— Ты, я так слышал, Альфред, отказался от Ломаки?
— Да. Не в обиду, — это бизнес.
— Обидится. А все лицензии — не забывай, — под ним.
— Он что, злопамятный?
На меня, ты понимаешь, не высказывал обид...
Тонко заметил Степан Иванович, умно, что смертны в сравнении с ним, и Альфред, да и сам Ломака. Но, обстоятельства дела склоняли к дружбе: Лучше было держаться под тенью этого человека, чем за ее пределами. Не заметил Лахновский тонкости, сунул обиду в глухую щель в глубине души.
По-дружески махнули по «Смирнову», попарились, поплавали в бассейне. «Смирнов» шел мягко, хорошо, в контрасте с холодом и жаром. И вот, когда приходит, как вечерний звон, усталость… Такая же, малиновая, благостная, истома, в конце нормально прожитого дня, невольно хочется сказать спасибо. И день грядущий, будет для того полнее, кто это сказал, кто верно ценит день минувший.
— Я о Ломаке, Альфред. Кажется, не ценишь этой полосы, которую зовут граница. Все, пожалуй, так — не ценим… А коснется всех. И судеб переломит, не одну охапку!
— Полоса! — а Вы мне говорите о Ломаке...
— Ценить, Альфред, надо человека! Что без него, любая полоса?
— Она, — смиренно сказал Альфред, — остается. Человек при ней — сменяем.
Альфред был, конечно, прав, но он дерзил, и надо было этой дерзости не замечать:
— Альфред, — Степан Иванович взял рюмку, — давай-ка друг, за сахар выпьем, а? Продукт уж больно добрый!
— Давайте! И за полосу, которую зовут граница, и которую, на самом деле, я ценю!
Евсеич, будь он помоложе, усмехнулся бы маразму зрелых; властью и деньгами избалованных мужей. Нормальный так бы не сказал. Так можно за стиральный порошок и плюс шоссейную дорогу тосты делать. Но Евсеич не моложе, — старше тех, и близостью к ним дорожит Он видит, что нормальных в стране много, а богатых, нет. Сахар — триста лет, как сахар. Да не он, а контрабанда делает богатство. А без границы — контрабанды нет.
— Ну... — закусив, миролюбиво проворчал Степан Иванович, — Ценить не разучился, — далеко пойдешь!
«Боже, как ты устарел!» — подумал про него Альфред.
— Чего лицом сошел, Альфред? — спросил Степан Иванович.
Альфред поднял глаза:
— О будущем подумал... — вздохнул он.
— И что же? — удивился босс, — Тебе там ничего не светит?
«С подобными тебе, — подумал Альфред, — светит мало...».
Степан Иваныч подождал, и голосом на грани, которая шутливость переводит в недовольство, произнес:
— Да-а... Есть такие, — что ни дай — а им все мало! Давалке, знаешь, хорошо когда...
— Сейчас, — поправился Лахновский, — хорошо. Граница, — как же не ценить, — там деньги рубят! Дай бог, все там сейчас рубят. Но, если все — то это шара. А шара не бывает бесконечной. Ведь не за счет ума, или так скажем, совершенства нового закона, рубят. А как раз, — за счет несовершенства! В силу временного бардака. Ломака, как чиновник, рубит на таких как я — не шара разве: рисовать лицензии, без риска, за процент? А прочие — простые спекулянты. Пятьсот процентов дает сахар! Вот и я, пока есть шара, — тоже порублю, со всеми. Глупо было б не рубить. Но, шара кончится, — вот боль моя, Степан Иванович! Вот боль... Ломака на зарплату сядет, ну а я? Зарплаты нет и некуда податься. Да и не хочу так, на зарплату. Не привык...
— Вот уж, — рассмеялся, выслушав, Степан Иваныч, — Ломака на зарплату сядет: представляешь?! После шары! — он а потом спросил:
— А ты?
— Я — в корпус перейду! — Альфред улыбнулся.
— Корпус? — тряхнул, не понимая, головой Степан Иваныч.
— Ну, да. Далекая, конечно, перспектива, но я же бизнесмен, я перспективу вижу. Уйду, когда настанет время — в депутатский корпус.
— Потом? — задумался Степан Иванович, — Иди сейчас.
— Рано, — возразил Альфред, — настолько рано, что я бы промолчал, но раскололи Вы меня, и я сказал. А во-вторых...
— Да ты, Альфред, еще во-первых не сказал.
— Во-первых, — корпуса, пока что нет. А во-вторых — я, думая о перспективе, предпочитаю заниматься тем, что есть. Я реалист. Вот — денег нарублю, пока созреет корпус. С идеями в комбеды шли, а в депутатский корпус с деньгами идут. Пусть не бедняк я, — Альфред улыбнулся, — но таких денег еще нет.
— А, — Степан Иванович разлил по рюмкам, — друг мой, это все — не бред?
— М-мм... — с любезной, извиняющей улыбкой, спохватился Альфред, — Вот что упустили мы. Точнее я. Невежество простите. Давайте! — вскинул рюмочку Альфред, — Оттуда, — показал на грудь, — От всей души, да за здоровье Ваше!
Рюмочки сошлись.
— Я почему спросил, — миролюбиво пояснил Степан Иванович, — я ведь всю жизнь в депутатах. Так, — лишний головняк, почетный, правда… Я все знаю. «Бред!» — повисло недосказанное слово.
Евсеич, привыкший быть слугой у тех, кто не нуждается ни в чем, — не думал, никогда, о том, что эти люди говорят. Не рассуждал, из-за того, что верить в то, что говорят они — дать глупое занятие душе. Но интуиция была. Он улыбнулся про себя, и присмотрелся к боссу: его время выходило, — а он не понимал. Из тех двоих, один смотрел вперед, другой — сидя пожинал привычки времени, которое сегодня уходило со двора.
Степан Иваныча Евсеич пожалел. Ведь слишком долго знал его. Степан Иваныч, скажем так, — из тех, кто кушал хорошо, но и собак кормил, и не пинал ногами. Да время выведет вперед того, кто смотрит именно туда. Пусть даже он к собакам не так щедр, и, вероятно, будет их пинать ногами.
***
Водка в сауне — кайф. Теперь все дела, и великие тоже, творят без одежды, под водку со льда, и со зноем парилки!
Лахновский Альфред, был из тех, кого можно воткнуть в абсолютно любую почву, — созреет начальник. Пойдет мыть посуду — в итоге, Лахновский — директор кафе. Дворник в ЖЭКе Лахновский? из новых? Пока! Пройдет время, Лахновский — начальник ЖЭКа. А все потому, что вопроса: «Да мне-то, зачем это надо?» — Лахновский не знал. Губкой, сжатой и жадной, он впитывал все, что касалось дела. Не ленился, не досыпал, не в пример очень многим, — не допивал. Но знал, что идущий вперед, поднимается вверх. Все дороги идут наверх. Как иначе? По дороге ведущей вниз, не идут — опускаются люди. В прямом смысле слова. А вперед — это, все-таки, вверх! Невеликая мудрость, доступная каждому. Только не каждый дорогу вперед согласится топтать до конца. Половину прошел — хорошо. Это есть, и то есть, и хватит — пупок не железный, — порвется. «Зачем это надо?»
«Зачем это надо?» — с прищуром непримиримого оппонента, подумал Лахновский... Молча — да он же один, — поднес к губам рюмочку. Выпил. Он не был публичным и не был поклонником юмора. Думать любил, и нуждался при этом, в одном — в голове, в какой могут бродить его мысли. В своей. Как всякий богатый, в конце трудов праведных, — все он получит: и секс, и шута для душевного блага. Шут будет сегодня, чуть позже.
Пока что Лахновский, похожий на агронома в поле, думал о самом насущном — себе и своей стране. Отпивая водки, заглядывал, неторопливо, в будущее. И ничего там плохого не видел. Деньги текут: природное свойство денег.
Понятия он не имел, и не собирался, — о том, кто такой Лемешко. Но то, что тот в путешествии понял, Лахновский понял давно. Постановление № 107 — это не фильтр, предупреждающий вывоз из страны последних ценностей, материального потенциала.
«Постановление № 107 — мать полосы, которую зовут Граница — Лахновский усмехнулся, — это полоса, которая таким как ты, мой уважаемый Степан Иваныч, и тебе подобным, подвела последнюю черту!». «O, rolling may stoun, may stoun...»* — напел он. Постановление № 107 — не хуже чем Лемешко, различил Лахновский — это камень, вызвавший лавину. Лавину, под названием «Коррупция». А камень покатившийся, — Лахновский это знал, — потонет в спровоцированной им лавине!
Теперь о шуте. Постучали. Вскользнул Виталик:
— А, добрый вечер. А Вы уже здесь?
— Заходи дорогой. Раздевайся, докладывай, все по порядку.
— Да, что по порядку? — разделся Виталик, — Нормально. Идут «Супера», до границы, легально, — на склад. В пути остановят: «Что там? Сахар? Ай-яй-яй, — лицензия?» «Зачем? Груз на склад, не в Россию! Вот вам договор». Ну, и что? Разве что соли на хвост нам насыпать! «Счастливо!» — мы едем дальше. Сахар сбросили там, в Стрелецком. В среду. В четверг мы с Сергеичем в баньке попариться можем. А в пятницу транспорт подгоним: Обычный КАМАЗ. И через полчасика там, — в России...
— И все, тики-тики! Никто не увидел? Не сунул нос...
— Тем, кто в курсе, или может быть в курсе, — плачу.
— И Нарышкину тоже?
— Потемкину? Он ни при чем. Не патруль он. Не пуп земли, да и жезла нет!
— Говоришь хорошо…
Альфред, не спеша, взял «Смирнова». Разлил на двоих.
— Но, поле — звено слабоватое, так?
— Да, там все свои!
— На Сергеича, так, полагаешься?
— Ну, да. Каждый пес его знает! И — директор, он же и с райотделом общался. Начальство все знает, ОЗЭПП. Он всех знает. Он там депутат, между прочим, власть…
— Чего они стоят сейчас, депутаты! Ты где видишь власть? Бардак!
Шеф думал, как маршал, слегка тарабаня пальцами.
— Ладно, сходи, — сказал он, — и попарься…
А вернулся Виталик, шеф пальцами не тарабанил, а просто сказал:
«Шутки шутить, — как говорит мой знакомый, «пшек»*, — теперь кончился. Будем работать!» И будем! Конечно, — и пристально, очень уж пристально, он посмотрел в глаза, — если ты мне, дружище, не пудришь мозги!
— Альфред Петрович, — тяжело, с хрипотцой, как от легкой простуды, скрывая обиду: «Как можно? Вы что?» — отвечал Виталик, — а Вы подсчитайте, я сколько отправил!
«Деньжищи! — стонал его внутренний голос, — Как можно? Такие деньжищи! И все в одиночку: рискую-то я!».
— Ох, ерунда! — откинулся к спинке, отвлекся, расслабился, шеф, — Посмотри. А зачем? Да они, — глядя, вскользь, на Виталика, сетовал он, — понимают хотя бы, о чем поют?
Слетали, поднятые эхом, черные, вороны. И сыпался, хлопьями холода, снег с оголенных ветвей. И лицо, опаленное траурной тенью, поднимало глаза, — из экрана, — навстречу. «Актриса» — подумал Виталик.
— «Прошу Вас, не надо, братва! Не стреляйте друг в друга!»
— А как же иначе? Виталик!
Шеф смотрел на экран, и качал головой:
— А умеют, Виталик, ты видишь, умеют цеплять за живое! Ведь клип же прекрасный. Вот сила искусства!
Гроб из мореного дуба, с ручками, бронзой — вплывал на экран. На кладбище, упокоенном белым, холодным чистейшим пухом из снега.
— Прекрасно! — жал шеф плечами, — Успех обеспечен. Крутить — да, по всем каналам!
— «Братва, не стреляйте друг друга!»...
— Вот если бы это шахтеры, шоферы, охотники, даже солдаты, — уместно просить: «Не стреляйте друг друга! Не надо!». Вполне может быть. Хорошая мысль и, — посмотри — красиво! Но, — братва, не стреляйте, — абсурд! Для чего же тогда существует братва?
Он придвинул себе и Виталику, полные рюмки. А выпив, заметил:
— С Нарышкиным, друг мой, справляйся сам. Надо будет его устранить, — устранишь! И это не я говорю, — обстоятельства дела! Ты понял? В бизнесе, знаешь ли, обстоятельства дела, они... — он поднял палец, потом, посмотрев на него, сделал пальцы лопатой и показал под горло, — Высшие, как смысл жизни! А что выше этого смысла? Выше этого смысла, Виталик, — чужая жизнь. Чужая, — которая, по большому счету, твоей никогда не стоит! Все понял! Ты понял? — легкая, как от усталости, хрипотца, появилась в горле, — Виталик, а хватит ума — по-другому решишь. Это — проблемы твои! А сможешь Нарышкина привести ко мне- оценю.
— Чтоб он к Вам перешел?
— Да, чтобы он на меня работал.
— Зачем же он, э-ээ… тогда…
— Да ты сопли не жуй!
— Так, а-а…
— Голова у него на месте! Такие нужны.
«Альфред сказал уже все!» — уловил Виталик.
Последние хлопья слетали и таяли в сумерках, замерли струны последних аккордов клипа.
Чудовищный смысл дышал, крутым жаром, в словах Альфреда. Ведь, «если что!» — вынужден был уразуметь Виталик, то там, в гробу, надо видеть Потемкина, или себя. А Лахновский останется здесь ни при чем: это не он, — обстоятельства дела! Обстоятельства дела, высшие для бизнесмена, ставят, чужими руками последние точки в судьбах.
«А что остается? А что я могу? — понимал Виталик, — Кроме как следовать слову. И оставаться крайним.....»
— А как там? — отвернулся Альфред, и рукой показал на парилку.
— Печет!
***
— Да уж, вот разминулись! Только что я, Виталик, спровадил гостя. Ах, ё-мое… — сокрушался Иван Сергеевич.
— Бывает, — проходя, через кухню, в гостиную: согласился Виталик.
Выставил. Взял потом в руки, и взвесил бутылку. Прочел, что сумел, по-английски. И, слыша, как грюкает в кухне хозяин, крикнул:
— Виски! Сергеевич, ты это пил?
— Только слышал…
— А будешь?
— А, — помолчав, отозвался хозяин, — а что подавать? С чем едят эти виски? Лимон? У меня авокады, папайи и прочего, нет!
— Будь проще. Соленое есть?
— Огурцы, помидоры, из бочки. Капуста и сало…
— Отлично, Сергеич! А накурил …
— Не курю, — появился, накрыл, и присел, хозяин, — но гостей принимал: полна горница!
— Чем это плохо? Не сам ли их звал?
— Да кого-то позвал, ну а первый — он сам… Ну, Виталик, давай твое виски!
— Ну, что?
— Да ты знаешь, здорово! Дорогое? Бог с ним: самогоном, по-нашему пахнет!
— Ты — тоже…
— А что?
— Да, ничто! Что за птица, Сергеич, к тебе прилетала?
— Нормальная птица, Виталик. Оттуда — с таможни.
— Не таможня, Сергеич, а пост, милицейский.
— Без разницы нам. Он — оттуда...
— Да, и чего же хотел?
— Да поздоровался, чаю попил, и за жизнь спрашивал.
— Чью?
— Да, мою и нашу.
— Давай, не темни.
— Про склады он спрашивал.
Вкуснятина: жирный утиный кусок, завис у Виталика.
— Что? Что он именно спрашивал?
— Да, дескать, пустуют наверное, — это неправильно. Если же нет…
— Ну, и что ты сказал?
— Да вот… и сказал…
— Что не пустуют, конечно, да?
— Ну да…
— Да ты что?
— Ну, это, Виталик, проблемы мои, что сказать. И склады ведь, мои. Но, я видел, скажи ему «нет!» — не поверит.
— А дальше? Показывал документы?
— Конечно. А что оставалось? Но, ты говорил — все нормально! Печати и вся, и так далее — всё… Порядок! Чего ты?
— Кто такой, этот крендель?
— Я что, должен знать кренделей? На фига?
— Ты фамилию помнишь?
— Говорил, но забыл я. По имени помню: Георгий. Артемович..., опер.
— Ты шутишь?
— Не-ет…
— На бежевой, с черным носом, «пятерке», да?
— Ну да. С черным носом.
Виталик согнал, непослушным, но резким рывком, обе рюмки. Наполнил. Сжал: будь стекло, не хрусталь — оно лопнуло бы — и, забыв о Сергеиче, выпил.
— Другие, а кто они? Твои гости?
— Это я их позвал. Мне не понравился этот Артемыч, я и позвонил своим, в район, БХССникам.
— ОЗЭПП — это так называется, нынче.
— Да бог с ним, они были. И с ним познакомились, и сказали ему, что Сергеевич — свой человек!
— «Свой»! Что он спрашивал?
— Он?
— Ну, конечно!
— У них?
— У тебя.
— Да ничего, знаешь ли, и не спрашивал… Он мое почитал, и все.
— И себе записал?
— Нет. Вот ты знаешь, и ручки не брал. Говорю, все нормально…
— И сахар, конечно, видел?
— Я показал, а куда деваться? Ты сам понимаешь? Но — что с того? Без вопросов: ты сам понимаешь?
— Ну а с друзьями?
— И с ними, нормально: по водочке. Все же свои, боже мой. Там ля-ля, и фа-фа, и фу-фу, — без проблем! Хорошо, Виталик!
— Ну да уж, Сергеевич, да уж, неплохо, но виски мало! А водка есть?
— Ну, конечно!