Нас пропустили в калитку и, переспросив несколько раз фамилию Ларискиного дедушки, велели обойти дом с другой стороны. Там, на пологом склоне, усыпанном желтками одуванчиков, стояли скамейки. На одной из них мы сразу увидели дедушку Мишу. Он сидел без палочки, в пижамных штанах и летней бежевой шляпе, которую обычно носил только к костюмам. Между штанами и шляпой никакой одежды больше не было, и нас поразило, что груди у него оказались совсем женские, чуть провисающие под своей тяжестью, как у мадонн на художественных открытках.
— Деда, у тебя там есть молоко? — запрыгала вокруг него Лариска.
— Конечно, есть! Одной грудью я даю его хорошим детям, а другой — выкачиваю обратно у плохих, — он засмеялся и, обхватив обе груди ладонями, приподнял их наверх, будто сам собирался к ним присосаться.
Мы с Лариской пошли собирать одуванчики, а наши бабушки остались на скамейке, почему-то отодвинувшись на другой край, подальше от дедушки Миши.
— Не хочу опять привыкать, — вздохнула баба Шура, когда свидание было закончено и мы уже возвращались назад к калитке. — Чувствую ведь, что не вернется!
А дедушка Миша, улыбаясь наполовину железными зубами, все махал нам со своей скамейки голой молочно-белой рукой, на которой нелепо чернел ремешок часов.
— Мне кажется, ему здесь хорошо, — примирительно сказала бабушка Маня.
А когда мы отошли подальше, я еще раз обернулась и поняла, что видела уже где-то этот дом вместе с торчащей из-под него пуповиной тропинки. Или когда-нибудь еще обязательно увижу.
Дома бабушка, утомленная дорогой, сразу прилегла на кровать, а меня посадила на крыльце перебирать гречку к обеду.
— Она же вся одинаковая! — возмутилась я.
— Смотри внимательнее: в пакете всегда попадаются черные зерна. Их надо отделить от белых, а то будет горчить.
Чем дальше продвигалась работа, тем больше забракованных зерен оказывалось в миске для отходов. В конце концов даже между тщательно отобранными белыми крупинками мне начали мерещиться черные вкрапления, и сортировка пошла по новой, пока горстка спасенной гречки не стала совсем ничтожной.
Зато вот они, последних два зернышка. А больше уже и не наберу.
Родители приехали из города с подарком — чудной комбинацией из маечки и трусиков, осыпанных клубничным узором. В этой комбинации так хотелось быть загадочной! Обычные дачные игры сразу были отвергнуты, и я сначала задумчиво бродила между деревьев, а затем стояла в живописной позе, подняв глаза к небу и облокотившись о сосну. Подружки несколько раз звали меня, но я не хотела идти, а когда захотела, то поняла, что маечка намертво приклеилась к стволу смолой. Подружки торопили:
— Ну что же ты?
— Идите без меня, — сказала я, раскрывая пошире глаза, чтобы не пролить слезы.
— Идите, я просто очень люблю одиночество!
И еще: все лето непременно хотелось поймать бабочку без сачка, прямо за крылья. Для этого я могла часами сидеть в засаде, маскируясь некошеной травой. Некоторые бабочки, правда, с самого начала не оставляли мне никакой надежды, с такой скоростью перепархивая с цветка на цветок, что даже их величина и окрас оставались загадкой. Другие, напротив, дразнили своей медлительностью, будто в полусне волоча за собой усталые крылья, чтобы в решающий момент вдруг оттолкнуться от насиженного венчика, как от трамплина, и взвиться на недосягаемую глазом высоту.
Но нет, милые бабочки, вы не выведите меня из терпения! Я не оставлю свой пост. Уже никогда.
«Только что вернулся из Потсдама и не смогу уснуть, если не напишу хотя бы пару строк о своем сегодняшнем переживании. В Королевском театре давали „Антигону“ Софокла, положенную на музыку господином Мендельсоном. Никто, очевидно, не ожидал, что я там появлюсь, и приглашение мне отправили разве что из деликатности и уважения к авторитету, который я за последние годы успел приобрести в музыкальных кругах. Все знают, что о господине Мендельсоне у меня ввиду обстоятельств сложилось исключительно нелестное мнение, и желание ознакомиться с новыми творениями, которыми он с завидной регулярностью радует мир, не одолевало меня в последнее время в такой мере, чтобы я согласился приложить к этому хоть какие-либо усилия. Сам Мендельсон, нужно сделать оговорку, также не облегчал мне этот шаг, периодически в кратких записках ставя меня наряду с другими коллегами в известность об окончании работы над очередным опусом, однако ничуть не проявляя при этом интереса к моим собственным композициям. На одну из таких записок я, помнится, ответил в довольно корректном, но сухом тоне, что желаю его симфонии „всяческого успеха у благосклонной публики“, после чего не получал уже от него более никаких уведомлений.
Но зрелость делает нас снисходительными к обидам и дает мудрость первыми разорвать цепочку отчуждения. С такими мыслями отправился я сегодня в Потсдам с намерением предстать перед моим давним несостоявшимся другом не отравленным собственными амбициями коллегой, а внимательным и объективным слушателем, готовым отдать справедливую дань его мастерству, если оно окажется на высоте, и проявить снисхождение в случае очевидного музыкального фиаско. И что же меня ожидало? О Боже, эмоции переполняют меня! Нет, не достойное вежливой похвалы зрелое произведение признанного мастера, а высочайшая, высочайшая, высочайшая ступень искусства, которая была под силу разве что древним грекам и которую для моих современников я полагал уже недостижимой! Все, нет силы больше держать перо. Долг перед потомками, до которых я обязан донести потрясение этого дня во всей полноте, заставляет меня отложить его до завтра, когда рука снова обретет твердость… (все зачеркнуто)
Вчера, в четверг 28 октября 1841 года, откликнувшись на любезное приглашение графа Редерна, я имел честь присутствовать в театре Нового дворца на представлении „Антигоны“ по трагедии Софокла. Настоящим свидетельствую о том, что испытал при этом высшее театральное, драматическое и художественное наслаждение. Возможно, еще никогда искусство не производило на меня большего впечатления. Хотя это и было ‹не стану скрывать› лишь тенью моего идеала, однако даже и эта тень вселяет в душу небывалое блаженство. Впервые в жизни я увидел и услышал то, что является истинной музыкой в моем понимании, которое я годами пытаюсь воспитать в моих учениках, а именно — гармоничным слиянием поэзии, голоса и жеста. Уже один вид присутствовавших в зале слушателей произвел на меня ошеломляющее впечатление. Его Величество в своей отеческой дальновидности по случаю премьеры собрал вокруг себя всех, кто в силу вкуса и образования мог оценить представленное нам действо, имеющее в равной степени выдающееся значение как для искусства, так и для науки.
Ученые на протяжении веков ломали себе голову над тем, как могла бы выглядеть постановка трагедии такого ранга во времена Софокла, как бы она звучала и какое имела бы воздействие. Путем кропотливой работы удалось собрать множество отдельных сведений, увековеченных в письменном виде и ставших таким образом достоянием наших лучших рассудков. Как же поучительно для всех этих с избытком наделенных знанием и в то же время так ничтожно мало знающих ученых мужей было постичь на чувственном уровне то, что раньше только смутно маячило им в хитросплетениях разума! Так уж заведено в природе, что предмет и его отражение разнятся между собой. Самое лучшее описание картины никогда не сравнится с ее практическим созерцанием, которое единственно способно дать нам верное впечатление.
Не все, впрочем, воплощено так, как это можно было бы сделать в согласии с сохранившимися источниками. Некоторыми элементами увиденного вчера спектакля мы обязаны скорее современной художественной моде, чем требованиям исторической реальности. Для первого опыта, однако, это не только простительно, но и, вероятно, неизбежно, дабы сделать произведение удобоваримым для публики. Что касается меня, то я бы только приветствовал еще большее погружение в детали, какими бы далекими ни были они от сегодняшней реальности. Опасность отчуждения здесь не столь велика, как выигрыш от обретения нового, осязаемого, а не просто воображаемого знания.
Я бы желал, чтобы не только те драмы, которые дошли до нас с античных времен, были поставлены именно таким, приближающимся к достоверности образом, но также и сегодняшние сочинители попробовали себя в той же античной форме, разрабатывая, разумеется, наши современные сюжеты. Однако тут у нас перед древними обнаруживается один большой недостаток. Нам катастрофически не хватает тем, которые могли бы по-настоящему увлечь как самого художника, так и его публику. Мы не гордимся больше достижениями и страданиями наших отцов. Мы перестали чувствовать историю нашего народа, а сам народ и вовсе потерял к ней интерес: где уважение, где понимание развития, которое привело страну к нынешним условиям? У греков было по-другому. Греки знали подход к природе. Во время спортивных игрищ они созерцали прекраснейшие, деятельные тела, облагороженные осмысленным движением — голые, сцепившиеся в единоборстве, укрощающие лошадей, поодиночке и в группах. Народ, не прибегая к услугам угодливых драматургов, демонстрировал себя во всей своей естественной грации и сам же упивался этим зрелищем. Битвы, поединки, распаленные схваткой мужчины — что может быть прекраснее? Мы же, напротив, укутаны для приличия, хотя справедливее будет сказать — до неприличия! Облаченные в наши безвкусные одеяния, мы безмолвствуем в церкви, смиренно преклонив колени. Наши регулярные военные парады монотонны, наши солдаты выступают каменными истуканами, с трудом волоча за собой пушки ‹посмотрите хоть на казаков, они во сто крат живописнее!›, пороховой дым застилает глаза, мешая рассмотреть детали решающих сражений…
Нам катастрофически не хватает материала. Но надо пытаться».