое у него поэтому настроение. «Ваши оттиски! — завопил он. — Уже час, как вам их принесли. Я собственными глазами видел их на вашем столе». Я принялся за розыски. Расспросил мальчишку, который убирает старую бумагу, потом привратника. Пришлось потратить немало времени, прежде чем я узнал, что видели какого-то типа с нашими оттисками, но не обратили внимания, решив, что он из газеты. Невысокий, полный, в очках с толстыми стеклами и соломенной шляпе. Когда он уходил, в руках у него был кожаный портфель. Батист, привратник, припомнил, что обут он был в стоптанные желтые туфли.
— Полиция? — спросил Франсуа.
— Не знаю. Но вообще-то непохоже, что он с набережной Орфевр. Мне кажется, я знаю в уголовной полиции всех, но там никто не подходит под эти приметы.
И потом, это не их метод. Будь это человек из уголовки, он бы не церемонился и уж точно не смылся до моего прихода. Он бы сел ко мне на стол, с издевательским видом взял бумаги и сказал что-нибудь вроде: «Очень сожалею, Буссу, что вынужден забрать у вас это, но шефу неймется одним глазком глянуть на них». Вы же знаете этих ребят. Они не прячутся. Напротив. Они всегда стараются нагнать страху.
— Джанини?
— Первым делом я подумал о нем, хотя на него это тоже непохоже. Такие работают куда грубее. Приметы, которые мне сообщили, достаточно неопределенны, но все же навели меня на одну мысль. Я ведь знаю кое-кого и с улицы де Соссэ. Так вот, есть там один толстяк потрепанного вида в очках с толстыми стеклами. У него какая-то смешная фамилия, но мне никак ее не вспомнить. Насколько я знаю, уголовщиной и вообще делами такого рода он не занимается. Работает прямо на самое высокое начальство. Выполняет специальные задания министра, особенно если в деле замешана политика. Улавливаете? — И, не переводя дыхания, Буссу буркнул:
— Может быть, мы слишком далеко зашли? Я просмотрел почти весь номер. Все как всегда, ничего особенно страшного. Но я очень удивлюсь, если после дела Джанини они не взбесились.
Буссу всегда был второразрядным, если не третьеразрядным журналистом, всю жизнь переходил из газеты в газету — то занимался скандальной хроникой, то писал для политической или литературной рубрики, а иногда, в период выборов, становился редактором какого-нибудь эфемерного листка. Но он отлично знает определенные стороны закулисной парижской жизни и редко ошибается.
— Мне бы не хотелось, шеф, чтобы вы сочли, будто я любой ценой желаю доказать свою правоту. Но я всегда говорил вам, что вы заворачиваете слишком круто.
А главное, и это самое серьезное, вы, случалось, нарушали правила игры. Если вечером у меня будет время, я просмотрю все последние номера, чтобы узнать, кого мы повесили себе на шею. Сейчас, мне кажется, запахло жареным. От Джанини и его гангстеров рискуешь разве что неожиданно получить по физиономии, и потом, я не думаю, чтобы сейчас они на что-нибудь отважились.
Набережная Орфевр меня тоже не пугает. В основном там славные ребята, и у них свои заботы. А вот улица де Соссэ — другое дело. Они замыкаются на верхний этаж.
Почти на самый верх. Хотелось бы мне ошибиться, но я вот думаю, не решили ли там, наверху, прихлопнуть нас. На всякий случай я смягчил в корректуре некоторые материалы, чтобы завтра перед поступлением в продажу номер не арестовали.
— А кто «объект»?
— Безопасный. Оплаченный.
Франсуа вспомнил, что видел на макете первой страницы портрет хорошенькой молодой женщины, вероятнее всего кинозведочки, которой любовник устроил небольшую рекламу. Каждую неделю «Хлыст» публикует на первой странице портрет человека, достаточно известного в политическом или деловом мире, в искусстве или литературе. А термин «оплаченный», который только что употребил Буссу и который прижился в газете, означает, что портрет и статья оплачены по высокому тарифу.
Статья в таком случае пишется благожелательная, хотя и не без едкости, чтобы от нее не пахло рекламой и тон ее соответствовал общему направлению «Хлыста».
Но самый большой доход приносят «объекты», статьи о которых не появляются в печати, и вот их-то готовят с особой тщательностью. Писать подобные статьи поручают обыкновенно Буссу. Он работает над ними в пивной, высунув язык, словно школьник-младшеклассник, неимоверно при этом потеет и поглощает неимоверное количество пива. Все остальное, за редким исключением, обделывает Шартье, ставший большим мастером по этой части.
— Шеф, до какой суммы спускать? До двадцати тысяч или до десяти? — спрашивает он перед уходом и страшно гордится, если принесенная сумма превышает установленный минимум. А однажды он выбил в пять раз больше, чем предполагалось.
Действует он обычно по одной и той же схеме. Редко бывает, чтобы ему не удалось проникнуть к «объекту» в частный особняк или контору; видимо, у Шартье дар ладить со слугами и швейцарами. А дальше уже идет комедия, которую Шартье с наслаждением разыгрывает, достигая раз от разу все большего блеска.
«Простите, что осмеливаюсь беспокоить вас, но я только что испытал потрясение и решил, рискуя даже потерять место, во что бы то ни стало встретиться с вами. Только обещайте никому не рассказывать то, что я вам сообщу. Времена сейчас тяжелые, и человеку вроде меня, достигшему сорока лет и к тому же обремененному семьей (Шартье холостяк!), иной раз приходится браться за работу, которой он стыдится. Вам известно имя Франсуа Лекуэна? Впрочем, это не имеет значения. Он, к сожалению, мой хозяин, но зато благодаря этому я в курсе всего, что происходит в „Хлысте“. И вот что я нашел сегодня днем на столе. — Тут Шартье выкладывает гранки статьи, в которой под видом рассказа о жизненном пути „объекта“ производятся глубокие экскурсы в его личную жизнь с упором на разные постыдные обстоятельства. — Я еще не потерял совесть и решил предупредить вас. Не знаю, возможно, вы что-то сумеете предпринять. Газета выходит послезавтра. Может быть, еще есть время? — Этот трюк удается в девяти случаях из десяти. — Имейте в виду, Франсуа Лекуэн, вероятнее всего, не в курсе этой статьи. Он практически не входит во всякие редакционные мелочи. Но помощник у него — личность без стыда и совести…» Может быть, сунуть ему немножко денег?
Шартье готов переговорить с ним. Он берет это на себя.
Отправляется на переговоры с бесчестным автором статьи и возвращается удрученный и негодующий, «Я надеялся, что вам это обойдется недорого, поскольку этот тип по уши в долгах. К несчастью, все складывается очень скверно. Газета уже печатается. Придется задержать тираж, оплатить типографии издержки».
Одним словом, важней всего статьи, которые не публикуются, но если случается осечка и такая статья выходит в свет, это тоже неплохо. Публикация подобных гнусных текстов необходима: во-первых, из-за читателей, во-вторых, чтобы заставить будущие жертвы задуматься.
— Кстати, — вспомнил Буссу, набивая трубку, которую он курил большими затяжками даже в самых фешенебельных местах, — я же утром получил записку от Пьебефа.
Он принялся шарить по карманам и наконец извлек ее вместе со связкой ключей. Записка была написана в кафе, но бывший инспектор из осторожности оборвал уголок, где значилось название заведения. Подписи, как обычно, тоже не было.
«Во второй половине дня мне хотелось бы увидеться с шефом. Очень важно. Если сможет, пусть в 17 часов будет в кафе на углу авеню Ваграм и улицы Бре. Я позвоню ему и скажу, где мы встретимся».
— Шеф, думаю, лучше, если вы сами позвоните ему.
И Буссу искоса глянул на Франсуа с той же смесью веры и тревоги и с тем же изумлением, с какими смотрят теперь на него все. Но у Франсуа был такой вид, словно все это нисколько его не волнует. Словно все это чепуха.
Пришлось опять звонить на Пресбургскую улицу. Вивиана привыкла, что он вечно переносит или отменяет свидания.
— Сегодня меня не жди. Буду очень удивлен, если освобожусь раньше вечера.
— Ночевать пойдешь на улицу Деламбра? Все нормально?
— Да.
— Ты ничего от меня не скрываешь? Никаких неприятностей?
Однажды — они уже были вместе, и Вивиана несколько месяцев не показывалась у Пополя — агенты отдела охраны нравственности сцапали ее во время обеда под предлогом, что у нее не в порядке «желтый билет». Она тогда еще жила не на Пресбургской улице, а в снятой Франсуа квартире на улице Дарю, неподалеку от авеню Терн, и обедала в ресторане для завсегдатаев на улице Фобур-Сент-Оноре. Как всегда, держалась она невозмутимо и спокойно, а инспектор нарочно говорил на повышенных тонах, чтобы все вокруг слышали, что у нее «желтый билет». Ее доставили в тюрьму предварительного заключения, и первую ночь она провела с проститутками, которых привозили полицейские фургоны, а утром сидела нагишом на втором этаже, ожидая очереди на медицинское освидетельствование.
Метили явно во Франсуа. Через девицу, которую в этот день выпустили, Вивиана передала ему, что ее забрали. Он тут же примчался, однако натолкнулся на стену официальных предписаний. Пришлось потратить несколько дней на всякие закулисные ходы и сложные формальности, в результате чего Франсуа письменно обязался оказывать Вивиане материальную поддержу и брал на себя ответственность за ее поведение.
То было первое предупреждение, может быть, чуть деликатнее того, которое люди Джанини сделали Франсуа на террасе «Фуке». Исходило оно, очевидно, не из самых высоких сфер, возможно, от инспектора Бутареля, который, должно быть, надеялся, что Франсуа не посмеет вмешаться. Но они ошиблись. Все они — и Буссу, и Пьебеф, и Рауль — заблуждаются относительно него. Пьебеф, например, убежден, что Франсуа так бесстрашен по простоте, наивности или глупости.
На этот раз Пьебеф назначил ему по телефону свидание в пивной «Глобус» на Страсбургском бульваре, где собирается актерская мелкота и статисты с киностудий:
«Поднимитесь на второй этаж, шеф, я буду у бильярдных столов». Вечно он вытаскивает Франсуа в самые неожиданные уголки Парижа и окрестностей, хотя, если судить по виду, Пьебефа трудно заподозрить в романтичности.
Сын нормандских фермеров, он коротконог, приземист и так широк в кости, что это уже выглядит уродством. Под его дубленой шкурой ощущается костяк гориллы; с годами он растолстел и стал похож на торговцев скотом, что толкутся на ярмарках в его родной Нормандии, и к тому же он до сих пор сохранил нормандский выговор; лицо у него такое багровое, а к вечеру в нем появляется даже какая-то лиловатость, что порой становится страшно, не хватит ли беднягу Пьебефа удар. Пьет он кальвадос.
— Проверили? За вами нет хвоста? — И, поскольку Франсуа не ответил, Пьебеф раздраженно прохрипел:
— Не думайте, что вы умнее всех. И не вы больше всего тут, рискуете. Значит, вы заметили, что у вас на Елисейских полях торчит инспектор? Ну, мне даже не надо туда идти, чтобы сказать, что это Шаррио, новый сотрудник с улицы де Соссэ.
— А тот, что приходил сегодня утром в типографию и унес гранки?
Пьебеф, согревая в ладонях стопку, высокомерно и чуть ли не свирепо глянул на Франсуа. От экс-инспектора вечно несло кальвадосом, и подчас до того нестерпимо, что приходилось легонько отворачиваться. Но, как у всех людей с дурным запахом изо рта, у него была противная, а может, злая привычка дышать при раз-; говоре прямо в лицо; когда же ему хотелось, чтобы собеседник не слишком отдалялся, он придерживал его за лацканы.
Пьебеф много лет служил в полиции постовым, являя собой образчик полицейского прежних времен, вечно пьяного, неряшливого, малограмотного, и в ту пору представлял собой колоритную достопримечательность квартала Сен-Мишель. Благодаря шурину, занимающему довольно высокий пост в министерстве внутренних дел, Пьебеф с грехом пополам сдал экзамен на инспектора и был назначен в отдел охраны нравственности. Влияние шурина помогало ему удерживаться там в течение восьми лет; став сам себе хозяином, Пьебеф принялся пить сверх всякой меры, а с публичными женщинами, порученными его надзору, обращался, как настоящий сатрап. Его обвиняли в том, что с некоторых из них он берет оброк натурой и деньгами, а те, кто пытается уклониться, дорого за это расплачиваются. В конце концов от него избавились, досрочно выпихнув на пенсию, и Пьебеф не простил этого ни бывшим коллегам, ни начальству.
Франсуа едва не упустил случая свести с ним знакомство; первое письмо, естественно без подписи, которое он получил от Пьебефа, доверия не вызывало, Франсуа посоветовался с Буссу, тот не выразил энтузиазма: «Вероятнее всего, псих. Вам часто придется сталкиваться с ними.
Их тянет на газеты, как мух на мед».
Франсуа тогда еще работал на Марселя в «Вестнике Сен-Жермен-де-Пре». На всякий случай он напечатал первую статью о Джанини в обычной манере предвыборных статей — с туманными обвинениями и обещаниями сказать в дальнейшем гораздо больше. Буссу одобрительно заметил: «Весьма неглупо. Увидите, теперь мы можем не беспокоиться. Завтра придет куча писем, где мы найдем все возможные и невозможные, подлинные и ложные сведения о нашем противнике. Прием классический. Не знал, что он вам известен». Вообще Буссу принял Франсуа достаточно безразлично. Для него Франсуа был брат хозяина, работодателя, а он уже на многих работал и навидался всякого.
Первое письмо Пьебефа гласило:
«Если Вы действительно намерены разоблачить Джанини, если Вы действительно отважитесь атаковать его и его шайку, если Вы не побоитесь замахнуться очень высоко, гораздо выше, чем Вы думаете, будьте в среду в 15 часов у главного входа в Ботанический сад и держите в руке номер газеты».
В тот день Пьебеф, прежде чем подойти, добрых четверть часа наблюдал за Франсуа.
— Идите к скамейке напротив жирафов. Там больше всего народу. В толпе меньше риска быть замеченным.
Пьебеф давно ждал подобного случая и, надо полагать, посылал десятки писем в газеты, но безрезультатно.
Наконец настал его час: Франсуа оказался именно тем человеком, какой ему нужен.
— Прежде всего, вбейте себе в голову, что Джанини, несмотря на его деньги и важный вид, ничего собой не представляет. Он пешка. Если вы вправду хотите устроить большую чистку, он послужит вам отправной точкой, и, ручаюсь, от нее вы пойдете очень далеко. Я знаю, вы брат советника. Мне известна его репутация. Он, конечно, не невинный младенец, но мне хотелось бы знать, захочет ли он при своей репутации мараться?
— Что же такое Джанини?
— Гангстер, причем среднего калибра. Десять лет назад был сутенером и состоял в корсиканской банде.
Франсуа тогда слыхом не слыхивал ни о корсиканской банде, ни о банде Деде Марсельца и не знал, что выстрелы, время от времени раздающиеся на подступах к Монмартру, означают, что обе соперничающие группировки сводят между собой счеты.
— Вы все узнаете, если доверитесь мне. Материалы есть, и я могу их продать. — И, постучав пальцем по лбу, Пьебеф добавил:
— Тут их полным-полно. Только я должен быть уверен, что они будут пущены в дело и вы не остановитесь на полпути. Я служил инспектором полиции и знаю куда больше, чем любой из ваших информаторов.
— Джанини? — продолжал настаивать Франсуа.
— Понятно. Вас интересует лишь избирательная кампания. Ладно, я сейчас просвещу вас насчет вашего бакалейщика с улицы Бюси и для начала дам, чем отбить ему почки. Три года назад Джанини в подпитии вел машину, в которой сидели две шлюхи, и на Орлеанском авеню сбил девочку. Остановиться не подумал, а девочка через час скончалась в больнице. Свидетели записали номер машины. Для виду началось следствие, но велось оно так, что Джанини всерьез не побеспокоили. Как думаете, стоит это тысячу франков?
— Вы ручаетесь, что это правда?
— Если вы мне не доверяете, нам лучше тут же разойтись. Когда я что-то даю, это надежно. Я назову вам фамилию полицейского, который составил протокол, фамилии свидетелей, расскажу, как их заставили изменить первоначальные показания. Надеюсь, вы способны отличить большой спортивный «бугатти» от машины другой марки? Отлично! Так вот, у Джанини тогда был «бугатти». Он имеет обыкновение менять машину несколько раз в год. Эта была синяя, ярко-синяя. В первый день пять человек были убеждены, что видели синий «бугатти». Один аптекарь даже уточнил: ультрамариновый. Но когда их потом допрашивали методом, который я и сам умею применять, лишь один из них смог уверенно назвать марку автомобиля, но его показания во внимание не приняли. Заметьте, происшествие случилось в середине дня неподалеку от церкви Монруж. Ну а что касается номера машины, свидетелей так запутали, что они уже не помнили, что за чем идет — три семерки после пятерки или три пятерки после семерки. И вот результат: три года спустя Джанини как ни в чем не бывало выставляет свою кандидатуру на муниципальных выборах, а мать девочки не получила от страховой компании ни гроша.
— Все зависит от вашего брата. Не знаю, как далеко он намерен идти. А я — «за», — сказал Буссу, когда Франсуа спросил у него совета.
Первая статья называлась «Наезд на Орлеанском авеню». За ней последовали другие, все резче и злее, со все более волнующими подробностями: «Человек в синем „бугатти“, „Банда с улицы Бюси“.
Марсель несколько раз звонил брату и довольно сухо просил заглянуть к нему: он обеспокоен.
— Ты заходишь слишком далеко. У нас будут неприятности.
— Подожди следующего номера. Мы там публикуем протокол допроса свидетелей.
Ошеломленный, Марсель, должно быть, сказал себе, что всегда заблуждался насчет брата. А Рене эта свалка только возбуждала. «Сколько это будет стоить? Пять десять тысяч?» Пьебеф, мстя полиции, не забывал и про барыш, так что выплаченные ему суммы давно перевалили за тысячу франков.
Одна из статей называлась «Любовник профессиональной сводни Луизы Мариани» и начиналась так:
«Неужели квартал Сен-Жермен-де-Пре будет представлен в муниципальном совете содержателем дома терпимости?»
Дело в том, что любовница Джанини, некая Луиза Мариани, держала не то чтобы дом под красным фонарем, но заведение «Массаж всех видов» на улице Мсьеле-Пренс.
В ту пору Франсуа нисколько не смущало, что Вивиана продолжает вечерами промышлять около бара Пополя. Его привычки почти не изменились. Он приходил к ней на свидание, и, бывало, ему приходилось ждать в баре, откуда он мог видеть, как на углу поперечной улочки она расстается с очередным клиентом.
Вопреки уверениям Франсуа в день смерти Жермены, Джанини не стал издавать газету, чтобы поддержать свою кандидатуру; он действовал с помощью плакатов, а главное, неимоверно низкими ценами привлекал толпы народа к себе в магазин. И еще оказывал давление на общественное мнение в барах и кафе, где его люди всегда были готовы поставить выпивку любому и каждому.
«Джанини и „Негр“. Разумеется, в статье имелся в виду не настоящий негр, а ночной клуб на улице Расина, который содержал Тони, брат Джанини. Поговаривали, что после полуночи там при закрытых дверях идет крупная игра и что у полиции есть веские основания делать вид, будто ей ничего не известно.
Но особенно много шуму наделала история про сбитую девочку, потому что она сильнее всего воздействовала на чувства читателей. А поскольку в ней оказалось замешано множество самых разных лиц, она заинтересовала не только обитателей квартала, но и весь Париж, вышла за рамки предвыборной борьбы, и о ней вынуждены были заговорить крупные газеты.
В результате один из муниципальных советников, некий Данбуа, надеясь подкузьмить коллегу Лекуэна, сделал в Ратуше запрос и потребовал административного расследования, чтобы установить, каким образом полицейский протокол оказался опубликован в газете. Неожиданно для всех предложение о расследовании было принято незначительным большинством и с тех пор отравляет настроение муниципальному совету и префекту полиции.
А Пьебеф звонил все чаще, назначая свидания в самых неожиданных местах забегаловках для шоферов, каких-то неведомых киношках, вокзальных буфетах и даже пригородных кабачках.
Фамилии причастных к делу становились привычными и чуть ли не обретали известность. Задавленную девочку звали Марсела Тоген; ее мать несколько лет назад бросил муж, и теперь она работала в мастерской искусственных цветов на авеню Парк-Монсури. Когда в газете была объявлена подписка в ее пользу и опубликована фотография, она чуть ли не в отчаянии прибежала в редакцию.
— Умоляю вас, прекратите! Я понимаю, вы действуете из лучших побуждений, но даже не представляете, что мне приходится из-за этого терпеть. Вчера меня опять вызывали в полицию и грубо спросили, за сколько я согласилась дать вам сведения. Я со слезами уверяла, что я тут ни при чем, но мне не поверили и угрожали. Мой хозяин тоже зол, он противник вашего кандидата.
Дело Джанини тянулось не только до переизбрания Марселя, но и послужило трамплином для «Хлыста», первые номера которого делались в том же самом помещении. Именно в ту пору Франсуа поселил Вивиану на улице Дарю.
Пьебеф тихой сапой добился-таки своего. Его мишенью — и вскоре все догадались об этом — был бригадир Бутарель, правая рука старшего комиссара Жамара, главы отдела светской жизни. Оказывается, Бутарель написал рапорт, положивший конец карьере инспектора Пьебефа. Этого самого Бутареля видели в «Негре», где он ужинал за роскошно накрытым столом в обществе братьев Джанини и Луизы Мариани. А еще как-то раз в приступе ярости он разбил аппарат у фотографа, когда тот снял его с кучей свертков при выходе из магазина Джанини.
Деятельность Пьебефа была столь же безудержна, сколь и таинственна. В редакции частенько задумывались, где он добывает документы, которыми не покладая рук снабжает ее и которые, невзирая на первоначальные сомнения, всегда оказываются подлинными. Надо ли понимать это так, что он принял в компанию шурина?
Пьебеф не раз давал понять, что делится деньгами с каким-то любителем широко пожить, который занимает достаточно высокий пост. Иногда же уверял, что, хотя он теперь ни ногой в «заведение», как по давней привычке он именовал уголовную полицию, но кое-кто из старых коллег не может ни в чем ему отказать.
За все три года Франсуа всего лишь раз видел пресловутого Джанини. И не узнал своего противника, хотя портреты его многократно печатались в «Хлысте», да и прежде Франсуа сталкивался с ним в магазине на улице Бюси, правда не представляя еще, какую роль этот человек сыграет в его судьбе.
Они с Вивианой ужинали при свечах в фешенебельном кабаре «Монсеньор». От столика к столику переходили скрипачи. Вдруг Вивиана шепнула Франсуа на ухо:
— Видел?
— Кого?
— Джанини!
Он сидел напротив, буквально рядом, в обществе мужчины в летах и двух женщин; одна из них, светлая блондинка, вся увешанная драгоценностями, громко хохотала. Джанини курил сигарету и, выпустив струю дыма в сторону Франсуа, долго рассматривал его. Он не вскочил, не накинулся, как его люди у «Фуке», на Франсуа, не стал объясняться. Он просто разглядывал его — удивленно, задумчиво, потом пожал плечами и протянул метрдотелю бокал, чтобы тот налил шампанского.
— Ты что, никогда не испытываешь страха? — со скрытым раздражением спросила Вивиана, которая тоже была удивлена поведением не столько Джанини, сколько Франсуа.
Сегодня в пивной «Глобус» Пьебеф вел себя нервно и даже агрессивно.
— Надо полагать, вы не имеете ни малейшего представления о том, что произошло вчера на улице де Соссэ? — А так как Франсуа не отвечал, поскольку сказать ему было нечего, и ждал объяснений, Пьебеф продолжал:
— Простой инспектор Сюрте был вызван в кабинет к министру, что случается далеко не каждый день. Там сидели два крупных чина из политической полиции. И как вы думаете, о ком беседовали эти господа за закрытыми дверьми, перед которыми к тому же сидел секретарь, отвечавший всем, что у господина министра совещание?
О некоем Франсуа Лекуэне и его газете «Хлыст». Кстати, если вам интересно, фамилия этого инспектора Жорис.
— Это он наведался сегодня утром в типографию?
— Он самый.
— Буссу узнал его по описанию.
— Буссу — не дурак и к тому же достаточно давно занимается этим ремеслом, чтобы знать что к чему, но лучше бы он следил за тем, что делается в газете. Вы, разумеется, думаете, что эти господа всполошились из-за Джанини? Позвольте вам сообщить, что им на это дело наплевать. Да что я говорю! Им оно даже доставляет удовольствие. Ведь мы нападаем на уголовную полицию, а в министерстве ее не слишком-то жалуют. И не из-за какого-нибудь банкира или политика, о чьих мелких пакостях сообщил «Хлыст». Заметьте, вас не трогали два года. Пока вы работали по моим наводкам, вы ни разу не попали в переплет. Но с сегодняшнего дня на вас началась атака, а тот факт, что к делу подключили Жориса, не сулит ничего хорошего.
Пьебеф извлек из кармана бумажку, газетную вырезку или, точнее сказать, кусок гранок.
— Кто это дал в печать?
Он таки добился желанного эффекта — ошарашил Франсуа. Заметка была достаточно безобидная, один из тех более или менее скабрезных материалов, какие печатаются на страницах «Хлыста» в рубрике «Правда ли…»:
«…что одна из элегантнейших дам предместья Сен-Жермен графиня де В., хозяйка самого изысканного в Париже салона, никогда не была графиней и что ее отец, король растительных жиров, начинал в Оране как торговец арахисом?
…что у этой графини была весьма бурная молодость и что один из ее бывших любовников, которого она, по-видимому, не забыла, недавно получил неожиданное повышение в одном из важных государственных у учреждений?
…что на это повышение повлияла любовь некоторых особ к забавам вчетвером?»
— Но ведь это еще не опубликовано, — прочитав, невозмутимо заметил Франсуа.
— Правильно. Это появится в завтрашнем номере, если только его не конфискуют. Вы все еще не понимаете?
Информация, как вы только что справедливо заметили, еще не опубликована, но тем не менее вчера в пять из-за нее собрались те самые важные господа. Дошло, наконец?
Это означает, что о ней было известно, что кто-то прочитал ее заранее.
— Вы считаете, кто-нибудь из наших?
— Вполне возможно. Я никому не доверяю, даже шурину. Но существует и другое предположение. Автор заметки и тот, кто подсунул ее министру, одно и то же лицо.
— Не понимаю.
— Не сомневаюсь. Я здесь как раз затем, чтобы все вам растолковать. Вы не станете отрицать, что в Париже немало людей возликовали бы, узнав, что вы сломали шею и «Хлыст» закрыт. Прекрасно! Теперь вообразите, что один из них, желая навлечь на вас гнев некоего могущественного лица, написал эту заметку, которую послал вам и этому лицу.
— Начинаю догадываться.
— Да ни о чем вы не догадываетесь. Вы хотя бы знаете, на кого тут намекают? Всего-навсего на министра финансов, а он не из тех, кто прощает такие штучки.
Графиня, на которую вы нападаете, с давних пор его тайная советчица. По сути, все решения министерства финансов принимаются в ее особняке на бульваре Сен-Жермен. Итак, ему подсовывают эту заметочку. Он приходит в ярость и кидается за помощью к своему коллеге из министерства внутренних дел, который не может ему ни в чем отказать. Вот причина вчерашнего совещания, вернее, военного совета.
— Немедленно звоню Буссу, — встревожился Франсуа.
— Лучше сами поезжайте туда. Он, конечно, взвоет: матрицы уже готовы, и скоро начнут печатать. Я тут приготовил взамен небольшой материал. Передайте его Буссу. В общем, мы сыграем с ними неплохую шутку.
Завтра им придется поломать голову, каким чудом «Хлыст» вышел без этой заметки. А самое веселое будет, если распоряжение уже подписано и завтра эти господа конфискуют номер, в котором ничего нет.
Когда Франсуа ужинал дома, г-жа Годишон ни за что не соглашалась сесть за стол. Сперва она спала в бывшей комнате Боба, а отец и сын в большой спальне, как во времена, когда Жермена лежала в больнице. Но потом Франсуа удалось снять для г-жи Годишон комнатку этажом выше, и Боб снова переселился к себе. Ее обставили заново, и выглядит она теперь очень славно. В квартире сменили обои, но большинство вещей осталось на своих местах, прибавился только шикарный радиоприемник.
Выйдя из типографии, где Буссу предавался отчаянию, Франсуа решил переговорить с Раулем, который, как всегда в это время, сидел на террасе «Королевской таверны».
— Сегодня или в будущем году, но это должно было произойти, — заметил он, когда Франсуа рассказал о действиях полиции. — Надеюсь, у тебя хватило ума понять, что вечно так продолжаться не могло. — И тут Рауль произнес фразу, которая, вполне возможно, объясняла, почему он все время так странно смотрит на брата:
— Впрочем, не этого ли ты хотел?
Франсуа постарался не задерживаться: приближалось время, когда на улице Деламбра садятся ужинать. Машину он в гараж не загнал, а оставил у дверей. Услышав три коротких гудка. Боб свесился из окна. Он очень вытянулся, но остался таким же худым; голос у него ломался, движения стали неуклюжими, словно мальчик еще не привык к тому, что превращается в мужчину.
Г-жа Годишон отнюдь не приходила в восторг, когда Франсуа приезжал ужинать домой. Ей казалось, что тем самым он крадет часы ее вечернего общения с Бобом.
— У меня только холодный ужин. Вы же не позвонили, что приедете.
Франсуа поставил в квартире телефон, а ванную и кухню переоборудовал на современный лад.
— Папа, ты вечером уходишь?
Надо ли это понимать так, что Бобу тоже хочется, чтобы он ушел вечером? Франсуа не раз задавался подобными вопросами. Иногда во время ужина у него создавалось впечатление, будто своим присутствием он нарушает семейный уют, к которому не имеет никакого отношения. Возникло неловкое молчание. Г-жа Годишон и Боб обменялись взглядами, значения которых он не понимал.
Интересно, знает ли она, что мальчик утром был на кладбище? Вполне вероятно. Может, это она и купила розы? Они оба воображают, будто Франсуа ничего не известно, а ему так хочется рассказать, во всяком случае Бобу, что он тоже съездил в Иври.
— Машину я оставил у дома, потому что собираюсь прокатиться с тобой. Разумеется, если это тебе доставит удовольствие.
— Ты же знаешь, это всегда доставляет мне удовольствие, но…
Что это? Уж не подает ли г-жа Годишон мальчику знаки за спиной Франсуа?
— Что — но?
— Нет, ничего. Сделаю завтра.
— Если что-нибудь срочное…
— Нет, папа. Я с удовольствием проедусь.
Бобу нравятся машины, особенно эта, открытая, которую Франсуа купил несколько недель назад — на лето.
Время от времени в конце дня они вместе выезжают на прогулку. Едут вдоль Сены до Сен-Клу, сворачивают на Довильскую автостраду, иногда доезжают до Мантла-Жоли и там замаривают червячка в летнем кафе на берегу.
— Когда ты научишь меня водить?
— Пожалуй, этим летом на море или в деревне.
— Мы поедем вместе на море?
— Да, надеюсь выкроить месяц отпуска.
— Ты уже третий год обещаешь и каждый год приезжаешь ко мне только на воскресенья.
Любит ли его Боб? В иные дни Франсуа уверен в этом, но порой чувствует, что между ними возникает отчуждение. И всегда по причине замкнутости сына. Боб без умолку болтает о чем угодно, как будто догадывается, что отцу хочется задать какие-то вопросы, которые мальчик предпочел бы не слышать. И первым, разумеется, вопрос, поставивший бы все на свои места: ходят ли среди соучеников Боба толки про «Хлыст» и его издателя. И если да, то не сторонятся ли Боба другие ребята?
Может быть, главное в этом. Вплоть до этого года Боб старался и делал прямо-таки блестящие успехи. Но вдруг, несколько месяцев назад, превратился в неуспевающего, словно потерял вкус к учению, и школа стала ему в тягость.
Они катили в машине по почти пустым улицам, проехали мимо Эйфелевой башни, встретили у моста Мирабо запоздалый караван барж.
— Боб, ты ничего не хочешь мне сказать?
— Нет, папа. А почему ты спрашиваешь?
— Просто так. Я рад, что мы с тобой вдвоем. Знаешь, это ведь самые лучшие мои часы за весь день. Помнишь, как мы, словно друзья, в первый раз приехали в Довиль?
— Да.
— Мы ведь по-прежнему друзья?
— Да.
Разговор раздражает мальчика, и Франсуа это чувствует, но сегодня он немножко опечален, возможно из-за роз на могиле. Уж не ревность ли это?
— Я очень хочу, чтобы ты был счастлив, чтобы никогда не знал бедности. Помнишь, какие мы были бедные?
— Прошу тебя, папа, не будем об этом.
— Ты прав. Я тоже не хочу больше думать об этом.
Бедность слишком уродлива. Слишком ужасна. И я клянусь, что больше мы никогда не будем бедными.
Сейчас они поднимаются по склону в Сен-Клу. Они могли бы поехать в Буживаль и взглянуть на дом, где родилась мать Франсуа. Сейчас дом уже обветшал, желтая краска облупилась, и на воротах в одичавший сад висит табличка: «Продается». Пожалуй, теперь Франсуа начинает лучше понимать свою мамочку, которая так и не сумела примириться с бедностью. Но уж ему-то больше не придется мириться с нею. Нет, ни за что на свете он больше не согласится на вечный страх и униженность, на безнадежное ощущение собственного ничтожества, которые несет с собой бедность.
— Боб, тебе нравится новый велосипед?
— Да, папа. Потрясающая машина.
И все равно в его ответе, как всегда, не чувствуется подлинной радости. Нет какого-то огонька.
— Может, съедим где-нибудь мороженого?
— Как хочешь, папа.
Навстречу им едут машины, где сидят парочки, в некоторых лежат букеты цветов. Они напомнили Франсуа утренние розы; поэтому он замолчал и уставился на дорогу.
Нет, не стоит еще раз показывать мальчику дом, где родилась его бабушка. Это ему совершенно неинтересно.
А о чем сейчас может думать Боб? И, как бы отвечая на вопрос, мальчик пробормотал:
— Что-то дядя Рауль давно не заглядывал к нам.
Всю обратную дорогу Франсуа ощущал внутри странную пустоту.
Паркуя машину на Елисейских полях, Франсуа заметил м-ль Берту, выходящую из станции метро «Георг V», и решил подождать ее. Вчерашнего инспектора не было.
Но это ничего не значит. Возможно, он сменился, а возможно, дежурство у него начинается в девять.
М-ль Берта семенила степенно, неторопливо, прямо-таки с торжественностью курицы. Франсуа задал себе вопрос: о чем она думает сейчас, не подозревая, что за ней наблюдают, и что вообще она думает о нем? Она очень набожна и обо всем на свете имеет сложившееся мнение. Перед работой ухитряется сходить к заутрене.
Терпеть не может Шартье, который, зная ее добродетельность и щепетильность, развлечения ради рассказывал при ней разные непристойные истории и нарочно выбирал самые грубые слова. Было время, когда он доводил ее до исступления тем, что, проходя мимо, шлепал ее по массивному заду всякий раз, когда она стояла. А если сидела, протягивал руки с таким видом, словно собирался схватить ее за грудь. И однажды разразился грандиозный скандал. М-ль Берта заявила: «Или я, или он!»
Франсуа с трудом удалось сохранить обоих. Шартье дал обещание оставить м-ль Берту в покое и почти сдержал его, то есть сменил жесты на гримасы. Например, уставится ей на грудь и облизывается.
— Вы меня ждете? — удивилась м-ль Берта, увидев на тротуаре Франсуа. — Забыли ключ?
— Нет, просто увидел, как вы выходите из метро, и решил подняться вместе с вами.
По пути Франсуа взял почту. Лифт поднял их к ним на этаж. Комнаты по левую сторону коридора убирают рано утром, и как раз сейчас уборка заканчивалась. На правой же стороне, где размещается редакция «Хлыста», уборка производится вечером, после окончания работы.
Все шло как обычно. М-ль Берта сняла перед зеркалом шляпку, взбила волосы, воткнула в них несколько шпилек. Франсуа стоя просматривал почту и вдруг с недоумением услышал:
— Вы утром не поднимались сюда?
— Нет, а что такое?
— Может быть, Шартье заходил?
Имеется всего три ключа — у Франсуа, у м-ль Берты и у Шартье. Уборщицы пользуются специальным универсальным ключом.
— Было бы странно, если бы Шартье заглянул сюда ни свет ни заря, — заметил Франсуа.
Шартье сегодня утром отправился за данью к «объекту». В девять он должен быть в Отейле, попытаться застать дома одного подрядчика-строителя, которого не сумел поймать в его конторе. В кармане у него оттиск будущей первой страницы и статьи, которая, вероятнее всего, не увидит света. Дело, в общем-то, не слишком жирное: тысяч на двадцать, если не на пятнадцать.
— Шеф, взгляните! На машинке табачный пепел. Кто-то печатал на ней: резинка лежит не там, куда я ее кладу, и каретка не поставлена по центру. — М-ль Берта принялась выдвигать один за другим ящики своего стола. — Кто-то определенно рылся в моих вещах!
— Что-нибудь пропало?
— На первый взгляд нет. Точно сказать не могу, но чувствую, что кое-какие вещи лежат явно не на своих местах.
Все досье стоят в двух металлических картотеках, ключ от которых, как правило, кладут под бронзовый колокольчик, служащий пресс-папье. В горах такие колокольчики вешают коровам на шею, как ботало. Франсуа привез его из Савойи, когда отвозил дочку в санаторий, где, как ему сказали, есть небольшая надежда на то, что девочку вылечат.
— Мсье Франсуа, мне кажется, кто-то открывал картотеки. Насчет левой я просто уверена. Я закрываю ее на один оборот ключа, потому что, если повернуть два раза, замок иногда заедает. А сейчас она закрыта на два оборота.
Франсуа вдруг поймал взгляд Рауля, который неслышно вошел и теперь с любопытством уставился на брата.
— Слышал?
— Да, — ответил Рауль и невозмутимо, а может быть, со скрытой насмешкой добавил:
— Ты же сам мне вчера говорил. Они начали атаку.
— Вам что-нибудь известно? — спросила м-ль Берта у Франсуа. — Это полиция?
— Пойду попробую что-нибудь разузнать.
Возвратился Франсуа минут через пятнадцать.
— Позвонил ночному сторожу. Тот еще не лег. Утверждает, что ничего не видел и не слышал. Управляющий зданием был весьма холоден. Повидал я и женщин, которые вчера между шестью и семью убирали комнаты.
Они клянутся, что прошлись пылесосом всюду и не могли оставить пепла.
— А тем более окурок, который валяется у тебя в пепельнице, — пробурчал Рауль. — В твоей корзинке для бумаг пустая коробка спичек, а кто-то, сидя на твоем месте, точил карандаш.
— Мадмуазель Берта, соедините меня, пожалуйста, с экспедицией.
Франсуа бесило поведение брата. В Рауле было что-то от того англичанина, который всюду следовал за цирком в надежде увидеть, как лев сожрет укротителя.
— Алло! Экспедиция?.. Это Франсуа Лекуэн. Звоню вам, чтобы справиться, получили ли вы тираж «Хлыста»?.. В полдень будет в киосках?.. Нет, ничего. Просто типография вчера запаздывала, и я опасался, не будет ли каких-нибудь затруднений с доставкой. Всего хорошего. — И, повернувшись к м-ль Берте, он попросил:
— Вы не могли бы проверить, не пропало ли что-нибудь из папок?
— Могу, но это займет много времени, а я собиралась вместе с мсье Раулем заняться выплатной ведомостью.
— Ведомость потерпит.
— А вам не кажется, что если бы это была полиция, то она заявилась бы днем и с постановлением на обыск?
Внешне Франсуа выглядел спокойным, но в нем что-то произошло. Со вчерашнего вечера его что-то угнетало.
Утром за завтраком он почти не разговаривал с Бобом, в чем теперь раскаивался. У г-жи Годишон было плохое настроение. Из дома он вышел как в воду опущенный и по пути даже не обратил внимания на погоду.
— Послушай, — обратился он к Раулю, — ты хоть установил, кто передал тебе эту заметку?
Франсуа редко разговаривал с братом в таком тоне, и Рауль сделал вид, будто ничего не заметил. Он как раз извлек бутылку из очередного тайника и хлебнул прямо из горлышка, что всегда вызывало отвращение у м-ль Берты.
— Прости, Франсуа, что не ответил. Я думал о другом. Голову могу прозакладывать, что эти свиньи пили из моей бутылки. Что ты спросил? Нет, мой мальчик, я так и не вспомнил. Сам знаешь, сколько их нам приносят!
— И не узнал ни почерк, ни бумагу?
— Готов поспорить, что это пришло по почте. От постоянных сотрудников я требую, чтобы заметки и статьи были отпечатаны на машинке, за исключением разве что нескольких строк, написанных прямо тут, в редакции. Слушай, а ты не подумал, что, если Фердинан прав и у нас ночью действительно шарили, сегодняшний визит Шартье может скверно кончиться?
— Его не отменить — слишком поздно. Сейчас Шартье уже, наверное, там.
— В таком случае дай Бог, чтобы клиент его не принял.
— Чего ты, собственно, боишься?
— Не знаю. Просто какая-то неуверенность.
Да, утро выдалось неприятное: ощущение такое, словно с нетерпением ждешь грозы, а она все никак не разразится, или словно все тело у тебя облепили мухи.
И такой вот мухой в данном случае стал Рауль, которому оказалось нечего делать: м-ль Берта занята, а она нужна ему, чтобы подсчитать гонорары за последний номер.
Поэтому он, насвистывая, слонялся из комнаты в комнату, иногда останавливался перед братом и, почесывая голову, изучающе смотрел на него. Франсуа, чтобы скрыть беспокойство, разбирал почту, прочитывая каждое письмо от слова до слова и делая на полях бессмысленные пометки.
Буссу никогда не приходил в редакцию с утра, а уж в день после верстки и подавно. Утро выхода газеты всегда было пустым, и даже посетители, как сговорившись, почти не заглядывали. Зазвонил телефон.
— Мсье Франсуа, вас Пресбурская улица.
Видимо, Вивиана только что позавтракала в постели.
После этого она любит поболтать по телефону с Франсуа.
— Как ты? Как сын?
— Благодарю, хорошо.
— Ты обязательно должен сходить на этой неделе в «Марбеф». Там идет потрясающий фильм. Возможно, я даже посмотрю его вместе с тобой второй раз.
— Ладно.
— Что с тобой?
— Ничего. Совершенно ничего.
— У тебя кто-то сидит в кабинете? Перезвонить потом?
— Нет.
— Пообедаем вместе?
— Боюсь, что нет. Сегодня утром у меня куча дел.
— Ты позвонишь мне?
Ему не в чем упрекнуть Вивиану. Напротив. Она славная, ничуть не обременительная. Не вводит его в расходы, более того, удерживает от них. Целые дни проводит, ожидая его, и никогда не выказывает неудовольствия, даже если он в последний момент отменяет назначенное свидание. И все-таки, может быть, Рене была права?
Пьебеф поставил одним из условий своего сотрудничества, чтобы с ним не пытались связываться: увидеть его можно было только на встречах, о которых он извещал разными окольными путями. А до Буссу, который все еще не пришел, вообще невозможно добраться — ни по телефону, ни любым другим способом. Этот человек, который может болтать с первым встречным о самых интимных сторонах своей жизни, молчал как каменный, когда речь заходила о том, где он квартирует. Даже спустя три года Франсуа не представляет, в каком квартале живет его главный редактор.
Но почему он подумал о Рене? Франсуа попытался восстановить ход мыслей, наведших его во время звонка Вивианы на невестку.
Началось с адвоката. Франсуа решил, что осторожности ради надо бы посоветоваться с ним. Его адвокат такой же неудачник, как Буссу, Рауль, Шартье и экс-инспектор Пьебеф. В пятьдесят пять лет он в засаленной мантии бродит по коридорам Дворца правосудия в поисках какого-нибудь двадцатифранкового дела. Как у них всех, у него, должно быть, тоже есть какой-нибудь порок. Но не пьянство. И, в отличие от Франсуа, не слабость к женскому полу.
Если бы только Рауль перестал свистеть! Но Франсуа не решается попросить его об этом, боясь, как бы просьба не прозвучала слишком раздраженно.
Итак, он подумал, что в таком деликатном деле идеальным советчиком был бы человек вроде Марселя. Старик Эберлен обладал прекрасным нюхом. Возможно, Марсель и не способен на блистательную защитительную речь, но уж зато знает кодекс вдоль и поперек, особенно самые извилистые его закоулки. Стоит задать ему юридический вопрос, и он напряженно замирает, ну в точности хищная птица в полете, и через секунду находит решение, какое большинству его коллег и не снилось.
Отсюда вывод: очень жаль, что он поссорился с Марселем. А поскольку причиной ссоры была Рене, он стал думать о ней. Итак, круг замкнулся, а его холодность в телефонном разговоре с Вивианой опять же навела на мысль о Рене.
«Бьюсь об заклад, вам будет этого недоставать!»
Он залился краской, когда Рене произнесла эти слова, и потом неоднократно мысленно пережевывал их, вникая в их тревожный смысл. Происходило это в ту пору, когда в связи с «Вестником Сен-Жермен-де-Пре» Франсуа часто виделся с невесткой. По возможности он старался приходить на набережную Малаке, когда точно знал, что брата нет дома, а девочки гуляют с гувернанткой в саду Тюильри.
Рене очень скоро заметила, что волнует его. В то время — а может, оно еще не прошло? — она представляла собой откровенную самку, и в ее присутствии Франсуа не мог удержаться и начинал рисовать себе самые разнузданные картины. Он жадно впивался взглядом в каждый кусочек не скрытого одеждой тела, следил за каждым ее движением, до боли вонзая ногти в ладони, когда под облегающим шелком платья явственно обрисовывался ее зад.
— Это правда, Франсуа, что у вас есть тайные пороки?
Даже голос ее и тот наводил на мысль об алчной плоти, о теле, распростертом на белизне простынь.
— Кто вам это сказал?
— Марсель. Он утверждает, что вы уже в юности были распутны. И еще он мне рассказал, что любовница у вас уличная девка и что вы спокойно дожидаетесь, когда она освободится после очередного клиента.
Вивиана уже с неделю жила на улице Дарю.
— Она больше не занимается этим, — объяснил Франсуа.
— Вот как? Значит, спит только с вами?
— У меня все основания так полагать.
— А знаете, Франсуа, по-моему, это огорчительно.
— Огорчительно? Для кого? Для нее?
— И для нее, и для вас. Особенно для вас. Бьюсь об заклад, вам будет этого недоставать. Наверно, вас возбуждало, что кто-то прямо перед вами обрабатывал ее.
Это словцо «обрабатывал» врезалось ему в память и лучше всякого другого вызывало в воображении соблазнительные картины.
— Ну признайтесь: вы всегда были распутны.
— Я не знаю, что вы под этим подразумеваете.
— Расскажите, как вы начали.
И Франсуа включился в игру. Он понял, что она очень возбудима. Чаще всего Рене принимала его в будуаре, соседствующем с ее спальней. Там, неподалеку от красивого инкрустированного секретера, стояла кушетка, обтянутая желтым атласом, на которой и располагалась Рене в достаточно вольной позе.
— Рассказывайте же!
— О чем?
— Как у вас это произошло в первый раз?
— Мне было семнадцать.
— И до этого вы не знали женщин?
— Нет.
— Даже пальцем не касались? А я уже в тринадцать лет забавлялась с младшим братом моей подруги по пансиону. Кто же была эта особа?
— Вашего возраста и даже немножко похожа на вас, может, чуть худощавей. Она была женой моего хозяина, издателя с улицы Жакоб, который вскоре обанкротился.
— Она вас соблазнила?
— Пожалуй.
Франсуа рассказывал Рене про свои похождения с Эме и видел, как вздрагивает у нее живот, как нервно сжимаются бедра.
— Она тоже была распутна?
— Пожалуй. Она выбирала самые неожиданные места для занятий любовью.
— Какие, например?
— Однажды это было у меня в кабинете, и мы слышали за дверью голос ее мужа, который мог бы увидеть нас сквозь стекло, потому что была зима и горел свет. А в другой раз в Булонском саду, в кустах.
— В такси тоже?
— И даже в старинном фиакре. Очень часто в ложе кинотеатра «Макс Линдер», где я с тех пор ни разу не был.
— А где еще?
— Мне кажется, ее возбуждала мысль, что нас могут застать. Дома она намеренно не запирала дверь.
— Муж знал?
— Я сам часто думал об этом. Его приговорили к трем годам тюрьмы. Что с ними стало дальше, не знаю.
Рене задавала все более конкретные, почти технические вопросы. На один из них Франсуа ответил:
— Она вообще не носила панталон.
Рене рассмеялась жарким гортанным смехом и вдруг быстрым движением задрала платье.
— Я тоже. Смотрите!
Франсуа била дрожь. Он не мог оторвать взгляда от ног Рене и чувствовал, что не в силах совладать с собой.
Мельком подумал, удержало ли бы его присутствие в доме Марселя или кого угодно, и внезапно понял, почему люди решаются на изнасилование. Рене почти закрыла глаза, влажные губы ее были полуоткрыты; возбужденная до последней крайности, она продолжала поддразнивать Франсуа:
— Обратите внимание, дверь здесь тоже не заперта, есть трое слуг, и один из них сейчас в доме.
Франсуа никогда еще не испытывал столь мучительно острого наслаждения. Он с таким исступлением мял и тискал ее молочно-белое тело, что, надо думать, оставил немало синяков. Еще ему запомнилась вмятина в кушетке и скомканная подушка.
— А вам не стыдно, что вы переспали с женой своего брата? Правда, он, бедняжка, не слишком часто пользуется этой возможностью.
Рене оказалась штучкой гораздо сложнее, чем представлялось Франсуа. Несколько дней подряд он безрезультатно пытался дозвониться до нее.
Наконец прошли выборы. Франсуа готовился издавать «Хлыст», и Рене частично финансировала его из собственных средств, так как Марсель побоялся принять участие в этой авантюре. Франсуа все добивался встречи с братом, чтобы завершить дела с «Вестником».
— Завтра в четыре я буду у себя в конторе.
Франсуа натолкнулся на ледяной прием. Марсель слушал отчет, изредка поднимая на брата глаза, в которых не было даже намека на человеческое тепло.
— Ну что ж, отныне у нас не будет поводов встречаться, и я искренне этому рад! — заявил он и встал, словно давая понять докучному посетителю, что пора уходить.
— Что это значит?
— Полагаю, ты получил все, что хотел, и даже больше. На этом поставим точку.
Франсуа все еще ничего не понимал.
— Ты крайне обяжешь меня, если впредь не будешь пытаться проникнуть ни к нам в дом, ни ко мне в контору. Слуги и швейцары уже получили соответствующие распоряжения. — И, с силой сцепив пальцы обеих рук, словно для того, чтобы удержаться и не ударить брата, Марсель произнес:
— Рене мне все рассказала… Уходи! — И он повторил с яростью, но тем же ледяным тоном:
— Уходи… Ну, чего встал? Пошел вон!
Франсуа так и не осмелился спросить у Рене, почему она решила рассказать Марселю. Но все-таки они встретились. После выхода второго номера «Хлыста» Рене зашла к нему в редакцию, которая располагалась пока в старом, убогом помещении на левом берегу. Там было всего две комнаты, как у г-на Дотеля; в одной Франсуа принимал невестку, во второй сидел Буссу.
— Видели наш первый номер? — поинтересовался Франсуа.
— Да, и поэтому пришла. Нет, я не буду вас критиковать. И упрекать тоже не собираюсь. Но думаю, мне благоразумней всего будет держаться как можно дальше от вашего еженедельника. Не пугайтесь, я не собираюсь требовать возврата своего добровольного вклада.
Я здесь не за этим. Желаю вам удачи, Франсуа. Вы любопытный экземпляр. Я иногда задаю себе вопрос: как далеко вы зайдете?
Как знать, не без тайного ли умысла она шла сюда?
Уж не подтолкнуло ли ее воспоминание об Эме? Рене обвела взглядом кавардак в комнате, купленную у старьевщика разномастную мебель, грязный пол, потом уставилась на окна в доме напротив. В одном из них сидел старик и курил трубку. Несмотря на полумрак в редакции, он вполне мог различить белые пятна лиц.
— Тут все, как у вашего издателя?
— Примерно.
Иллюзию завершал голос Буссу, говорившего по телефону.
— Я, пожалуй, не прочь попробовать, — сквозь зубы; как бы с вызовом, промолвила Рене.
Заваливая ее на стол, Франсуа заметил, что она не сводит глаз со старика в окне.
Больше она не приходила. Франсуа видел ее лишь издали: в театре, на ипподроме, в ресторанах на Елисейских полях. В Довиль он больше не ездил. В первое лето они с Бобом поехали в Савойю, поближе к Одиль, а потом, когда ее определили в санаторий, выбрали Рива-Беллу недалеко от Кана, где Франсуа нашел пансионат для мальчика.
Но неужели Франсуа и вправду непохож на остальных? Неужели существуют мужчины, которым не приходится бороться с волнующими мыслями и обволакивать себя туманом? А ему приходилось это делать всегда, чуть ли не с детства. Может быть, это Марсель и называет порочностью?
Каждую неделю «Хлыст» разоблачает пороки людей, находящихся более или менее на виду, и все равно информация такого рода приходит в газету пачками.
Так что же, поверить, что все люди одинаковы и нормальных, если воспользоваться выражением мамочки, среди них нет?
А она сама, со своей никчемной кичливостью, со страхами, которые она пыталась вбить в сыновей, с убеждением, что главное в жизни — это деньги, была нормальна? А оба его братца, Марсель и Рауль, они что, нормальней, чем он? А способ, каким Марсель получил руку дочки старого Эберлена, всю жизнь обиравшего ближних, тоже нормальный? Рауль, например, был дважды женат, но его нисколько не интересует и не беспокоит, что стало с его женами и дочерью. Может, дедов-пьянчуг, Лекуэна и Найдя, тоже прикажете считать примером для подражания?
У них в семье быть нормальным в том смысле, как понимала это их мамочка, означало быть как отец. Потому что отец смирился. Отказался бороться, предпринимать усилия. Хотел сохранить лицо — возможно, ради сыновей — и замкнулся в себе. Впрочем, если верить Раулю, и у отца иногда возникала потребность совершить тайком вылазку в публичный дом на улице Сен-Сюльпис.
— Рауль, умоляю, перестань свистеть!
— Если тебе мешает, чего же ты раньше не сказал?
Вот, вероятно, в какой-то степени ответ на его вопрос.
Почему раньше не сказал? Да чтобы не раздражать брата. Чтобы тот не подумал, что он строит из себя хозяина.
От неуверенности. Вот и на него, Франсуа, точно так же злятся, почему он не замолчит.
— А Буссу все нет, — пробормотал Франсуа, чтобы сменить направление мыслей.
— Уже недолго ждать. Сейчас он, наверно, пьет первую кружку в «Селекте» и скоро явится.
— Ну как, мадмуазель Берта, ничего не пропало?
— Нет, но я обнаружила одну странную вещь. Взгляните, например, на это письмо. Видите, по углам у него дырочки, как от кнопок. Я совершенно точно его не прикнопливала. И оно не единственное. Таких уже набралось с десяток.
— Откладывайте их, пожалуйста, в сторону.
— Я так и делаю, но пока еще не все просмотрела, так что могут оказаться и другие.
Наконец-то! В дверях появился толстяк Буссу, и у присутствующих, Бог весть почему, сразу отлегло от сердца, словно он принес разрешение всех проблем.
— Пойдемте, Фердинан, ко мне в кабинет.
— Есть новости, шеф?
По утрам Буссу бывал совершенно пришибленный и оживал лишь после четырех-пяти кружек пива.
— Ночью в редакции шарили.
— Надо думать, полиция.
— Мадмуазель Берта проверяет, не пропало ли чего-нибудь из досье. На некоторых документах обнаружены по углам дырочки от кнопок.
— Прикалывали, чтобы переснять.
— Вот и я так решил.
— Сделать это здесь они не могли: у них не было нужного оборудования; значит, приходили самое меньшее дважды. Что говорит ночной сторож?
— Я ему звонил. Утверждает, что ничего не видел и не слышал.
— Полицейские посоветовали ему помалкивать.
— Управляющий держался крайне холодно. Возможно, я ошибаюсь, но у меня впечатление, что он ждал моего визита и был наготове. И наконец, Шартье не вернулся.
— А куда он отправился?
— В Отейль. В девять он должен был попытаться встретиться с подрядчиком Жеромом Бутийе.
— Ну да, я же сам писал статью. Понятно.
— Сейчас одиннадцать тридцать, Буссу выбил трубку о каблук. Сегодня он казался куда более вялым и поникшим, чем обычно по утрам.
Поднявшись, он со вздохом нахлобучил на голову шляпу и заметил:
— Да, пахнет жареным…
— Как, Фердинан! Вы уходите?
— Пойду выпью кружечку на террасе «Селекта». Если я вам понадоблюсь…
— Но тираж-то они не арестовали!
— Не такие они дураки!
Глядя в спину Буссу, Франсуа поймал себя на том, что вид уходящего производит на него странное впечатление. На миг он даже задумался: кто же его главный редактор — предатель, пришедший разнюхать, что и как, или трус, смывающийся, чуть только запахло дракой?
Рауль снова принялся машинально насвистывать и с любопытством поглядывал на брата. Может быть, он вправду надеется увидеть, как сожрут укротителя? А может, все это лишь мерещится Франсуа?
— Мадмуазель Берта, соедините меня с Пресбургской!
Ответила служанка и сообщила, что мадам принимает ванну, но сейчас возьмет трубку.
— Знаешь, давай пообедаем вместе. Как хочешь — чтобы через часок я заехал за тобой или дойдешь до «Фуке» пешком?
— Лучше заезжай. — Вивиана стала ленивой, вероятно, оттого, что прежде ей приходилось много ходить по панели. — Что мне надеть? Какая погода?
Франсуа как-то не обратил внимания на погоду. Пришлось сквозь жалюзи выглянуть в окошко.
— Облака, но думаю, дождя не будет.
— Надену тогда платье в цветочек.
Рауль сидел с бутылкой в руке и все так же смотрел на брата. Впервые эта бутылка, с которой Рауль не расставался, вызвала у Франсуа такое же отвращение, как и у м-ль Берты.
— Что мне делать? — поинтересовался Рауль.
— Что хочешь.
— Тогда как ни в чем не бывало возьмусь за подсчет гонораров.
— Давай.
Франсуа и Вивиана обедали на террасе у Фуке. Солнце было густого желтого цвета, в воздухе ощущалась какая-то тяжесть. Всякий раз, когда по свистку регулировщика на Елисейских полях замирал двусторонний поток машин, Франсуа машинально бросал взгляд на террасу ресторана «Селект».
— Ждешь кого-нибудь? — поинтересовалась Вивиана.
— Нет. В общем, никого.
Выйдя из редакции, он заглянул в «Селект», и бармен сообщил:
— Господин Буссу заходил, выпил на ходу кружку пива, но уже давненько, еще не было одиннадцати. Ему что-нибудь передать, когда он придет?
Чего ради? Вероятнее всего, Буссу не появится.
— Благодарю, Жан. На всякий случай, я обедаю напротив.
Может быть, Буссу решил, что с минуты на минуту нагрянет полиция арестовать Франсуа, и предпочел не присутствовать при этом? Как-то раз они откровенно говорили, и Фердинан признался: «Для друга я готов сделать все, кроме двух вещей: навестить его в больнице и присутствовать на его похоронах. На это я просто физически не способен».
Взглянув на Вивиану, Франсуа поразился, как она свыклась с новым образом жизни. За соседними столиками сидели несколько признанных парижских красавиц, не говоря уж о театральных актрисах и кинозвездах. Но и среди них Вивиана выделяется непринужденностью и даже изысканностью. И еще Франсуа обратил внимание, что она сменила прическу: теперь у нее сзади открылась шея, которой он до сих пор, можно сказать, не видел. Когда принесли закуску, Франсуа, любуясь этой белой и нежной шеей, задумчиво спросил:
— Ты была очень бедна?
— Неужели ты думаешь, что я оказалась бы там, где ты меня нашел, если бы не была бедной? — ответила после секундного замешательства Вивиана, изумленно глядя на него.
— Но ты могла бы заняться чем-нибудь другим, например поступить работать в мастерскую или универсальный магазин.
Он, наверно, никогда не забудет, каким тоном она отрезала «нет» и какой непроницаемый, но непроницаемый совершенно по-новому, был у нее при этом взгляд.
— А согласилась бы ты опять стать бедной?
— Разумеется нет! — скривив губы, сухо отрезала она.
Но тут же рассмеялась безрадостным, неживым смехом. — Странные задаешь ты вопросы! И место нашел подходящее. Вообще у тебя сегодня не слишком веселый вид. В газете что-нибудь?
Франсуа предпочел не отвечать, и Вивиана поняла, что здесь не место для подобных вопросов. Отправляя в рот шампиньон по-гречески, она из самых добрых побуждений — чтобы сменить тему — поинтересовалась:
— Пойдешь на вручение наград?
— Когда?
— Сегодня. Разве Боб тебе не говорил?
— Ой, совсем забыл!
Он соврал. Боб ничего ему не говорил. Три года назад в день, когда умерла Жермена, уже были каникулы.
Продолжая есть, Франсуа размышлял и наконец догадался: дело не в изменении даты начала каникул, а просто триместры в школе считаются по неделям, и поэтому произошла сдвижка на несколько дней. Но лучше бы Вивиане не заговаривать на эту тему, особенно сейчас, когда ему просто необходимо иметь свежую голову, чтобы разобраться с другими проблемами. Он по опыту знает: так бывало всегда. У него, во всяком случае!
Истинный сын своей матери, он обладает чутьем на катастрофы. «Беда никогда не приходит одна».
Как раз в тот момент, когда на память ему пришла эта пословица, неподалеку от них усаживался за столик знакомый владелец рекламного бюро, пришедший с хорошенькой женщиной, и Франсуа, приподнявшись, приветственно помахал ему рукой. Но этот человек, прекрасно знавший Франсуа и обычно называвший его «дорогой друг», притворился, будто не заметил приветствия или счел, что оно обращено не к нему.
Вивиана, разумеется, увидела это, но промолчала.
И вообще, черт ее дернул заговорить о Бобе! Уж не из-за вручения ли наград мальчик, несмотря на все старания отца, был вчера так уклончив и замкнут? Но ведь Франсуа все равно не пошел бы туда.
Когда-то они ходили на вручение наград вместе с Жерменой, и Франсуа должен признать, что сам он отправлялся на эти торжественные акты с тайным корыстным расчетом. Они давали ему возможность возобновить связи с бывшими соучениками, почти все из которых стали, что называется, влиятельными лицами. И хотя, общаясь с ними, он испытывал чувство унижения, тем не менее старательно записывал их адреса.
«Может пригодиться», — объяснял он Жермене. Ко многим из них он приходил, когда искал работу. Другим писал. Для него это было примерно то же, что для Вивианы ее маршрут между баром Пополя и гостиницей с номерами «на время».
Уж не для того ли, чтобы изменить впечатление о себе, явился он на вручение наград в первый и единственный раз после начала новой жизни? Поначалу Франсуа не понял, что для его однокашников положение оказалось куда более щекотливым, чем прежде, но отцы-монахи очень вежливо дали ему это понять.
Странно! Он занимается примерно тем же, чем многие другие, однако никто их не избегает, даже напротив.
Взять хотя бы его братца Марселя, который ежегодно председательствует на вручении наград в самой закрытой парижской школе для девочек. Как он получил руку дочери старого Эберлена? А разве тайна, что из-под каждой кампании самой тиражной ежедневной газеты Парижа выглядывает крупный шантаж? Однако это не помешало ее издателю стать министром. Страницы «Хлыста» каждую неделю заполнены разоблачениями подобного рода, и каждая строчка в них — правда. Недаром же за три года никто, даже Джанини, не осмелился преследовать его за диффамацию.
Официант принес заливное из дичи, а Франсуа, все так же рассеянно поглядывая на шею Вивианы, неотступно думал про Боба и про коллеж. Однажды вечером на втором году после смерти Жермен сын с наигранной непринужденностью сообщил:
— Послезавтра вручают награды. Придешь?
— А ты хочешь, чтобы я пришел?
— Конечно! — с преувеличенной горячностью воскликнул Боб.
— Боюсь, что буду занят. В котором это часу?
— В три.
— Увы, на этот час у меня назначена встреча, и отменить ее не удастся.
Он обязательно пошел бы, если бы мальчик стал настаивать, пусть даже для виду. Но Боб промолчал, и это огорчило Франсуа.
— Ты что, все о бедности думаешь? — спросила Вивиана, видя, что он опять погрузился в туман.
— Да… Нет… Все гораздо сложнее…
И тут, к удивлению Франсуа, Вивиана ровным, бесстрастным тоном, свидетельствующим о том, что она много размышляла об этом, произнесла:
— Ты обратил внимание, что те, кто знает бедность не понаслышке, кто жил в бедности без всякой надежды вырваться, никогда о ней не говорят? Потому о ней и наговорено столько глупостей. О бедности болтают люди, не знающие, что это такое. Однажды я прочла в журнале интервью с одним знаменитым киноактером, чье детство прошло в лондонском Ист-Энде. Его обвиняли в скупости, и он ответил на это: «Если человек был беден, как я, он готов на все, чтобы снова не впасть в нужду. И не стыдится этого».
Большинство сидящих здесь женщин одеваются у лучших портных, их драгоценности куплены на улице Мира.
Любая вещица, которую они вынимают из сумочки, скажем зажигалка или пудреница, сделана из золота, а у некоторых даже украшена самоцветами. Многие из них совсем еще юны; кое-кто всего год как вырвался из привратницкой или из лачуги где-нибудь в предместье.
А у скольких из этих уже пожилых мужчин, прибывших сюда со всех концов Европы, босоногое детство прошло в трущобах Вильны, Варшавы или Будапешта! Уж не воспоминания ли о былой нищете сообщают смеху и этих мужчин, и этих женщин такую жестокость? Да есть ли тут хоть один порядочный человек — порядочный в том смысле, какой придавала этому слову мать Франсуа? Или честный, если воспользоваться выражением его отца?
— Я думаю, что я ответил бы в тринадцать лет, — вздохнул Франсуа.
— На что?
— На вопрос, который задал себе.
— Догадываюсь. А я в тринадцать лет уже все решила.
— Ты отдаешь себе отчет в том, что говоришь? — воскликнул Франсуа, глядя на нее со смесью восхищения и ужаса.
— Я даже матери об этом объявила.
— И что она?
— Сказала, что, может быть, я и права.
— Твоя мать тоже?..
— Нет, на панель она не ходила, если ты это имеешь в виду. — И, рассмеявшись, Вивиана заметила:
— Видно, гроза надвигается. Это она навела нас на такие веселые мысли.
— Господин Лекуэн! Господин Франсуа Лекуэн! — кричал в дверях ресторана, ведущих на террасу, рассыльный.
Чуть ли не со страхом Франсуа поднял руку. Рассыльный пробрался к нему и вручил письмо, только что полученное на его имя. Франсуа узнал почерк Пьебефа, точнее, поддельный почерк, поскольку бывший инспектор полиции и тут не забывал об осторожности; Франсуа подозревал, что и писал он в перчатках, чтобы не оставить отпечатков пальцев.
«Есть новости. Будьте сегодня в 16 часов в Венсенском зоопарке. В машине ехать не советую. Метро довезет без пересадок. Если до 17 часов к Вам никто не подойдет, поезжайте в „Королевскую таверну“, туда Вашему брату позвонят по телефону».
— Плохие новости?
— Ни плохие и ни хорошие.
Понимает ли она, что с минуты на минуту может наступить конец? По-видимому, да. Она всегда это знала.
И они, все те, кто находится с ним в постоянном контакте, тоже знали; в этом, вне всякого сомнения, причина, почему они так смотрели на него. Потому что думали, будто он не знает.
И как в насмешку Франсуа пришел в этой связи на память эпизод из времен учения в коллеже Станислава, эпизод, связанный с отцом Обо, который преподавал у них в шестом классе Катехизис; у него было лицо Христа, и, рассказывая о страстях Господних, он раскидывал руки, как бы изображая Иисуса во плоти. В конце каждого урока отец Обо предлагал ученикам высказывать свои возражения, а потом опровергал их. Нет, это не Франсуа, а кто-то из его одноклассников задал неизбежный вопрос насчет свободы воли:
— Если Бог знает все заранее, если еще до нашего рождения знает все грехи, какие мы совершим, то можно ли говорить, что мы свободны в своих поступках? Не означает ли это, что Бог несет ответственность за наши грехи?
Перед глазами Франсуа возник длинный, тощий священник в сутане: нарочито медленно, как бы вырастая, он встает, обводит их всех по очереди взглядом, словно овладевает их мыслями.
— Как обычно, господа, я воспользуюсь сравнением.
Вообразите, что по улице идет человек и читает на ходу газету, а вы наблюдаете за ним. И вот вы видите, что на пути, которым, по всей видимости, намерен следовать этот человек, я подчеркиваю, на пути, которым, по всей видимости, намерен следовать этот человек, рабочие сняли крышу канализационного люка, и посреди тротуара открылась яма. Двадцать, десять шагов отделяют человека от ямы, и вот наконец он на миг останавливается…
Может быть, он сейчас сложит газету и сунет ее в карман?.. Он задевает прохожего и по этой причине чуть отклоняется от своего пути… Может быть, в этом его спасение?.. Нет, он снова, все так же читая газету, вслепую берет прежнее направление… Остается не больше пяти, трех шагов… Канализационный люк прямо перед ним, но он из-за газеты не видит его. Однако вы видите, вы знаете. Можно ли сказать, что этот человек не волен остановиться, перестать читать или даже повернуть назад? Так вот, господа, этот человек, который сейчас свалится в канализационный люк, является символом…
И этот человек — он, Франсуа Лекуэн. А все остальные — Марсель, Рене, Рауль, Вивиана, Буссу, м-ль Берта — зрители, наблюдающие, как человек с газетой приближается к открытому люку. Вот почему они смотрели на него с невольным испугом. Однако им известно лишь одно: он тоже знает, что люк открыт!
— Метрдотель, счет!
И все же Франсуа не знает, что обедает на этой террасе в последний раз.
— Ты к себе в редакцию?
— Только на минутку. Потом у меня встреча в городе.
Значит, Шартье не вернулся. М-ль Берта обедает в редакции: приносит с собой завтрак в аккуратно завязанном пакете. Она обещала позвонить, если Шартье подаст весть о себе. Трудно предположить, что он скрылся, чтобы присвоить пятнадцать или двадцать тысяч франков, полученных в Отейле. Много раз у него была возможность украсть куда большую сумму, однако он этого не делал. Положение, правда, обостряется, но у Шартье есть нюх и некоторый опыт…
Куда больше оснований полагать, что он попал в ловушку. Но тогда кто-то из своих должен был стукнуть в полицию. Кто же? Буссу? Рауль? Может быть, сам Пьебеф? А почему бы не Вивиана, которой Франсуа рассказывает практически все, что происходит в газете?
Разве она не призналась несколько минут назад, что ни за что не согласилась бы снова стать бедной?
— Откуда тебе известно, что сегодня вручение наград?
— После твоего звонка ко мне зашла Мими. Ее сестра замужем за архитектором. А их шестнадцатилетний сын тоже учится в коллеже Станислава. Я увижу тебя сегодня?
— Позвоню после пяти, а то и прямиком поеду к тебе.
— Я оставлю тебе записку, если вдруг выйду.
Франсуа разозлился на нее за эти слова. Кто знает, как пользуется Вивиана своей свободой? Но особенно чудовищным ему показалось, что в такой день, как сегодня, у нее могут быть другие занятия, кроме как ждать его.
И не важно, что ей ничего не известно. Она чувствует: происходит что-то серьезное. Буссу уже смылся. А если Шартье арестован, не начал ли он уже колоться?
В пределах Парижа устроить ему ловушку и произвести арест по всей форме могла только уголовная полиция. В таком случае Шартье находится на набережной Орфевр и Бутарель с удовольствием принимает участие в его допросе. А Шартье отнюдь не герой.
Подкидыш, сбежавший из приюта, выросший один в Бельвиле[2], сам пробивавшийся в жизни, он циничен, насмешлив и обладает кошачьей способностью падать на все четыре лапы.
Этому подрядчику Шартье должен был рассказать ту же самую историю: дескать, он пришел повидаться с ним по собственной воле, втайне от хозяина, потому что ему невыносимо видеть, как и т.д. и т.п. Никаких доказательств противного нет. И даже если будет вынесен приговор за нарушение законов о печати, хотя, к сожалению, это не тот случай, в тюрьму придется пойти Шартье как ответственному редактору.
Он однажды уже сидел, но давно, еще до Франсуа.
Признание это вырвалось у него случайно: как-то заговорили про фасоль, и Шартье заявил, что за год наелся ею на всю жизнь. В подробности он вдаваться не стал. Но, видимо, до призыва в армию у него было много недоразумений с полицией: службу он проходил в африканских батальонах, а туда направляют только самых отпетых.
А вот о службе он рассказывал с удовольствием и любил, к великому негодованию м-ль Берты, напевать у нее над ухом строевые песни из тех, что посолоней.
Франсуа оставил автомобиль возле Фуке, перешел Елисейские поля и поднялся к себе в кабинет.
— Был Шартье?
— Нет, — ответила м-ль Берта. — А Буссу приходил.
Франсуа на миг просиял. Известие подбодрило его. Но ненадолго.
— Что он сказал?
— Ничего. Набил портфель бумагами и ушел.
Ящики его стола пусты, Буссу даже не потрудился задвинуть их. М-ль Берта, конечно, все поняла и молча смотрела на Франсуа.
— А мой брат?
— Пошел обедать.
— Один?
— Его пригласил Буссу. Мсье Рауль обещал возвратиться к двум и принять сотрудников. (Было уже десять минут третьего.) Гонорары не подсчитаны, так что платить сегодня мы не сможем. Думаю, это и к лучшему.
Последняя фраза прозвучала весьма символично, особенно в устах м-ль Берты. Франсуа сухо — и тут же пожалел об этом — процедил:
— Все отложите, подсчитайте гонорары и начинайте платить.
— А деньги у вас есть?
— Вот. — Франсуа с некоторым сожалением протянул ей пачку денег и спросил:
— Но хоть вы-то не сбежите?
— А вот и я — с выжидательной интонацией возвестил вошедший Рауль, избавив м-ль Берту от необходимости отвечать, и тут же поинтересовался, но без тени тревоги в голосе, да еще и сопроводив вопрос красноречивым жестом:
— Что с Шартье? Сцапали? — У него хватило ума добавить:
— Я начинаю задумываться, поедет ли мой друг Боб этим летом на море. Кстати, ты идешь на вручение наград?
И этому известно, и этот вынуждает его думать о сыне! Но хуже всего, что Боб, очевидно, сообщил Раулю о вручении наград. Рауль взял обыкновение захаживать на улицу Деламбра, но по преимуществу в отсутствие Франсуа. Установить это ему не так уж сложно: он слышит телефонные переговоры Франсуа с Вивианой. Почему Боб ни разу не сказал отцу о визитах дяди? Стыдится дружбы со старым пьянчугой? Или боится огорчить Франсуа?
— Тебе придется в пять, а лучше пораньше быть в «Королевской таверне».
— Хорошо. А в чем дело?
Франсуа протянул ему записку Пьебефа.
— Ясно, — вздохнул Рауль и спросил:
— Сегодня платим? — Но увидев на столе м-ль Берты деньги, сам и ответил:
— Платим! Тогда начнем!
Через несколько минут сюда потянутся «драные коты», по выражению Шартье, приходящие несколько раз в месяц из самых отдаленных уголков Парижа и пригородов, чтобы получить свои полсотни франков за какую-нибудь мелкую информацию или рисунок. После их ухода в кабинете разит, как в курилке, и долго не выветривается запах пропотевшей одежды и заношенной обуви.
Франсуа был вне себя, оттого что придется ехать до Венсена в метро, но сейчас не время оспаривать инструкции Пьебефа; вероятно, он один знает, как обстоят дела.
Франсуа шел пешком по Елисейским полям. Возле ателье известного портного он увидел машину Рене и ее шофера.
И Франсуа с завистью подумал о Марселе. Чтобы быть неуязвимым для атак вроде той, что, похоже, началась сейчас, нужно перейти некий рубеж, которого Франсуа еще далеко не достиг.
Через тестя Марсель является, так сказать, гадиной во втором поколении, если воспользоваться определением Рауля, зато его дочери и их дети будут вполне респектабельными особами, а потом начнется падение, как у Лекуэнов и Найлей: пойдут благовоспитанные, благомыслящие люди, которые будут вспоминать былое великолепие семьи и скулить по поводу своих неудач. И в одном из поколений появятся мальчики вроде Марселя, Рауля и Франсуа.
А пока что в одной из ветвей Лекуэнов-Найлей есть мальчик по имени Боб, который учится в коллеже Станислава с кичливыми маленькими богачами.
С площади Согласия Франсуа свернул на улицу Буасси-д'Англа — просто так, чтобы зайти в бистро. На него внезапно дохнуло давним туманом, окутывавшим некогда горемыку Франсуа Лекуэна, который бродил в одиночестве по бесконечным ущельям улиц и вел разговор с самим собой. Тоска по прошлому пронзила его, и он вдруг задал себе вопрос: а действительно ли был несчастен тот Франсуа?
Да, он выпивал у каждой стойки. Пропивал большую часть тех ничтожных денег, которые добывал с таким трудом ценой мелких плутней и унижений. Но зато, когда туман сгущался до соответствующей плотности, в нем было уютно, как собаке в ее конуре. Ах, как это возбуждало: смотреть с мучительной завистью на мир, наталкиваться на высоченные дома, которые казались стенами нарочно возведенными, чтобы размозжить о них голову.
Он был маленький, слабый; судьба ожесточилась против него, преследовала изо дня в день, разражаясь после каждого точно нацеленного удара злобным громоподобным смехом. Стоило ему показать, что он распрямляется, что он увидел луч надежды и потянулся к нему, как чудовище тут же изобретало новую напасть, чтобы поставить его на колени. В ту пору он завидовал даже проституткам. Не только Вивиане, но и Фельдфебелю.
Завидовал клошарам: они каждую неделю имеют право на миску горячего супа и место в барже-ночлежке Армии Спасения, а в новогоднюю ночь для них устраивается праздничный ужин.
Но зато как все было просто: захотел, и ты в тумане. Последние три года Франсуа частенько тянуло к стойке, и не из желания выпить, а чтобы вновь обрести густоту атмосферы, теперь уже утраченной им. Он так и не привык ни к чрезмерно светлым и чистым кабинетам на Елисейских полях, ни к апартаментам на Пресбургской улице. Даже квартирка на улице Деламбра, после того, как ее отремонтировали, потеряла свою таинственность.
Несколько рюмок за липкой цинковой стойкой в помещении, насыщенном густым запахом водки и дешевого вина, и он снова почувствовал бы себя самым обездоленным в мире. И смог бы ухмыляться, думая обо всех, кого он тащит на себе и кто, решив, что он пошатнулся, пытается сбить его с ног.
Но Рауль все-таки вернулся. Осталась м-ль Берта.
Правда, ей ничего не грозит: она — всего лишь служащая.
Франсуа платит ей куда больше, чем она получила бы в любом другом месте. М-ль Берта скуповата, экономит на всем — на обедах, на всяких мелочах, а по вечерам, вероятно, сама перешивает платья, переделывает шляпки, и все для того, чтобы поднакопить денег и переехать с матерью на жительство в деревню. Деревни она, разумеется, не знает; впрочем, Франсуа тоже. Для нее коровы, свиньи, куры — вырезанные из дерева фигурки, которые перед Новым годом выставляют в витринах. И вообще, деревня — это солнышко, волнующиеся нивы, которые видишь из окна поезда, и красные крыши ферм, выглядывающие из зелени.
Сейчас Шартье, надо полагать, вовсю колется. После свидания с Пьебефом Франсуа обязательно должен встретиться со своим адвокатом. Хотя нет, он же обещал зайти в «Королевскую таверну». И Вивиане сказал, что придет к ней. И еще очень хочется повидать сына после вручения наград.
Но пора было спускаться в метро. Франсуа дважды сменил поезд, проверяя, нет ли за ним слежки, но сделал это, скорей повинуясь указаниям Пьебефа, чем по убеждению.
Поездка в Венский зоопарк опять навела его на мысли о сыне; он вспоминал, как они втроем — он, Жермена и Боб, еще совсем маленький, — приезжали туда, и он сажал мальчика на плечи, чтобы тот мог посмотреть на зверей. В те годы солнце, пыль, даже сам зоопарк пахли совсем по-другому и воспринимались иначе. А когда ребенком был Франсуа, зоопарка еще не существовало, и отец водил его в Ботанический сад. Интересно, предполагал ли он, кем станет Франсуа? Беспокоило ли его, что Франсуа думает о нем, какой образ отца сохранит в памяти?
Франсуа стоял у первого рва, отделяющего посетителей от животных, и вдруг вздрогнул: кто-то тронул его за плечо. Но это оказался Пьебеф.
— Я шел за вами следом, шеф. Хотел убедиться, что никто не сидит у вас на хвосте. Видите ли, все это скверно пахнет. Очень скверно. И знаете, о чем я сейчас подумал?
Не пришло ли вам время прокатиться в Бельгию? И черт побери, весьма возможно, что вскоре мне придется присоединиться к вам.
— Что с Шартье?
— С десяти он на набережной Орфевр. Ему принесли бутербродов и пива из пивной «У дофины». А заодно и тем, кто допрашивает. Они впятером, включая Бутареля, заперлись в кабинете и держат постоянную связь с улицей де Соссэ. Я варился в этом соку, так что можете мне поверить: удар готовился потрясающе тщательно.
— Ночью они побывали в редакции.
— Не они. Туда приходили люди с улицы де Соссэ во главе с Жорисом. Но только не думайте, что Джанини и Бутарель покончили со мной.
И тут Франсуа озарило: он увидел возможный выход и на всякий случай опустил глаза. Кто мешает ему тоже выйти из игры, как сделал это Буссу, а сейчас, вне всякого сомнения, делает Шартье, и как попытаются по очереди сделать все остальные? Почему бы ему не встретиться на равных с Джанини и не предложить мировую? А еще лучше отправиться прямиком на улицу де Соссэ, где его — в этом он убежден — немедленно примут.
Один из его собратьев, издающий газетку примерно того же пошиба, однажды, не сказав никому ни слова, взял и отправился туда. После этого у него настала спокойная жизнь. Газета продолжала выходить. Разумеется, ему дают определенные указания, да и сам он при случае поставляет кое-какие сведения. Но зато он имеет прикрытие, ему позволяют тихо обделывать свои делишки и при необходимости избавляют от мелких неприятностей. А сверх того, в конце каждого месяца он получает конверт со своей долей секретных фондов.
Франсуа доказал, что с ним нужно считаться: в одиночку он выстоял три года, вынудил муниципальный совет начать несколько расследований. Ожесточенная, массированная атака, которую повели против него, лишний раз доказывает, что Франсуа — серьезный противник.
Интересно, подозревает ли Пьебеф, какой оборот приняли мысли его собеседника?
— Я предпочел бы знать, что вы в Брюсселе, куда до вас уезжали многие, в том числе Виктор Гюго и ваш предшественник Рошфор[3]. Как видите, я тоже немножко знаю историю. Это не помешало им вернуться. И вы тоже возвратитесь, но мне так будет спокойней. — Пьебеф, как обычно, дышал в лицо кальвадосом. — Прошу заметить, мне лично бояться нечего.
Я ведь никогда не подписывался и вообще старался не оставлять после себя никаких бумаг. И хотя у вас нет ни доказательств, ни свидетелей, я все же предпочел бы, чтобы ради общего спокойствия эти господа в ближайшее время не докучали вам вопросами. — Очевидно испугавшись, как бы не толкнуть Франсуа на опасный путь, Пьебеф предупредил:
— Думаю, излишне добавлять, что я подготовился к защите. А в случае надобности и к нападению. Особенно к нападению. Ночной поезд отходит с Северного вокзала в двадцать три с минутами. Паспорта не требуется. Подумайте, шеф! На всякий случай я прогуляюсь по перрону. Кстати, деньги у вас собой есть? Очень хорошо! У меня были большие расходы. А у вас некоторое время не будет возможности встретиться со мной.
Франсуа выдал Пьебефу две тысячи франков, старательно укрывая от него содержимое бумажника. Теперь он тоже становился прижимист и пожалел, что оставил м-ль Берте деньги на гонорары. Она была права, сказав, что, может быть, лучше не расплачиваться с сотрудниками. И Франсуа стал прикидывать, сколько же у него осталось.
Сейчас Франсуа досадовал, что послушался Пьебефа и оставил машину возле «Фуке». Он уже давно не ездил в метро и вышел из него подавленный липкой подземной влажностью, замедленным ритмом жизни, светом, не дающим ни блеска, ни теней, всем этим немым миром, подобным миру рыб, единственные звуки в котором — металлический грохот проносящихся поездов.
У подножия каменной лестницы, где эмалированная табличка рекомендовала держаться левой стороны, пронзительное сияние дня ошеломило Франсуа, и он не сразу узнал увиденную снизу колоннаду церкви св.
Магдалины. Остановившись на середине лестницы, он открыл новый для себя облик мира, рассматриваемого на уровне тротуара: множество идущих ног — светлых женских, чьи каблучки постукивали на ходу, как в танце; темных, на плоских подошвах, мужских — и шум, похожий на шум прилива: шорох и скрип подошв, ступающих по пыльному асфальту, визг тормозящих автобусов и машин.
У Франсуа создалось ощущение, что с того времени, как он спустился под землю, ритм жизни ускорился, и через бульвар он переходил со странной неуверенностью. Часы напротив церкви показывали три минуты шестого. Никогда еще Франсуа не видел столько народу на этом отрезке улицы, ведущем от церкви св. Магдалины к предместью Сент-Оноре, и никогда еще не было такого многолюдья на соприкасающихся и как бы составляющих единое целое террасах «Королевской таверны» и «Вебера». Он знал, где обычно сидит Рауль, однако там его не оказалось. Рауль нечасто грешил пунктуальностью, но, надо надеяться, он вот-вот появится. Может, дожидается автобуса?
— Официант, вы не видели моего брата?
— А разве он не наверху?
Рауль не довольствовался террасой; Находя, что здесь слишком мешкают, повторяя заказ, он иногда поднимался в бар и наспех проглатывал там рюмку коньяку, после чего возвращался за столик. Но в баре его тоже не видели. Уж не решил ли Рауль последовать примеру Буссу?
Надо позвонить в редакцию. Это проще всего. В общем-то, Рауль ему не нужен. И пока ничего другого Франсуа не может сделать. Если он столкуется с улицей де Соссэ, то не скажет об этом никому. Даже брату? Нет!
Франсуа предчувствует, что Раулю это не понравится. Но в газете он брата оставит, хотя не станет вводить в курс дела, да и Буссу, вероятнее всего, вернется, как только минует опасность.
Но пока еще Франсуа не решил, как поступить. Да и не поздновато ли для подобного шага? Нет времени подумать, как взяться за дело, и вообще оно смущает Франсуа, даже вызывает некоторое отвращение. Но, главное, ему нужна уверенность, что Боб никогда про это не узнает. Для Франсуа нет ничего важнее. Боб не поймет его. Он совершенно непохож на Вивиану, которая недавно на террасе у Фуке четко и даже с какой-то яростью ответила: «Нет!» Правда, есть другой выход: обратиться к Марселю, а лучше — к Рене. Бывают обстоятельства, когда приходится забывать про ссоры. Он объяснит им, что это вопрос жизни и смерти.
Пьебеф постарается отомстить. Он этого и не скрывал. Дал понять, что у него есть оружие против Франсуа.
Какое, интересно? Нельзя было слишком доверяться Пьебефу. Этот спятивший пьяница в своей лютой ненависти к Бутарелю озлобился на весь мир. Но если Франсуа договорится с улицей де Соссэ, Пьебеф автоматически будет нейтрализован и не сможет ему вредить. Его шурин, несомненно, тоже выйдет из игры. Франсуа ни разу его не видел и даже не знает, кто он такой. Надо думать, он уже в возрасте, старательный службист, раз добрался до подобного поста. Сколько ему отстегивает Пьебеф? Иными словами, сколько он за эти три года сорвал с Франсуа? Очевидно, он сейчас тоже как на иголках и с нетерпением ждет, когда Пьебеф позвонит и скажет: «Уехал!» Он ведь тоже мог додуматься, что существует и другой выход, который пришел на ум Франсуа.
Франсуа непроизвольно завернул в бар — не ради выпивки, а чтобы позвонить. Он несколько раз оглянулся, проверяя, не идут ли за ним по пятам. Если кто-нибудь в редакции пустит краску, полиция может оказаться в курсе его свидания в «Королевской таверне». Закрывшись в кабинке, Франсуа набрал номер. Кто-то — кто, он сейчас не помнит, — говорил ему, будто при автоматической телефонной связи невозможно определить, откуда звонят. На том конце провода сняли трубку. Ответить должна была м-ль Берта, но телефон молчал.
— Алло! — кашлянув раза два, произнес наконец Франсуа.
— Алло? — словно эхо, отозвался мужской голос.
— Это Елисейские поля, тридцать четыре — семьдесят семь?
— Да.
— Кто у телефона?
Молчание. Потом какое-то движение, перешептывание. Наконец уже другой голос спросил:
— А кто говорит?
Внутри у Франсуа все оборвалось. Он бросил трубку на, рычаг и опрометью выскочил из бара, но тут же пожалел об этом: во рту пересохло. Чисто инстинктивно, вовсе не по заранее продуманному плану он стал уходить от площади Звезды — пересек Королевскую улицу и зашагал по улице Сент-Оноре. Был ли Рауль в редакции? И задержали ли его? Правда, все это могло быть чистой случайностью. Когда м-ль Берта занята, бывает, что кто-нибудь из голодранцев, ожидающих денег, снимает трубку. Но тогда почему два разных голоса? Франсуа зашел в очередной бар и набрал номер. Соединение произошло не сразу. Гудки.
Сняли трубку. Франсуа вслушивался затаив дыхание. Наконец тот, второй голос произнес:
— Алло! — И после паузы:
— Редакция «Хлыста».
Отсюда лучше сматываться, и поскорей. Франсуа был не слишком уверен, что они не способны установить, откуда звонят.
Значит, его ждут в редакции. Но если даже Рауль еще там, арестовать его не должны: служащих они не арестовывают, а Рауль — служащий. Может быть, они послали м-ль Берту домой? Жаль, в лавке у ее матери нет телефона! Шартье, как и следовало ожидать, заговорил. Да ему И нет никакого смысла молчать.
Никогда еще улицы не казались Франсуа такими глубокими; заметив фонарь полицейского участка, под которым стояли велосипеды блюстителей порядка, он шарахнулся в сторону. Не опоздал ли он с добровольной явкой на улицу де Соссэ? Вполне возможно, его там просто поднимут на смех и все равно арестуют. В сущности, он всегда был наивен. И в этом, наверное, единственное объяснение, почему все так на него смотрели: его не принимали всерьез.
После того как он с утра раздал такую уйму денег, в кармане у него осталось дай Бог три с половиной тысячи, и машина стоит возле «Фуке». Интересно, засекли ее или нет? Не слишком ли опасно пойти за ней? Нет, лучше не стоит.
У каждого из людей, которые проходят мимо Франсуа, свои проблемы. Но найдется ли среди них хоть кто-нибудь, чьи проблемы столь же остры и требуют немедленного разрешения? И все-таки он не может их толком обдумать, перепрыгивает какими-то буквально безумными скачками с одной мысли на другую. Прежде всего надо позвонить на улицу Деламбра. К счастью, на его пути полно баров.
— Алло! Госпожа Юдишон? Это я. Как там у вас?
— Все хорошо. А что такое?
— Как Боб?
— Недавно вернулся из коллежа. С минуту назад закрылся у себя в комнате. Позвать его?
— Не надо.
— Да, кстати. Тут к вам приходили какие-то двое.
— И что говорили?
— Не знаю. С ними разговаривал Боб.
— Они ушли?
— Разумеется. Надеюсь, они приходили не затем, чтобы провести тут вечер.
— Боб не сказал вам, что им было нужно?
— Нет. Он сам вам расскажет.
— Как он?
— Немножко устал. Сегодня было вручение наград, а для детей это всегда утомительно. Ужинать придете?
— Возможно. Еще не знаю.
Интересно, на улицу Деламбра и в редакцию приходили одни и те же? Похоже, они не слишком усердствуют.
Что они сказали Бобу? Хватило ли у них совести не ошарашивать мальчика? Франсуа старался уйти подальше от того места, где он звонил. Он быстро шел каким-то извилистым маршрутом, все чаще сворачивая, словно на его пути внезапно вставали стены. Итак, ему закрыли Елисейские поля, а теперь и улицу Деламбра.
Надо искать выход, и он его найдет, но сперва необходимо кое-что проверить. Новый бар, новая кабина.
Жетон, номер. А если ответит мужчина? Ответила Вивиана, но уже по ее голосу Франсуа понял: и там что-то произошло.
— Франсуа? Ты где? Ой нет, не отвечай! И вообще, взвешивай каждое слово. Скажи только, ты в городе?
— Да.
— Они приходили час назад.
— Двое?
— Да, двое. Я их не знаю. Они требовали, чтобы я сказала, где ты, когда и где мы должны встретиться.
Ты один?
— Один. — Никогда в жизни он не был до такой степени один. — Квартиру они обыскивали?
— Так, по верхам.
— С тобой были вежливы?
— Почти. Главное, не суйся в редакцию. Я позвонила туда, и мне ответил мужчина.
— Знаю.
— По голосу мне показалось, что это один из приходивших сюда. Что ты собираешься делать? Господи, какая я дура! Не отвечай! Постарайся дать мне знать, где ты, но только когда будешь в безопасности. Я хотела бы помочь тебе, Франсуа.
— Спасибо.
— Я выглянула в окошко, чтобы узнать, не оставили ли они кого-нибудь на улице. К сожалению, из окна виден только небольшой кусок тротуара. А спуститься вниз я боялась: ждала твоего звонка. Если ты перезвонишь через несколько минут, я смогу сказать, есть там кто-нибудь или нет. — Оба они с секунду молчали. Потом Вивиана, надо думать, с горькой усмешкой спросила:
— Помнишь наш сегодняшний обед?
— Да.
— Как, по-твоему, уладить сумеешь?
— Придется. Другого выхода нет.
Неужели он в последний раз слышит ее голое? Наверно, из-за этой мысли он и не решился сразу повесить трубку, разорвать контакт с Вивианой.
Нет, он не может взять ее с собой. Только сейчас он окончательно решился бежать. Договориться с людьми из Сюрте Насьональ не удастся. Слишком поздно. Они его высмеют. И тут же возьмут в оборот. Пьебеф был прав, и теперь Франсуа со злостью убедился в этом — с тем большей злостью, что экс-инспектор нагло выудил у него добрую часть оставшихся денег.
Нет, Вивиану он не возьмет. Только Боба. Но для этого необходимы деньги, много денег: ведь на свой недавний вопрос Франсуа ответил и сейчас отвечает:
«Нет!» Они вдвоем уедут в Брюссель, имея достаточно денег, чтобы не бедствовать и никогда больше не испытывать ни унижения, ни стыда. А самое главное, чтобы у Боба не возникло ощущения, что его отец опять покатился вниз. Только нужно будет придать бегству видимость увеселительной поездки, вроде той, в Довиль.
А вдруг это судьба дает ему наконец шанс?.. Они с Бобом будут жить в новой стране, в новой обстановке, среди новой мебели, новых людей. И он начнет новую, по-настоящему новую жизнь. Достойную жизнь. Да, да, он ведь жаждал вовсе не богатства, не роскоши, а достоинства, и слово это имеет для него четкий смысл, хотя объяснить какой, он не сумеет. Ни перед кем не дрожать!
Ни перед людьми, ни перед жизнью. Не чувствовать себя существом низшего порядка, которым вертят другие. Никогда больше не жульничать, не лгать, даже себе самому!
Вот было бы чудо, если бы Рене, как три года назад, оказалась одна на улице Малаке, а все ее семейство в Довиле. Почему бы судьбе, уже уставшей строить Франсуа козни, не сделать ему такой подарок? Он ничего не станет просить у невестки. Просто поговорит с ней.
Поговорит языком, каким он ни разу ни с кем не говорил. Ведь это в полном смысле слова вопрос жизни и смерти. Ее или его смерти. Если Рене не поймет, само собой разумеется, ей придется умереть. Три года назад был момент, когда он готов был убить ее, и не забыл этого. А сегодня Франсуа не поколеблется прикончить ее, если она не даст того, что он потребует. Так что лучше уж пусть она послушается его, хотя бы ради дочери.
Самое трудное будет вызвать Боба на вокзал. Франсуа до ужаса не хотелось показываться на улице Деламбра. Сейчас он недалеко он Центрального рынка. Отсюда рукой подать до набережной Малаке. Но лучше сперва позвонить. Франсуа зашел в ближайший кабачок, достал записную книжку. Раздались гудки. Что-то слишком долго никто не берет трубку. Если Марсель в Париже, тем хуже для него. Франсуа встретится и с Марселем.
Но почему-то у него было ощущение, что звонок раздастся в пустой квартире. Наконец ответил женский голос. Но это не голос Рене и не служанки. Это пластинка. «Телефонная служба. Господин и госпожа Лекуэн отсутствуют в Париже до пятнадцатого сентября». Франсуа забыл нажать на рычаг, и пластинка продолжала крутиться, повторяя все ту же фразу. Было в ней что-то издевательское: ведь несколько часов назад Франсуа видел машину Рене недалеко от Елисейских полей. Лоб и спина у него покрылись испариной.
Травля продолжается, перед ним одна за другой встают стены. Может быть, он зря ждет ночного поезда? Боб сможет присоединиться к нему позже: полиция не арестовывает детей. Чего проще доехать на такси до Северного вокзала и вскочить в первый поезд, идущий в Бельгию, пока его приметы не передали на все вокзалы и аэродромы. Самолеты на Брюссель вроде бы отправляются каждый час. На дорогу и на первое время деньги у него есть, не говоря уж о золотых часах, которые он купил, когда почувствовал себя богачом. Но вместо этого Франсуа петлял вокруг Центрального рынка, потом вокруг Ратуши, инстинктивно подбираясь к левому берегу, где он родился и прожил всю жизнь.
— Алло! Вивиана?
— Да. Слушай, я спустилась вниз, осмотрелась вокруг. Ничего подозрительного. Но на твоем месте я на мои слова не полагалась бы. Деньги у тебя есть?
— Тебе нужно денег? — холодно осведомился Франсуа.
— Да нет же! Я беспокоюсь, есть ли у тебя деньги, чтобы… — Тут Вивиана спохватилась. Она, очевидно, тоже подумала о Брюсселе, но боится, что их разговор подслушивают. — С Бобом ты говорил?
Бедный мальчик!
Не ответив, Франсуа повесил трубку. Да и что он может ей сказать? И эта нить порвана. Еще одна стена…
Уж не из суеверия ли он не решился пройти по набережной Орфевр мимо Дворца правосудия, а сделал крюк через остров Сен-Луи и мост Турнель? Был в его жизни период, когда он ходил целые дни напролет, но уже давно отвык от таких прогулок. Франсуа сегодня не брал в рот ни капли — ради сына, как он мысленно сказал себе.
Он пойдет за Бобом. Он пойдет за Бобом. Это рискованно — но что поделать! Они уедут вместе, и не надо, чтобы мальчик почувствовал по дыханию отца, что тот выпил.
Интересно, что к пьянству Рауля Боб относится спокойно, но мгновенно нахмуривается, стоит Франсуа выпить стакан пива. К дяде он испытывает какую-то особую привязанность, нечто вроде дружбы, как к равному, как к ровеснику, и разговаривает с ним по-другому, нежели с отцом.
Нет, Франсуа ни в коем случае не может допустить, чтобы его арестовали. Это решено. Он все время думает об этом, но как-то скачками, и всякий раз на миг уверяется, что нашел тот самый, единственный выход. Если он сядет, то, кто знает, не Рауль ли возьмет опеку над мальчиком? Будет ли Боб от этого несчастней? И был ли он несчастен, когда они были бедны? Но разве в иные дни он не смотрел на Франсуа с упреком, с разочарованием, словно спрашивая себя, почему его отец не такой, как все?
И что он подумал в день приезда Рауля, когда пошел искать Франсуа в сомнительный бар? Нет, Франсуа против того, чтобы его сын жил с Раулем. Поэтому ему никак нельзя идти в тюрьму.
Франсуа прекрасно известно: кое-кто ждет, что он так и сделает, — тот же Марсель, к примеру. Мысль эта пришла Франсуа, когда он шагал по мосту. Но надо дождаться ночи. У него будет время найти в этих узких улочках место, где никто не помешает ему напиться, окунуться коконом густого тумана. И вероятно, именно по этой причине он ни разу не заказывал спиртного и не закажет. Стоит выпить одну-единственную рюмку, механизм сработает, и Франсуа неудержимо пойдет до конца. А почему бы и нет? Уж тогда он, хоть раз в жизни, сможет громко, безудержно посмеяться среди ночи, расхохотаться в физиономию всем им — мамочке, всем этим дерьмовым Найлям и Лекуэнам, Буссу, Марселю, этой ханже м-ль Берте, дешевому предателю Пьебефу, — покатываться, подыхать со смеху, а потом — головой в реку.
Его обокрали. Обманули по всем пунктам. Превратили в жалкую, никчемную тряпку, в недоделку. Это словечко Шартье, и Франсуа только сейчас стал понимать его значение: получестный, полуподонок, серединка на половинку, этакий коктейль. А это значит ничтожество.
И вот сейчас г-н Ничтожество, которому стараются перекрыть выходы, мечется по улицам, словно большая муха в запертой комнате, мечется под медлительным летним солнцем, под наползающими на солнце и на город огромными серыми тучами.
И все же Франсуа добрался до своего квартала. Его не возьмут. Он сыграет ва-банк. Вот он уже пересекает бульвар Монпарнас. Только бы ему дали дойти до улицы Деламбра, забрать сына, а уж сесть в поезд или в самолет он как-никак ухитрится.
«Нет», — ответила Вивиана на террасе у «Фуке». И он тоже ответил «нет». Но это было давно. К тому же он больше не будет бедным. Не будет «полу» — ни в чем.
Не правда! Он лжет. Сейчас, пусть нерешительно, он отвечает: «Да!» Он убежден, что сможет. С прошлым покончено. Франсуа завернул за угол. Он согласен на бедность и кричит это небесам, чтобы на сей раз там не ошиблись. Он будет жить бедняком в Брюсселе или где угодно. Если им так хочется, будет продавать на улицах газеты, чистить обувь. Неужели он сделал мало уступок?
Так пусть оставят его в покое, пусть дадут ему шанс теперь, когда он так мало просит!
Почему бы прямо сейчас не взять такси, чтобы сэкономить время? Но Франсуа не остановил машину. Таксисту придется платить за ожидание, подумал он. Забавно!
Он, чей открытый лимузин стоит около «Фуке», снова стал мыслить, как бедняк. Ведь можно позвать Боба и снизу. Окна открыты, и мальчик услышит, а нет, так услышит г-жа Годишон и кликнет Боба. Никакого багажа. Нельзя терять время.
— Мы уезжаем на каникулы, — скажет Франсуа.
— Но…
— Не беспокойся. Уезжаем на каникулы навсегда.
Понимаешь? Навсегда! Шофер, на Северный вокзал!
Или в Орли, или в Бурже — Франсуа пока сам не знает, да это и не имеет значения. Такси может довезти их до самой границы.
Испытывая головокружение, Франсуа шагал, охваченный неподдельным страхом, как в тот вечер, когда он вернулся домой в щегольском костюме и купил четыре корзиночки с омарами и булочек со сливками. В тот вечер Рауль со своим кремовым тортом и игрушечным пистолетом обокрал его. Его всегда обкрадывали.
Он пришел слишком поздно. Соседи, столпившиеся возле подъезда, долго закрывали от него «скорую помощь» и полицейского в форме. Франсуа припустился бегом. Инстинктивно, словно услышав хлопанье закрываемой автомобильной дверцы, он закричал:
— Эй! Эй! Остановитесь!
Зеваки оглянулись, но «скорая помощь» уже набрала скорость и повернула на улицу Гэте. Оглядев собравшихся, Франсуа спросил:
— Что случилось?
И вдруг прямо перед собой так близко — чересчур близко! — он обнаружил бледное, отчаянное лицо. То была г-жа Годишон. Она злобно кричала:
— Так вы не знаете? Не знаете?
Знает. Франсуа все понял. Он опять обвел взглядом людей, и они стали отступать — так он их напугал. Но Франсуа не стронулся с места, не зарыдал. В один миг материя его лица, его тела переродилась.
— Он… Он… — Франсуа сглотнул слюну и наконец произнес каким-то чужим голосом:
— Он мертв?
Никто ему не ответил, и лишь после долгого молчания г-жа Годишон, подняв глаза к небу, выкрикнула:
— Я зашла к нему в комнату, а он висит!
Соседи оттаскивали ее, она вырывалась, поворачивалась и все грозила Франсуа кулаком. Он остался один.
Дверь его квартиры была открыта настежь, и шторы летали от сквозняка. Обеденный стол сдвинут. Видимо, чтобы пронести носилки. На его полированной поверхности белое пятно — письмо со штампом коллежа Станислава. Адресовано Франсуа. Конверт не вскрыт. Письмо, очевидно, пришло с вечерней почтой, после его звонка.
Франсуа читал письмо стоя, в полутьме, ему даже в голову не пришло зажечь свет.
«Милостивый государь!
С сожалением вынуждены известить Вас, что дирекция коллежа по соображениям, которые я предпочел бы изложить Вам при личной встрече, если Вы того пожелаете, не сочла возможным включить на будущий учебный год Вашего сына Жюля Лекуэна в число своих воспитанников.
Соблаговолите принять и проч.».
Зазвонил телефон. Франсуа не подходил к нему: он рвал в мелкие клочки письмо, уставясь на часы г-на Пашона. На сей раз они не соизволили остановиться, как ради Жермены. Наконец он снял трубку, произнес: «Алло!» — но, видимо, голос у него так изменился, что Рауль на другом конце провода не узнал его.
— Боб, это ты?
Франсуа нажал на рычаг. Все двери и окна в квартире распахнуты, по комнатам гуляет ветер, как по перрону.
С минуты на минуту на Северный вокзал придет Пьебеф и забеспокоится — напрасно забеспокоится. Скоро многие напрасно забеспокоятся.
Франсуа медленно спустился по лестнице, прошел мимо задернутых портьер привратницкой, мимо мгновенно умолкавших соседей, которые еще стояли группками у подъездов. Он был спокоен. Он и не подозревал, что бывает такое спокойствие. Франсуа пошел в сторону, противоположную больнице, куда, очевидно, отвезли его сына в соответствии с правилами.
Когда-то он был уверен, что скатился в самый низ, оказался последним из людей! Сейчас он готов снисходительно посмеяться над этим болваном, тогдашним Франсуа, который ничего не понимал и отправился в такую даль на поиски простейших истин, но так и не нашел их.
Как он суетился! Всю свою жизнь он метался в пустоте и так же метался, когда вышел из зоопарка после встречи с Пьебефом, упорно бросаясь в поисках несуществующего выхода от одной стены к другой.
Неторопливо, ни разу не обернувшись, Франсуа миновал бульвар Распайль. Не обернулся он и когда услышал у себя за спиной торопливые шаги, прерывистое дыхание и голос, зовущий его по имени. То был Рауль. Очевидно, он звонил из какого-нибудь бистро поблизости, встревожился и кинулся на улицу Деламбра. По дороге заметил Франсуа, который молча шел по улице.
— Ты куда? — спросил Рауль, с тревогой глядя на брата. — Я только что узнал важную новость. Нам нужно поговорить.
— Нет.
— Ты не в себе. Ты не должен… — Рауль ведь не знает, что Сена как выход давно отвергнут. — Скажи хотя бы, куда ты идешь?
— На набережную Орфевр. Там меня ждут.
Рауль, еще миг назад такой встревоженный, ничего не понимающий, казалось, внезапно прочитал в глазах брата истину. Да, вполне вероятно, что он все понял.
— А-а! — протянул Рауль, опустив голову. И сразу же робко спросил:
— Хочешь, провожу?
— Нет, я сам. Иди в больницу. Я попрошу, чтобы меня сразу же отвезли туда. Я хочу, чтобы он увидел меня с ними и поверил, что с этим кончено.
Рауль неловко поймал его руку, сжал — ладонь у него была влажная — и долго не отпускал.
— Такси не возьмешь?
Франсуа покачал головой, повернулся и медленно зашагал в направлении набережной Орфевр, а Рауль стоял и смотрел ему вслед.
Один из беднейших районов Парижа.
Рошфор Анри (1831—1913) — французский издатель, памфлетист.