— Кажется, нет. Не помню. Мы с ним другими вещами занимались.
Дамы сдержанно захихикали.
— Вообще, я тебе скажу: до чего ужасный у него был характер! — засокрушалась первая. — Сама удивляюсь, как я выдержала так долго!
— Ну, совсем и недолго, — возразила ее подруга. — Год от силы. Потом ведь он уехал? Писал тебе хоть, из Америки-то?
— Ну, пару раз…
— До чего же они все сволочи!
— А мы и до его отъезда несколько месяцев почти не виделись.
— Что, серьезно?
— Ну да! Я звоню ему, к примеру, и говорю: «Я сегодня свободна». А он: «У меня сейчас такая фаза продуктивная, буду работать целый день». Представляешь?
— А ты?
— А что мне делать? Занимаюсь чем-нибудь другим — иду в кино или на каток. Ну а на следующий день он сам звонит: «Давай встретимся!» Я ему тогда тоже: «Извини, у меня продуктивная фаза. Увидимся потом».
— Ты чего? Откуда у тебя продуктивная фаза?
— А что? Я тоже пописывала, да. Он мне даже обещал помочь с публикацией.
— И что, помог?
— Ну как видишь!
Обе от души засмеялись.
— Правда, когда я сказала про продуктивную фазу, он сначала совсем о другом подумал. Говорит: «Ничего, я буду осторожно».
Дамы захохотали еще сильнее.
— Так из-за чего вы поссорились-то? — поинтересовалась вторая.
— А мы и не ссорились. Просто то у него эта самая фаза, то у меня — когда же встречаться?
— Ну вы прямо как журавль и цапля из сказки… Так берешь книгу-то?
— Еще чего не хватало! Пойдем лучше мороженое есть!
Дверь хлопнула, и дамы выпорхнули на улицу, запустив внутрь несколько истеричных автомобильных гудков. 70 607 384 120 250 перешла в соседний проход и оказалась по другую сторону шкафа, возле которого только что сидела на корточках, подслушивая чужой разговор. Одна из книг на верхней полке была чуть выдвинута вперед, как патрон, выбившийся из обоймы. 70 607 384 120 250 потянула ее на себя, открыла титульную страницу и прочитала: «Александр Исаевич Солженицын».
За несколько недель работы в библиотеке 55 725 627 801 600 почувствовал, что почерк Греля из досадной помехи на пути к познанию постепенно превращается в его инструмент. Манерные закорючки больше не заслоняли смысл, а, напротив, раскатывали его перед терпеливым читателем, как ковровую дорожку. И хотя некоторые пассажи были безвозвратно вымараны временем или самим автором, 55 725 627 801 600 теперь вполне сносно ориентировался в записках и мог нащупать в них те места, которые представляли интерес для его темы. Правда, тут всегда присутствовала некоторая неуверенность, так как Грель имел привычку выражаться витиевато и туманно, что увеличивало опасность за описаниями обыденных вещей не заметить нечто существенное или, напротив, заподозрить глубокий смысл там, где его не было. Так или иначе, страницы, относящиеся к детству и отрочеству Греля, 55 725 627 801 600 изучал особенно внимательно, стараясь не упустить то зерно, из которого произрастали все побеги.
«Учения мои, отмеченные усердствующим прилежанием, слишком часто прерывались печальной наклонностью организма к подавляющим тело недугам. Так привычно мне стало уже со временем исковерканное волдырями лицо с едва закрывающимся от нарывов ртом, сидящее на вздувшейся лимфоузлами шее и столь некстати обрамленное позолоченной гирляндой зеркальной рамы, что я почти сроднился с этим монстром и удивлялся, когда немочи отступали и на меня вдруг снова взирал миловидный белокурый мальчик, почти ничем не выделяющийся среди своих ровесников, кроме неистребимой никакими притирками бледности.
Из всех занятий, развивающих материю и дух в моем возрасте, доктор меньше всего опасности находил для меня в музицировании, которому предавался я со всеми силами, отвоеванными мною и моими также вечно хворающими родителями у испепеляющих волю болезней. Моим первым учителем был мой отец, помимо государственной службы, прекрасно владевший фортепьяно и органом. ‹…› Когда мне шел восьмой год, папенька получил назначение почетного органиста в Парохиалькирхе, всего несколькими кварталами отделенной от нашего тогдашнего обиталища. Почти ежевоскресно дозволялось мне сопровождать его к службе. С волнением и крайним внутренним напряжением ожидал я всякий раз того момента, когда грянет моя любимая фуга „Et incarnatus est de spiritu sancto“, служившая мне и позднее неиссякаемым источником вдохновения. Вскорости отец, видя мое благоговение перед нитями, связующими земное и божественное, начал подпускать меня к большому церковному органу, доверяя мне исполнение прелюдий и постлюдий. Как же я преклонялся перед этим инструментом, дающим мне, маленькому мальчику, власть над целой общиной! И как жестоко ошибался я тогда, слепо доверяясь моему многотрубному идолу, способному на деле возвышать человеческий дух не более, чем старая разбитая шарманка! ‹…›
Однажды, проходя с отцом вдоль церковного зала, я заметил на скамье мавра, вперившегося глазами в одну точку и охваченного такой неподвижностью, будто сам он был из воска.
— Папа! — вскричал я. — Что здесь делает этот иноземец? Разве дозволено ему молиться нашему Богу?
На нас стали оборачиваться, а отец с силой сжал мою руку и быстро зашагал к инструменту, ибо близилось начало мессы. Я обернулся: мавр по-прежнему сидел, не шелохнувшись.
— Папа, — зашептал я, — уйдем домой! Я боюсь играть перед дьяволом!
— Дьявол — это что побуждает нас к нетерпимости, — строго сказал отец, открывая крышку органа. — Пусть музыка вразумит тебя и поможет развеять химеры!
В тот день я понял, что роль искусства не в том, чтобы возбуждать фантазию, как учат нас некоторые экзальтированные личности, а в том, чтобы усмирять ее чересчур буйные порывы. ‹…›
В июле 1810 года наше семейство переселилось на новую квартиру в дом Вустроу по Ландсбергерштрассе. Жилище это, хорошо запечатлевшееся у меня в памяти, располагалось на третьем этаже и состояло из четырех комнат, кухни, чулана, антресолей и подпола. Вносимая за него ежегодно сумма в 80 талеров казалась отцу удовлетворительной. В том же году в Берлин смог вернуться мой обожаемый дядюшка Отто, поселившийся в нашем же доме ниже этажом, в квартире из двух комнат и одного чулана, стоившей ему 36 талеров в год.
Дом Вустроу, по счастию, находился так близко к прежней квартире, что я мог некоторое время после переезда продолжать посещать частную школу Крюгера, в которую был определен начиная с моего шестилетия. Однако на Пасху 1812 года меня по возрасту перевели в гимназию „У Серого монастыря“, где я затем и пребывал до преждевременного выпуска.
Гимназические стены, давшие надежный приют моей юности, принадлежали изначально ордену францисканцев, заложивших здесь еще в потемках Средневековья свою обитель. В эпоху Реформации францисканцы покинули Берлин, оставив после себя готические своды, оглашаемые с тех пор вместо молитв цокающими подошвами школяров и речитативами зазубриваемых уроков. Промеж учеников шептались, однако, что монахи ушли не совсем и их серые рясы можно иногда различить за колоннами деамбулатория, особенно если рано утром, еще затемно, опаздываешь в класс, а школьный сторож уже загасил половину свечек в бывшем церковном зале. Подозревали, что ночью францисканцы выбираются из-под ступеней главного портала, где во время эпидемии чумы наспех хоронили отошедших братьев, а на заре не всегда успевают заползти назад. Однажды, пробегая с латинским учебником в руках под аркадами центрального нефа, я услышал их пение. Они все тянули на один голос тяжелую, как хомут, мелодию, похожую на завывание ветра. ‹…›
Кроме музыки, я с детства отдавал дань восхищения живописным искусствам. Помню, как один из товарищей принес в гимназию альбом с цветными гравюрами из Ирана, который, вероятно, тайком извлек из родительской комнаты. Каждая гравюра отделялась от предыдущей папиросной прокладкой, и мы, затаив дыхание, ждали, какой сюжет откроется следующим. Большинство иллюстраций изображали всадников в чалмах и узорных халатах, поднимающих над головой изогнутые колесом сабли. А на одной гравюре оказалась вдруг странная сцена, которая потом своей загадочностью заставляла нас возвращаться к себе снова и снова: под шатром, рядом с выложенной кафелем купальней, сидело несколько женщин, полностью закутанных в черное. Еще одна девушка, только совсем нагая, лежала на кафельном полу. Двое „черных“ женщин наклонились над ней, словно обтирая ее какими-то тряпками, скрывавшими срамные места. Что они делали? Готовили свою подругу с таинственному ритуалу? Или, быть может, обмывали уже бездыханное и равнодушное тело?
Мысли мои до сих пор нередко оборачиваются к гимназическим летам, и каждый раз вспоминаю я с грустью и светлым умилением нашу столетиями собираемую библиотеку, декорированную бюстами древних и полотнами мастеров недавнего прошлого. Отвлекаясь от книг, я засматривался на ведуты Каналетто, присланные за полвека до того из Венеции бывшим выпускником нашей школы, торговцем и финансистом Зигмундом Штрайтом. Я воображал, что это не полотна, а оконные проемы и что я вот-вот выбегу на улицу, и по одну сторону от меня окажется Кампо-ди-Риальто, а по другую — канал Гранде».
В детстве я часто путала Спинозу и Соснору. Хотя теперь я уверена, что это просто разные аспекты одного и того же, как те два бородатых дяди у нас в гостях: один из них обещал рассказать мне сказку, а другой почему-то отказался выполнить это обещание и даже не понимал, о чем идет речь. Зачем убивать столько времени на поиски различий, если все равно все в ответе за каждого и рано или поздно будет уже не отвертеться?
Кто-то из них (Соснора или все-таки Спиноза?) был членом Союза писателей. Союз писателей, в свою очередь, был частью Советского Союза, а Советский Союз управлялся с космического корабля «Союз Т-7». Счастливого полета и приятных ощущений в пути! Не забудьте пристегнуть ремни и не выдавливайте зубную пасту на щеки соседа — она все равно будет летать отдельно!
Союз писателей выделил Сосноре (будем в дальнейшем для удобства пользоваться этим именем) новую квартиру, потому что старая была уже дырявая, как Диогенова бочка. Вернее, ее вообще не было, а была только комната в районе улицы Зодчего Росси, рядом с балетным училищем. Мой дядя вместе со своим другом, учеником мастера, приехал помочь ему при переезде, и мы долго шли по коммунальному коридору, где за каждой дверью мне мерещился репетиционный класс. Соснора оказался в самой дальней комнате. Он сидел за пишущей машинкой в халате, словно бы и не собирался никуда переезжать. Впрочем, коробки с книгами уже стояли наготове, и даже кадка с каким-то домашним растением была заботливо обернута простыней. Пока все это переносили в машину, он стучал и стучал пальцами по клавишам, осекшись только, когда из-под него аккуратно вынули стул. Тогда он вдруг спохватился и поспешно засобирался, натягивая пальто поверх халата.
Его погрузили отдельно от мебели в бесцветные «Жигули» и повезли в другой мир, который не успел еще обветшать, потому что только начинал строиться. Когда выруливали с Зодчего Росси и колонны исторических фасадов одна за другой заваливались в стекле на заднее сиденье, Соснора даже не обернулся. Всю дорогу он смотрел только вперед, на грузовик от фирмы перевозок, указывающий нам путь.
Пока ехали по центру, грузовик двигался как-то неловко, вразвалку, но потом быстро начал набирать скорость и по шоссе летел уже уверенно, как конькобежец, только для успокоения окружающих касаясь колесами земли. Я хорошо знала эти места, мы и сами недавно получили здесь квартиру. Кругом лежали неосвоенные пустыри, будущие улицы были едва намечены заасфальтированными тротуарами и рассеянными в пространстве высотками. На некоторые из них еще только наращивалось блочное мясо.
Грузовик остановился на проспекте Наставников. Из него выпрыгнули люди в ватниках с папиросами в зубах. Прошел слух, что по дороге разбились зеркало и какая-то гипсовая голова. Но Соснора не подавал признаков беспокойства. Может быть, он верил, что сочинит себе все это заново? Или просто думал в тот момент о чем-то другом. Например, о том, что эти места хороши для прогулок. Сразу за проспектом Наставников начиналась деревня. Там еще стояли рубленые избы, схоронившиеся за лежанками дров. Летом по улицам бегали свиньи, от которых я отмахивалась, как от собак. Зато за двадцать минут на автобусе можно было доехать до кинотеатра «Ладога», где по вечерам в фойе пела певица в рыжем парике с полным голосом. Иногда кто-то из посетителей угощал ее мороженым, и тогда становилось страшно, что она простудится и не сможет больше петь.
Универсамов поблизости еще не построили, поэтому под магазины отдавали крупногабаритные квартиры нижних этажей. В гостиной — мясной отдел, в спальне — молочные продукты, в детской — бакалея, в ванне — касса. Карамельки зачерпывали пластмассовым детским совком из фанерного лотка. В очереди за маслом меня приходилось приподнимать над прилавком, чтобы показать продавцу: он не имел права выдавать больше двухсот граммов в одни руки.
В школе учились в три смены. Рядом со мной сидел мальчик-левша. Ему ставили в пример мой почерк, а я втайне восхищалась его каракулями.
По вечерам в доме часто не работал лифт, и я поднималась пешком с портфелем за плечами на седьмой этаж по плохо освещенной лестнице. Встреча с маньяком казалась почти неизбежной. За себя я не боялась, но было немного обидно за мир, который так легко и так нелепо могли лишить моего в нем присутствия. Впрочем, с каждым годом переживаю за него все меньше. Пора, пора уже вам учиться обходиться без меня!
66 870 753 361 920 приходил в себя после любви медленно, как после жара.
70 607 384 120 250 уже давно оделась и перебралась с книжкой на подоконник, а он все лежал с закрытыми глазами, откинувшись на подушку.
В этой постели у нее еще не было постоянного места. Она могла ложиться с ним, как хотела — справа или слева, сверху или внизу. Делая ей самые откровенные комплименты, он неизменно интересовался, говорил ли ей это кто-нибудь до него, будто хотел знать, многих ли мужчин она подпускала к себе так же близко. А может быть, ему просто было важно придумать собственные названия для каждого участка ее тела, чтобы слепить его заново, как текст. Однако чем дальше заходили их ласки, тем меньше он заботился о стиле, пока наконец совсем не терял способность к членораздельной речи. Это казалось ей забавным, и она нарочно задавала ему посторонние вопросы, чтобы следить за тем, как постепенно затуманивается его сознание. Сама она не забывалась ни на минуту: удовольствие поражало ее коротко и внезапно, как ожог.