— Пренцлауэр Берг.
— А, на востоке, — причмокнул Бреннер с некоторым презрением. — Вы знаете, у нас есть сотрудники, которые сбежали к нам оттуда в свое время. Вы не представляете, через какие унижения им пришлось пройти, прежде чем они смогли пересечь границу. Теперь, конечно, вы можете приехать сюда прямо на трамвае, — заметил он почти с досадой.
— Это и есть камертоны Греля? — спросил 55 725 627 801 600, радуясь, что директор выглядит слишком погруженным в себя, чтобы заметить его волнение.
— Да, весь комплект. Вернее, почти весь. Три камертона утеряны. Возможно, еще до войны: в последний раз архив поднимался лет шестьдесят назад. Но это никак не должно сказаться на вашей работе. На основании оставшихся двухсот девяноста семи можно делать все необходимые выводы. Вы ведь ознакомились с таблицами, которые я выслал вам в Петербург?
— Разумеется.
— Тогда для вас не должно быть здесь особых сюрпризов. Каждый камертон описывается с помощью четырнадцатизначного числа, дающего в системе Греля исчерпывающую информацию о его звучании.
— Да, но когда видишь их так близко…
Директор многозначительно усмехнулся, протянул пухлые пальцы к одному из лежавших в поле его досягаемости камертонов и осторожно погладил его одними подушечками, будто желая убедиться, что это не фантом:
— Разумеется, никакая теория не заменит прямого контакта с объектом. Для этого мы и пригласили вас сюда. Ваша задача — соединить теорию с ее воплощением, математические расчеты, найденные в бумагах Греля, — с той уникальной музыкой, которой он до самой смерти пытался добиться с помощью своих камертонов. Видимое — с невидимым.
Бреннер стянул с себя очки и с заметным усилием приподнял веки. В этот момент 55 725 627 801 600 осознал, что разговаривает со слепым.
Бабушка Лиля любила говорить: «Лучше сто морщин на лице, чем одна на чулке». Я была уверена, что эту мудрость она почерпнула у своей мамы, служившей когда-то горничной в старинной актерской семье, где к обеду иногда бывал сам Шаляпин. На фотографиях у этой чужой мне женщины всегда был напряженный и немного испуганный вид, будто она и вправду страшно переживала за свои чулки, не сморщились ли они случайно на коленках.
Я никак не могла запомнить ее имя, хотя бабушка всегда произносила его четко, чуть ли не по слогам. Что-то крайне простонародное, что можно было носить только в лаптях и подперев руками сарафанные бока на манер буквы «ф». С этой буквы, кажется, оно и начиналось — то ли Фекла, то ли Федосья, то ли Федора. Как она решилась приехать с таким именем в Петербург? Платье можно сменить, чулки подтянуть, но ведь имя-то остается — складывает и раскладывает себя по слогам, как веер.
В семье, приютившей Федору, настроены были демократично. С прислугой обращались на «вы» и приглашали прямо к столу «не делая исключений и на время визитов Шаляпина». На прогулку с детьми Федосью отправляли на велосипеде. И опять ее имя, истонченное, как нить, детскими голосами, летело за ней по аллеям парка, наматывая заглавную букву на окружности колес.
Благодаря велосипеду Феклу и заметил бабушкин отец, Василий. Сначала заметил именно велосипед и с ходу определил его марку, а потом уже увидел, что на нем сидела дама, но не смог сразу составить о ней определенного мнения. Он дождался, пока она сделает круг и снова проедет мимо. Но опять — ничего конкретного, никаких особых прелестей и примет. Так он и стоял озадаченный до конца ее прогулки, а потом и еще несколько раз приходил, чтобы только разобраться — нужна она ему или нет. Наконец заключил, что издали такие вещи не решаются: что нужно, как минимум, сходить в кинематограф или откушать с ней на господской кухне, пусть и в присутствии кухарки. Нет, нет, все не то! Необходимо именно остаться наедине, чтобы никто не мешал спокойно разглядывать и думать…
Свадьбу сыграли уже перед самым февральским переворотом. Федора потом смеялась, что кругом стрельба, волнения, а у нее внутри все так от счастья взрывается, что никаких революций не надо! Жаль, что фотограф опоздал к этому моменту. Хотя, может быть, это и была его работа — заглушать своей вспышкой внутренние взрывы, выглаживая реальность, как выглаживали его клиенты свои платья и воротнички, прежде чем переступить порог ателье? Чтобы ни одной складки, ни одной морщинки, ни одного затаенного желания, которое могло бы, как зараза, передаться потомкам.
Бабушка еще говорила: «Тебе нельзя носить короткие юбки. Твои ноги вызывают у мужчин низменные чувства». Интересно, как выглядят ноги, которые вызывают возвышенные чувства? Могут ли ноги — разумеется, при соблюдении определенных пропорций — сеять разумное, доброе, вечное? Существует ли в теле то золотое сечение, которое заставляет забыть о его физической природе и напрямик переносит созерцателя в пространство духа?
«В наше время, — продолжала бабушка, — все было как-то лучше, чище. К людям не приставала никакая грязь».
Белье бабушка кипятила в эмалированном ведре на газовой конфорке, помешивая его длинной деревянной ложкой.
«Ни одного пятнышка — слышишь? — ни одного пятнышка не должно оставаться! — приговаривала она. — От женщины все зависит… Помню, ухаживал за мной после войны один летчик. Волевой подбородок, голубые глаза — красавец. Один раз после ресторана предложил к нему домой подняться. Было поздно уже, я не хотела, но он взял меня на руки и так и нес до самого пятого этажа. А я ведь не легенькая была, очень даже в теле! Ну вот, принес он меня и на коленях умолял отдаться. А я — посмеялась только».
Уезжая на дачу и оставляя нам квартиру «утюг, холодильник, сервант», она, отозвав меня в сторону, протянула накрахмаленную белоснежную салфетку, обшитую по краям кружевом.
— Не забудьте подложить, — шепнула она, кивнув на диван. — Там еще стопка в нижнем шкафчике, возьмете сколько надо.
Мы парили потом на этой салфетке, как на облаке, цепляясь друг за друга, чтобы не упасть, чувствуя, как целая эпоха раскуривает вокруг нас свой фимиам.
В Берлинскую картинную галерею 70 607 384 120 250 приходила каждый четверг. Прямо в вестибюле сбрасывала с себя принесенные снаружи мысли и вместе с верхней одеждой сдавала на хранение в гардероб. Первый зал был пуст, будто посетителям предлагали в последний раз перевести дыхание.
В одно из первых посещений 70 607 384 120 250 расслышала слова проходящей мимо экскурсоводки, доверительно брошенные какой-то туристке, озадаченно теребившей входной билетик:
— Можете себе представить, люди рыдают перед картинами!
70 607 384 120 250 всего один раз в жизни видела, как рыдают перед картиной.
Она тогда заканчивала восьмой класс и уже всячески тянулась ко взрослым развлечениям. В один из майских вечеров их с подругой занесло на презентацию нового культурно-художественного журнала в Музее-квартире Пушкина на Мойке, двенадцать. В первом отделении немногочисленной публике рассказывали про обэриутов и про то, что они, по последним научным данным, страдали дислексией, чем и объясняются их языковые эксперименты «этот рассказ, конечно, тоже был экспериментом, но не все сразу поняли шутку». Потом смешной человек во фраке и с ушами от Микки Мауса, прикрепленными к шляпе, пел песни на стихи Даниила Хармса под аккомпанемент рояля. А после антракта улыбающийся, излучающий оптимизм киновед объявил, что хочет представить аудитории американский фильм ужасов «Собаки» ‹или «Псы»›, в котором просит обратить особое внимание на конструирование пространства страха. В маленьком зале с пилястрами и изящными малиновыми креслами погасили свет, по темному экрану забегали силуэты бродячих собак, выслеживающих в ночи свои жертвы. Было страшно и весело от того, что все это происходит в непосредственной близости от апартаментов великого поэта и что откушенные кинобестиями конечности то ли пародируют, то ли искупают пролитую им на дуэли кровь.
Когда происходящее на экране окончательно приобрело ритуальный характер и стало напоминать навязчивый сон, они с нервным хихиканьем покинули зал. Петербургская ночь оказалась намного светлее американской. Они шли вприпрыжку вдоль рек и каналов, демонстрируя друг другу размах расклешенных юбок, надувающихся, как паруса, при повороте вокруг своей оси. Кровожадные собаки будто остались в другом мире, но в то же время продолжали присутствовать где-то на кромке подсознания, невидимо следуя за ними на своих мягких лапах и сверкая голодным оскалом из каждой подворотни.
Вдруг стало понятно: это они убили Александра-то нашего! Перегрызли ему горло — бестии окаянные. Здесь, на Екатерининском канале, пролилась кровь, и был воздвигнут храм невинно убиенному государственному мужу. И покрыли тот храм, внутри и снаружи, росписями цветными, чудесными, чтобы сердце народное сжималось от тоски и радости.
В церковь уже не пускали. Но какая-то старушка в коричневом, длинном не по погоде платье с брошкой, прижимая к груди сумочку, семенила через площадь к Спасу на Крови, будто по срочному делу, которое никак нельзя было отложить. Обойдя церковную стену с востока, она остановилась возле фрески с распятым Иисусом, опустилась на колени, положила перед собой сумочку и стала горячо целовать оказавшиеся на уровне ее лица розовые ступни, размазывая по ним исторгнутые в рыданиях слезы.
70 607 384 120 250 вспомнила, что Христос показался ей тогда каким-то несуразным, будто он просто не знал, куда девать свои руки, и от того держал их на уровне плеч. Или же земная оболочка его вообще больше не волновала, и он был рад повесить ее на гвоздь, как запылившийся плащ.
Она завернула в раздел к фламандцам. Здесь не презирали анатомических подробностей. Доступ к божественному открывался напрямую через жировые складки, набухающие под кожей венозные соцветия и напрягшиеся мускулы. Можно понять тех церковников, которые, начиная с эпохи Ренессанса, удаляли из капелл и часовен чересчур натуралистические изображения святых и библейских патриархов: уж слишком увлеченно, судя по всему, молились на них прихожанки. Граница между религиозным и эротическим экстазом постепенно размывалась, пока церковь наконец не сдалась, сделав ставку исключительно на эротику.
С расцветом барокко Богочеловек становится все более мускулистым и загорелым, будто у него постоянный абонемент в тренажерный зал в комбинации с солярием. Если раньше самыми распространенными были сцены распятия и оплакивания, то теперь популярность приобретают сюжеты, где Спаситель целиком контролирует ситуацию, являясь оторопевшей Марии Магдалине в образе садовника с инструментами за плечами, разгоняя плеткой торговцев в храме, дозволяя ощупывать себя неверующему Фоме…
Вот знаменитая картина Рубенса: Иисус по-хозяйски вручает Петру ключи от Рая в присутствии других апостолов. Ключей — две штуки (один — от квартиры, другой — от подъезда). Духовное превосходство Христа прочитывается в превосходстве физическом. Он один из всей группы не стесняется демонстрировать обнаженный торс, эффектно оттененный перекинутой через плечо алой накидкой. О перенесенных — или грядущих? — мучениях напоминает только маленькая ранка под правой грудью, больше похожая на боевой шрам — украшение любого мужчины. Униженно согнувшийся к ключам дряхлый Петр с тоской взирает на рельефные мускулы Сына Божия, которому повезло не только погибнуть, но и воскреснуть молодым.
Письмо пришло, пока она плавала в бассейне. Нет, не плавала, а висела над кафельным дном в самом «ленивом» отсеке купальни, вдали от состязательных дорожек, зажатая между двумя конвульсирующими подводными струями. И письмо тоже висело в электронном почтовом ящике. Нет, оно лежало там, как зверь в засаде.
В бассейне был женский день, поэтому разрешалось заходить в воду совсем без одежды, чем, впрочем, немногие пользовались. Луч солнца заглянул внутрь через стеклянную крышу, как всевидящее око царя Давида.
Они уже и раньше состояли в переписке, но очень короткое время. 66 870 753 361 920 тогда стал лауреатом очередной престижной литературной премии, и ей поручили сделать с ним интервью для одного журнала. Интервью предполагалось сделать заочно, так как 66 870 753 361 920 был женат на американке и уже много лет жил в Калифорнии. Кутаясь в мохеровую шаль и придвигаясь ближе к батарее, она набрасывала список вопросов и представляла себе, как он, загорелый и обветренный морским воздухом, будет отвечать на них, быть может, прямо на террасе пляжного кафе. Его взгляд тогда, конечно, остановится на проходящей мимо девушке в бикини — и это будет для него она.
Но роман его она тогда не смогла прочитать, отвлекшись на что-то другое. Идея интервью забылась даже в журнальной редакции, а переписка оборвалась к обоюдному, как ей казалось, облегчению.
С тех пор он стал еще известнее, не читать его для человека ее профессии было уже почти неприличным. Но именно это-то теперь и останавливало: она боялась, что где-то между строк ей сделается душно от чужих восторгов, и откладывала чтение на потом, когда его, может быть, забудут.
Новое письмо (почти через семь лет после предыдущего) даже не успело ее толком удивить. Чтение заняло всего несколько секунд, и сразу стало понятно, в чем дело. В самом повседневном тоне он сообщал, что приезжает на полгода в Берлин и, услышав от общих знакомых, что она сейчас тоже там, хотел бы возобновить знакомство. Ей показалось странным и даже слегка обидным, что он за это время, конечно, уже бывал в Петербурге, но ничего «возобновлять» не собирался. Зато ведь и она ни разу не сходила на его творческий вечер, хотя образ загорелого писателя на берегу моря продолжал втайне волновать воображение.
Через неделю 66 870 753 361 920 ждал ее на мостике над железной дорогой, поеживаясь в застегнутой до подбородка демисезонной куртке. На улыбку он не ответил и вообще выглядел подавленным. То ли его не устраивала далекая от калифорнийских стандартов погода, то ли он все еще был погружен в мысли о новом романе, над которым собирался работать до обеда. Другие возможные причины: ее опоздание (на две минуты) и она сама — отнюдь не в бикини, а, напротив, в пальто и вязаной шапочке, с которой не решалась расставаться после недавней простуды.
— Очень рад познакомиться лично, — сказал 66 870 753 361 920 таким тоном, что ей показалось, что он сейчас просто развернется и уйдет.
Но следовало хоть немного прогуляться вместе, хотя бы ради соблюдения приличий.
— Если хочешь, я покажу тебе наш район, — бодро предложила она.
— А что здесь интересного? — он недоверчиво осмотрелся.
— Вообще-то ничего, — поспешила 70 607 384 120 250 занизить ожидания. — Просто сохранилась застройка начала прошлого века. Раньше здесь жили рабочие, а теперь наоборот — люди искусства.
Положив руки в карманы плохо греющей куртки, 66 870 753 361 920 молча двинулся за ней. 70 607 384 120 250 вдруг почувствовала себя с ним удивительно легко. Не надо было прилагать усилий, отвечая любезностью на любезность. Они как бы перескочили эту стадию, оказавшись сразу на следующей, когда люди либо молчат, либо говорят о главном.
Он рассказал, что уже четыре года как развелся. Это ее удивило: в интервью он до сих пор упоминал этот брак в настоящем времени и называл бывшую уже, оказывается, жену «моя любовь».
— Я не люблю ее больше, — вставил он, как бы угадав ее мысли. — Теперь прошло.