— Мы с ним на охоту готовились, в прошлом году.
— На медведя? — спросил полковник
Потемкин помедлил, как что-то вспомнил. Но просто ответил:
— Да нет, на зайца. Не получилось…
— Жалеешь?
— Вы знаете, долго жалел…
Начальник лесозаготовительного участка стоял на высоком берегу и ругался без слов, и не знал, что делать. Ветер гнал по небу тяжелые, свинцового цвета тучи. От горизонта катились, били о камни, того же небесного цвета, волны. Из туч вырывались, летели и падали в воду сивые гривы и полосы снежных зарядов.
Что могло быть? — не понимал начальник. Катер застыл под берегом. Не дотянул метров десять, ушел носом, по самую палубу, затонул, кормой вверх. Круто, так, что рулевое перо поднялось над водой и торчало лопатой, резало пену на гребнях волн.
Его, Цимбалистого катер — из его хозяйства! Буквы сейчас — только рыбе читать, но он свою технику знает! «Беркут» — речной буксир. Его не узнать: капитанская рубка — пьяницей, в грязь лицом, ткнулась, застыла на палубе кверху затылком. В затылке, влетев внутрь наполовину, обломком копья торчал двухметровый, съемный топливный бак.. Признаков жизни на катере — никаких…
Что это было? Стихия бы не могла, никак не могла, столь круто расправиться с железякой. Вечером, когда катер ложился на курс, погода вообще была ровной. Шквал разыгрался ночью. На борту должны быть сплавщики и экипаж. Семь человек. Где они?. Недобрым жаром, в собачьем холоде, полыхнуло предчувствие… Все могло быть. Шеф побежал к мотоциклу.
— Потемкин, иди сюда! Будь человеком, давай, выпей с нами. Или с нами тебе — ни того?
Гуляет бригада. Душе нужен отрыв, чтобы набраться сил и снова, засучив рукава, гнать в ленты пучки. Пучки — плотами в фарватер. «Привет восходящему солнцу!» — уходят по Лене плоты в океан. Их встречают, пилят на части, на доски, на стружки, японцы. Конвейер, как смысл, как цель всей бригады, округи — да всех, как единственный смысл жизни!
А Потемкин разочарован в таком смысле жизни. Край бесконечной тайги, зазеркалье чистейших вод реки Лены, малых рек; россыпь серебряно-голубых озер и синие гряды горных хребтов. Как можно не видеть этого? А видя, не оценить? Оценивши — как тут не вдохновиться?! Так растут крылья. Большего жаждет душа вдохновленного человека, а тут — конвейер...
Строгим к себе хочет быть Потемкин. Потому, что уходит время. Уже отслужил, уже конвейер, втягивает, заставляет мириться и привыкать, рутина. А где призвание?
Художником быть мечтал. В Якутии, на всю республику может быть, десять этюдников. А у Потемкина — есть! Краски, палитра — все есть. В четырнадцать было намечено поступать в худучилище. Но уже двадцать, а ничего не случилось.
Время петлей ложится на плечи, Потемкину стыдно за годы бесцельно прожитые, а еще горше — за те, что также бездарно еще предстоит прожить. Действия жаждал Потемкин, и очень страдал, не зная с чего начать. Толчок нужен, как потрясение, как воля судьбы. Только где его взять?
Не зная, где взять, Потемкин бродил по железной палубе, в холоде, тьме, одиночестве...
Луна, отцепившись от туч, засветила свой безразличный глаз, отразилась в воде и наполнила душу еще одной порцией холода.
«Ладно…» — передернул Потемкин плечами, и пошел к мужикам.
— А, Потемкин! Вот это верно! Согрей душу, а то нос уже синий!
— Да, — вздохнул, согласился Потемкин, — чуть-чуть… — и взял кружку.
— За жизнь, Потемкин! Бросай тоску, она до добра не доводит!
— Давай-ка, Мичурин, давай!
— А чего он Мичурин?
— Ну, раз с нами не пьет, а на палубе ходит, впотьмах, значит тоже — мечтатель!
— Мичурин — ученый; мечтатель — Уэллс.
— Да, пусть Вэлс, мечтатели так намечтают — всей страной разгребать приходится.
— Ну, мы тут не вся страна, свои...
— А ты разгребать собрался?
— Типун на язык!
Посмеялся Потемкин вместе с другими, согрелся и вышел.
— Теперь оживет! — одобрительно гукнул Завьялов. Широкой души человек, он любил наливать и смотреть, как выпивая меняются люди. Интересней всего наблюдать за теми, кто пьет не особенно много.
— Чтоб мы не спали… — шутливо сказал он Потемкину вслед.
— Чего это вдруг?
— Потемкин, ты видишь, ожил. Теперь, глядишь, песни петь станет.
— Да он спокойный...
— Посмотрим!
Луна стала чище и ярче. А водка, озорным, беззаботным настроем, бодрила и грела внутри. Скольжение света, цвета, теней и тьмы по речному зеркалу, в полный восторг приводило взгляд, если считать взгляд Потемкина, взглядом художника!
И тут он увидел по курсу: в лунной дорожке — активную, стреловидную тень. И разводы по сторонам. Зверь плывет, очень крупный — лось!
— Мужики! — покатился Потемкин в кубрик, — Как вы насчет охоты?
На палубу вышли все.
— Да, мужики, — приглядевшись, заверил Зойнуллин, — сохатый плывет!
— Ясно дело, сохатый, — поддакнул Пауткин, — Олень только стадом плывет. Потемкину, видишь, не зря наливали — он и закуски подгреб!
— Да, на всех хватит! — сказал капитан. И сняв со щита, дал Потемкину в руки, кайло.
Заглушили мотор Лодку на воду.
Двое — на весла. Двое — для подстраховки, в корму. В носовую часть, бригадир, не колеблясь. — Ты трезвый! — поставил Потемкина.
Зверя настигли — вот он! В полутора метрах. Сопит, глаза на варягов косит. Но не так, — успел различить Потемкин, — не со страхом — свирепо смотрит! «Господи! — замер Потемкин, — Дела!». Не тот зверь, на которого шли в атаку!
Подмога в корме — далеко; гребцы — спиной. Никто, ничего не успел понять, а у Потемкина времени — только мгновение: морда уже в полуметре. Медвежья! Поздно — сама по себе, рука твердо накрыла цель. Успел пожалеть Потемкин, что не топор в руках, — длинным лезвием трудно прицелиться. А к цели гнала боязнь показаться трусом.
Лезвие грянуло зверю в лоб. Забурлила, хлынула в воду кровь. Зверя накрыло лодкой — она по инерции все еще шла в атаку.
Зверь взревел. Хряснул в борт, у кормы — где подмога сидела. Лодка ракетой взметнулась вверх, завалилась на бок и перевернулась вверх дном. Покрытая черным небом река приняла в ледяные объятия всех…
— Твою мать! — закричали на катере, — Ванька, быстро, круги! Все давай, все на воду!
Полетели круги на веревочных длинных фалах.
Мокрые, в телогрейках и сапогах, мужики были подтянуты к борту и подняты вверх.
— Пятеро. Все! — прохрипел капитан Адольф, — Вниз, пока живы, бегом! Слава богу, что живы!
Стучащие челюсти заполонили кубрик.
— Зверобои! Охотники хреновы! — оценил капитан, — Живы — да черта ли с вами будет?
Налив каждому, стал разбираться.
— Да оно ж, — пояснил Пауткин, — Зверь-то не тот оказался…
— Это как? Как не тот! А какой?
— А, — медведь … — сообщил, не меняя тона, Пауткин. Тихонько вздохнул, поглядел в опустевшую кружку, — Мы чуть было только к нему а он — на тебе! Понужнул со всей дури! А дури в нем — центнеров пять, не меньше!
— Потемкин! — прошипел капитан, — Ты же был трезвый! Ты что мне про лося гнал? Обманывал? Специально обманывал? Погоди, ты в конторе еще отвечать мне будешь!
— Что ты, Адольф, — возразили мужики, — какой специально! Темень такая — медведь проплывает, кобыла — один черт, в одно рыло…
— В шарах ваших темень, а тут, — постучал капитан в лоб Пауткина, — тут мозги должны быть! Это ж кайло! Кайло — с ним мозгами работать надо! А вы … Кобыла, рыло… А где кайло? Потемкин, кайло утопил? Новое мне принесешь! Понятно?
Капитан перешел к мотористу:
— А ты — вперед! Заводи мотор, включай прожектор. Будем лодку искать.
— А ты ведь, Георгий, кажись попал?! Пробил черепуху зверине! — сказал Пауткин. — Пропадет зверь ни за что...
— Нас пожалей, — хмыкнул, смеясь, бригадир.
Зрелище было: как курицы мокрые, все поскидали с себя мужики. Одеяла, холстинки, одежки Адольфа и Вани — все, что нашли сухого — все на себя. Тельняшки и свитера, — в роли брюки. Пауткин скатертью на спину прикрутил подушку — фуфайка, без рукавов...
Плотно друг к другу сидела компания — так теплее.
— Не рыпаться больше до дому! Тепло берегите, легкие: а ну, не дай бог, пневмония!
— Медведь, говорят, от испуга дохнет. «Болезнь медвежья»…
— Выйди, да посмотри. А вдруг?
— А чего? Моторку возьму завтра утром, собак, да приеду. Не утонет же, и далеко не уйдет. В голову ранен, кровь потерял. Догоним!
— На свежану пригласишь?
— Конечно!
На верху грохотали ногами и двигали тяжести. Зверем рычал, прогоняя по корпусу дрожь, мотор. Катер ложился на курс.
Как член экипажа, Ваня должен был, после запуска сбегать вниз, к мотору — сделать контроль. А он?
— Да что я, — сказал он, — мотора не знаю?!
Пришел к мужикам и поставил кружку.
— С пульта завел, не с пускача. Сжатым воздухом…
— Значит, добрый ты моторист! Другие веревкой пускают. А ты — молодец! Ну, быть добру!
— Быть добру! — согласился Ваня.
И все в этот миг убедились, что под счастливой звездой моторист родился!
В ужасе, пулей влетел, не считая ступеней, Адольф. Прогремела, со звоном, во след крышка люка.
Рев, хруст и скрежет, метались вверху, в капитанской рубке. «Вот те, на! — понял каждый, — Не может быть!».
Но было!
— В моторах сидел, скотина! — сказал Адольф, — Я вам разливал, а он, курва, поднялся. Решетку прогнул на моторах, и провалился вниз. Там и был…
— Видать, без сознания. Мы ж его в голову ранили. Крепко, видать!
— Мужики, да вы что? — простонал Адольф, —Чего не сказали?
— Так ведь не успели…
— А теперь? Что нам делать теперь?
Уверенно, мощно гудел мотор: на всю — как задал ему Ваня, «катушку»!
— Теперь нам хана, мужики! — заявил Адольф, — Катер — не велик в судно воткнемся — в лепешку размажет! А в танкер — тогда и сгорим! В крайнем случае — задохнемся в нефтепродуктах!
И в берег, на полном ходу — точно так же, не мед! Без Адольфа понятно...
Капитан, обозленный вконец, сверкнув по орбите белками и закричал:
—Что мы сидим?! Там крышка! За мной!
Зверь гремел крышкой люка. Защелки, замка изнутри, не было. Адольф сам виноват: «А на хрена? — говорил: он, — Напьетесь, запрете. А мы, не дай бог, тонуть?!».
Теперь люк надо любой ценой удержать вручную.
Четырнадцать рук мертвой хваткой вцепились в каждый выступ, трещинку и неровность плоской и гладкой крышки.
— Не уйдет, пока не порвет на части!
— А ты громче всех орал! Сидели бы тихо…
Зверь хотел посчитаться всерьез, и рвал и терзал люк со всех сторон. Крутился, цепляя боками штурвал, и катер резко — как боевой торпедный — менял курс. Перегрузки — такие же, как у пилотов, вися на руках, под крышкой, в едином пучке испытывали мужики. Всем пучком, при маневрах мотало их по сторонам.
На пределе физических сил и нервов: и та сторона, и эта. Мужики — от того, что понятно — не удержать. Зверь — от того, что локоть был близок, да недоступен —стали кричать.
Зверь ревел наверху. Мужики — внизу.
Полчаса, вряд ли меньше орали. Удар, грохот железа по камню — страшным толчком оборвали крик! Погас свет. Пучком, как огромной пулей — ногами вперед, мужики полетели в переднюю переборку. И встал, как вкопанный, катер.
Ваня выбрался первым:
— Об камень ударились… — невидимый в темноте, сказал он.
А зверь улетел за борт. Простучал по обшивке фонтан всполыхнутых им, брызг. Слышно было, как вылез на берег, и отряхнул по-собачьи шкуру. И стало тихо. Ушел!
Рядом был берег, родной и твердый, а не угроза удариться в танкер с нефтепродуктами. Вставай теперь с пола, вздохни полной грудью, живи!
— А чего мы заглохли? — спросил капитан.
Другие кряхтели, давая понять, что живы, стараясь лишнего под руку не говорить и поднимались с пола.
— Не должен был глохнуть, не «Жигули». Винт должен крутиться. И свет? В чем дело?
Засветили спичку.
Топчаны и стол, табуреты, вся мебель, и шкаф — все сбито в полете! Хлам один, рухлядь…
— Мужики, да вы что? — простонал капитан, — Вы что натворили!
— Так вместе летели, все… — возразил в темноте Пауткин.
— На меня намек, да?
— И Ваня летел вместе с нами…
— Борзота, мужики, ох вы борзота! И я, значит…
— Ну, да…
— Аккумуляторы, видно, — подумал вслух Ваня, — от удара сместило. Но свет можно сделать.
— И обшивку, — опять простонал Адольф, — об камень погнули!
Тьма зловещая смутно предостерегала, что кажется, это не все.
— Да, Адольф, ничего. Сейчас все пойдем наверх — всё починим.
— Какие дела? Да конечно починим!
— Крышку заклинило, дядя Адольф! — доложил из-под люка Ваня.
Адольф схватился за голову, потому что подумал: «А как же он улетел? Значит, вынес стекло лобовое!».
Он осел и сказал тихим голосом:
— Полундрец, мужики! Приехали! Все! — и уточнил, —Вода!
Впереди, в месту удара, под ногами журчало. Сбитая на пол мебель, потихоньку начинала плавать. Носовая часть стала медленно погружаться в воду.
Мужики, пучком, снова под крышку люка, и дружно, плечом к плечу, стали гнуть ее вверх. Крышка не поддавалась. Неимоверная тяжесть сверху, снаружи, прибила люк. И упереться с лестницы, шириной чуть больше метра, всем скопом, мужики не могли.
— Хана всем! — что еще мог сказать капитан.
— Тонем а, мужики?
Невидимый в темноте, за железом бортов, рокотал и шипел, набирая силу, ветер. Начинается шквал, в буйстве которого вырвется с неба первый осенний снег.
Бездушна, горька действительность для людей, едва переживших ледяную купель в реке.
— Мы же, вроде как сели на дно? Куда же тонуть-то?
— На скалу мы попали. А теперь садимся. И сядем до мачты. Нам хватит!
— Потемкин, какого ты! Ну, какого же хрена?! Ты же убил нас всех!
— Потемкина ты, — трезво, спокойно, как перед смертью, сказал капитан Адольф, — не трогай! Он что вам сказал? Сказал то, что видел. А повелись мы сами! Кайло — я ему лично дал в руки … Вы же сами: «Сохатый плывет! Закуски — на всех!». Вот и хватило на всех? Все закусили?!
— Однако, тонуть, когда жить бы и жить!..
— Тонуть даже лучше, чем в танкере задохнуться, или сгореть!
— Блин, говорил: всей страной разгребать придется!
Катер тонет. Бьет обшивку тяжелыми, снежными хлопьями шквал, и так далеко до рассвета. Впрочем, не все ли равно, если солнца уже никогда не придется видеть...
Есть только маленький, хрупкий как спичка, шанс: близкое дно. До него дожить бы…
— Что-то капает сверху? — тревожно сказал Пауткин.
— Нефть — простонал Адольф.
— Ты что? Какой танкер? В скале сидим!
Но сверху сочилась, струйками, каплями, нефть…
— Теперь, в любом уже случае — все! — подытожил тот, кто хотел убить Потемкина.
— Так, мужики, надо жить! — приказал капитан, — Поближе друг к другу давайте. Тепло беречь! И места держаться повыше …
Стояли на лестнице. Пятачке, на котором, в нормальных условиях, тесно вдвоем. По грудь и по горло, — кому как, — в воде. А на головы капала и струилась, удушала, солярка.
«Светает!» — жидким бельмом округлился иллюминатор. Дожить до рассвета — счастье! Будет солнце — значит, в последний момент, катер кто-нибудь может заметить.
В шесть утра, Николай Цымбалистый, начальник лесоучастка, уже на ходу, а сегодня проснулся от стука в дверь. Не участковый, не председатель — школьники.
— Дядь Коль, — сообщили они, — на рыбалку ходили, с ночевкой, а тут шквал разыгрался! Мы — обратно, а на девичьем камне — «Беркут». Утоп, дядя Коля! Утоп и винты над водой.
— Эй, есть живые?
— Да, да!!! — закричали из-под воды.
Он прибыл теперь уже с участковым, врачом, председателем сельсовета, и техникой.
Осторожно, наощупь, пошел задним ходом в холодные волны, кран. Участковый ступил на палубу.
— Все живые?
— Да, да, все…
— Так! — вскричал участковый спасателям, — Не курить!
Тяжелая, двухтонная емкость, прижавшая люк, обильно и едко сочилась солярой.
— Кто вас так, мужики? — спросил участковый.
— Медведь!
— М-мм… Вы же так прокурора* зовете?! (*Расхожая фраза: закон — тайга; прокурор — медведь) Да ему не под силу такое! А главное — на фиг? — покачал головой участковый. – Крепко, однако, башню вам, мужики сорвало! – оценил он взглядом по палубе последствия катастрофы.
— Стресс! — пояснил он Цымбылистому, — Они сейчас в трансе. Такого наговорят… Разберемся!
Емкость сдвинули, люк сорвали.
— По одному, — сказал участковый и подал руку первому.
Мужики выходили наверх. Щурились и не стучали зубами, потому что устали зубы Текли по одежде вода и соляра — тончайшая пленка блестела и переливалась радугой.
С берега жалобно вякнул фельдшер:
— Красавцы! Куда же мне их в таком виде, в машину сажать!?
Машина, санитарный УАЗ, была совсем новой, стерильной.
— Тьфу, блин, хоть поджигай! — мотнул головой участковый, — Но ты не шути. Сверни там в салоне все, пусть на голый пол садятся. Здоровью людей угрожает опасность. Действуй!
Жаль было, все-таки фельдшеру, гадость такую туда помещать:
— Да ты, — прикрикнул на него участковый, — давно не лечил пневмонию? В тяжелой форме, да у такой оравы? Получишь! До Нового года, в три смены лечить придется!
Фельдшер засуетился.
— Живей! — закричал участковый, — Касается всех!
Захлопали дверцы и загудели моторы.
Оставшись один, участковый инспектор милиции приступил к осмотру. Нашел следы крови: в моторном отсеке и капитанской рубке.
Деформации крышки люка, тоже ставила ряд вопросов. Емкость добила ее, прижала и залила соляркой. А исковеркана она была еще до того.
Тот, кто управлял до последнего, катером, курс держал четко — к поселку. Но, за полкилометра, резко, на полном ходу, сменил курс. Чужой, управлял. Потому что камень, этот «Девичьи грезы» здесь знали все.
Порывшись в хламе, участковый нашел волоски. Черные пряди из чьей-то ухоженной, густой шевелюры.
Больше смотреть на посудине было нечего. Трюм затоплен. Остальное разрушено.
Участковый пошел осмотреть округу.
Сразу же за полосой каменистого пляжа, где начинался грунт, и круто, почти вертикально вверх поднимался обрыв, он нашел следы. Глубокие, крупные отпечатки босой ноги.
— Ага! — присмотрелся к ним участковый и сделал вывод: — Урок получили, ребята, вы… Очень хороший урок!
Посмотрел с высоты на разбитый катер. «Красавцы!» — как сказал, на все это, фельдшер…
— За хороший урок платят дорого! А тут — генерал, между прочим: Топтыгин, Михайло Потапович! — подвел итог участковый.
Узнав, что Потемкин от медицинских услуг отказался, участковый инспектор вызвал его к себе.
— Я бы и сам пришел, — сказал он, — да так будет лучше. Я разобрался, и вот что скажу: вина ваша. Значит, ремонт пойдет за ваш счет. Расходы частями из вашей зарплаты удержат. Но я вот что подумал. Судьба посмеялась — это одно, но — смеются люди, а это — другое. Не вынесешь этого. Знаю.
Потемкин точно не знал, такие ли вещи должен говорить участковый, но почувствовал — почему-то о нем, несуразном, переживал капитан.
— Я же знаю, — закурил капитан, — осмеянность тупит. Она режет крылья, и способный подняться, — слабеет духом и больше не тянется в небо. А ведь не рожденный ползать, — ползать не сможет. Или взлететь ему, или — пойти на дно. Здесь много таких: пьющих из сожаления, из-за того, что не состоялась жизнь.
— Значит, — осторожно спросил Потемкин, — считаете, что я рожден не ползать?
— Считаю.
— И что я, поэтому, должен делать?
— Не должен. Я не как представитель власти, а как человек говорю. Не дай бог, не путай. Это совет: собирай котомку!
— А иначе?
— Иначе: как всякий осмеянный и приземленный, бездарно кончишь. И об этом не мне — тебе сожалеть придется.
— Подумаю, — ответил Потемкин
—. Не бойся, начать с нуля. Сломи ситуацию. А здесь тебе места нет: тут ты можешь сломиться сам. Сломиться — пасть ниже линии… Ну, примерно так…
«Сломит, — считал участковый, — дальше нормально пойдет! Потому что одни, — как сказал дядя Хэм,* (*Эрнест Хэмингуэй)— в месте излома рухнут, другие нарост образуют, окрепнут. И дальше пойдут, в полный рост, только с большей силой».
«Или, — подумал Потемкин, — теряю себя. Или — нахожу смысл жизни!..»