Все ее звали Кларой. Фамилии не знал никто. Самые маленькие жители в краткий срок чистоты и невинности, отпущенный им старым городом, слыша разговоры взрослых, искренне думали, что ее фамилия «Лапутана».
Толпа демонстрантов позволила себе передышку. Народ, запрудивший улицы с требованием выдать им головы мусорщиков и отцов города, возвращался к своим повседневным занятиям. Яркие желтые, голубые, розовые мешки с мусором и разноцветные отбросы, раскиданные по мостовым и тротуарам, постепенно утрачивали натуральные краски, покрываясь пылью, грязью, водой мутного дождя, осадком от выхлопных газов, становясь такими же серыми, как пасмурный день, как свинцовое небо. Казалось, безжизненный дневной свет появляется вместе с зарей лишь в силу привычки, без всякой цели и, следуя той же привычке, пропадает на закате.
После обеда Клара – что случалось с нею крайне редко – не стала поднимать жалюзи лавочки и выставлять напоказ свое обширное, гостеприимное ложе. Не стала надевать чулки с подвязками и цветастый атласный халат, зазывно распахивающийся на груди и ниже пояса. Она оделась не столь вызывающе: непрозрачные чулки дымчато-серого цвета, туфли на низком каблуке, черный приталенный жакет с фальшивыми перламутровыми пуговицами, юбка с небольшим разрезом сзади, а сверху пальто, едва прикрывающее колени, тоже черное с бархатным воротничком. В руки взяла черную сумочку с жесткой ручкой и позолоченной застежкой в виде бантика. Направляясь к границе старого города по заваленным отбросами улочкам, она чувствовала себя так же неловко, как если бы добропорядочную домохозяйку вдруг посадили на ее кровать. Встречные приветствовали Клару с легкой оторопью: во-первых, не сразу узнавали, во-вторых, терялись от ее непривычного вида. Никто не спрашивал, куда она идет. Если женщина в трауре, все и так ясно, кому надо выслушивать скорбные подробности?
Выйдя из старого города, Клара замешалась в толпу, во всем похожая на женщин, отправившихся за покупками или по другим делам. Многие мужчины оборачивались ей вслед, невзирая на возраст и на то, что красавицей ее уж никак не назовешь. К этому она привыкла с детства. Похотливые взгляды мужчин стали частью ее бытия, как воскресные колокола или гудки пароходов, покидающих гавань.
Родилась Клара в деревне и выросла в доме, где жили четыре крестьянские семьи. Она сбежала оттуда в день, когда ей стукнуло шестнадцать, и осела в грязном приморском городе, который тут же заграбастал ее и пристроил к ремеслу, не предоставив возможности выбора. Этому ремеслу она обучилась быстро и обрела в нем ту душевную гармонию, которой ей так не хватало на свежем воздухе, среди простых, но высоконравственных людей. Она почти сразу поняла, что клиенты выбирают проститутку не по внешним данным, а по тем обещаниям, какие дает доступная женщина одним только своим видом. Клара эти обещания всегда сдерживала. Она была в своем роде актрисой, а ее клиенты – драматургами, приходящими убедиться, насколько верно переданы дух и буква их пьесы. От Клары исходили тепло и нежность, и мужчины умели это ценить. Она стала музой слабосильных, неудовлетворенных, стеснительных, слезливых мужчин, которым нужны внимание и участие. Садисты ей никогда не попадались. Счастливой Клара себя не считала, но жизнью была вполне довольна. Она ничего не ждала от будущего именно потому, что в прошлом обошлась без великих потрясений.
Но однажды вечером к ней заглянул Айяччио.
У него был, если можно так выразиться, дефект внутреннего зрения. Он не видел того, что для нескольких поколений мужчин было фактом и данностью. Он не понял, что мужчины-насильники ходят к кому угодно, только не к Кларе, что в ней нет ни той порочности, которую возбуждает грубое насилие, ни той чистоты, которую можно осквернить. В тот вечер четыре года назад Айяччио забрел к Кларе случайно и случайно же, повинуясь какому-то непонятному порыву, изнасиловал ее. Быть может, именно благодаря своему дефекту Айяччио сумел, как никто другой, соприкоснуться с истинной ее натурой. Сам-то он этого не почувствовал, а Клара почувствовала как нельзя лучше и с тех пор каждый день боялась и надеялась, что он опять придет насиловать ее.
Потому-то она пешком через весь город добралась до больницы, где, как ей сообщили в той странной записке, умирает от рака Айяччио. Она сочла, что траурный наряд более всего подходит для визита к умирающему, для того чтобы отпраздновать смерть насилия. В глубине души Клара подозревала, что записку написал ей сам Айяччио.
– Родственница? – спросила ее дежурная сестра в онкологии.
– Да, – без колебаний ответила Клара.
– Уже поздно.
– Ну пожалуйста!
– Четыреста двадцать третья палата, – сообщила сестра, все еще колеблясь. – Только еще пустит ли вас тот поли… тот санитар, что сидит у его двери.
– Послушайте, – сказала Клара, коснувшись ее руки, – а нельзя так сделать, чтоб нас не беспокоили, ну, скажем, часок?
Сестра сразу сообразила, какое «родство» связывает посетительницу с больным, и снисходительно улыбнулась.
– Подождите здесь, – сказала она.
Потом пошепталась о чем-то с могучим человеком, караулившим у двери палаты. Тот вначале замотал головой, но потом смилостивился и знаком велел ей подойти.
– Виноват, – слегка смутившись, пробасил он, – но я должен… вас обыскать.
Клара улыбнулась, протянула ему сумочку и раскинула руки. Переодетый полицейский не слишком грубо ощупал ее, потом кивнул и отошел от двери на несколько шагов.
– Я закрою вас, – заговорщически шепнула сестра. – А после нажмете кнопку вызова.
Клара закрыла глаза в знак согласия. Войдя в палату, услышала за дверью звон связки ключей и, не обернувшись, затворила дверь. Когда ключ повернулся в замке, сердце ее забилось быстрее. Она в ловушке, наедине со своим мучителем, под холодным, неумолимым неоновым светом, льющимся с потолка.
– Тебя и не узнать, – раздался с кровати едва слышный голос Айяччио.
Он попробовал сесть, но руки не слушались. Пальцы невольно сжались в кулаки под простыней.
Клара ничего не сказала. Она подошла к больному и наклонилась над ним. Потом сняла пальто, бросила его на стул. Туда же швырнула сумочку, и она свалилась на пол.
– Чего ты вдруг пришла? Кто тебе сообщил? Фрезе?
– Нет.
– Жалеешь меня?
– Нет.
– А что же тогда?
– Захотелось посмотреть, как ты помираешь, – беззлобно сказала Клара.
– А-а, – протянул Айяччио тоненьким голоском и чуть сморщил в улыбке пергаментное лицо.
– Не ожидал? – спросила одетая в траур проститутка.
– Нет. – Айяччио закашлялся.
– Правда?
– Да.
– Хоть каешься… теперь?
– Нет. – Потемневшее в преддверии смерти лицо Айяччио как будто немножко просветлело, но это могли бы заметить только любящие его. – За себя – нет, не каюсь. Разве что за тебя. Я наконец-то понял, какая ты. А мне теперь что толку каяться. – Взгляд его унесся далеко. – Я уж не тот… больше не смогу…
– Что верно, то верно. Не сможешь, – сказала она, безуспешно пытаясь найти мстительную интонацию.
Глаза Айяччио совсем затуманились.
Клара откинула одеяло, потом села на краешек кровати и начала расстегивать ему пижамную куртку. Расстегнув, грубо перевернула его сначала на один бок, потом на другой и сдернула рукава. Какое-то время рассматривала большой, во всю спину, темно-красный ожог, даже обвела его контуры ногтями, не царапая, но и не лаская. Снова перевернула на спину, расстегнула две пуговицы пижамных штанов, заметив на них желтое пятно, и ловко стащила, обнажив исхудавшие ноги. Штаны, пролетев по воздуху, опустились на черное пальто с бархатным воротничком. Глаза Клары опять заскользили по голому, старому и больному телу мужчины. Совсем беспомощный. Теперь уж ему при всем желании не изнасиловать ее. Ноги вон какие тощие; колени на их фоне кажутся раздутыми, огромными. Сморщенная кожа еле-еле удерживает кости скелета. Клара нагнулась и положила голову ему на живот, послушала идущее оттуда бурчанье. Скосила глаза на рыжий клок своих волос, разметавшийся по вонючему и сморщенному члену, наклонилась и поцеловала его естество. Айяччио не смотрел на нее; выражение его глаз трудно было расшифровать, они как будто вобрали в себя все прошлое, настоящее и будущее.
– А может, сумеешь? – спросила она, поднявшись, и быстро стащила чулки вместе с трусами, задрала юбку над пухлыми подушками ягодиц.
Айяччио не отозвался и не перевел на нее глаз.
– Знаешь, – продолжала она, забираясь на него верхом и начиная елозить по тощему телу, – зашел ко мне как-то один профессор из университета. «Хочу, – говорит, – интервью у тебя взять про твою личную жизнь». На вид вполне приличный господин, денег предложил, ну, я и согласилась. Сам из себя красавец, культурный, с бородкой. Но странный какой-то, таким доверяться нельзя. Чем-то на меня похож… Да нет, глупости… Так вот, этот профессор… – Клара поглядела себе между ног. – Так-таки и не сможешь?.. Ну ничего, ты слушай… Профессор этот мне сказал, что я, дескать, в проститутки пошла, потому что захотела сама управлять сексом… Я-то думала, что просто на жизнь зарабатываю, так ему и сказала, а он свое: нет, мол, тебе власть нужна, а не деньги. И чтобы мне доказать, привел один пример. Это, говорит, просто для примера, выдумка такая. Вроде как меня какой-то человек держит в заложницах. Так и сказал – «в заложницах». И так горько это сказал, с такой злобой, словно его самого кто в заложниках держит… Тут я и подумала, что мы с ним похожи. Я все спорила, и тогда он принялся рассказывать про того человека, как выглядит, как ходит – все в подробностях описал. И представляешь – в точности твой портрет нарисовал, ну в точности. Я было подумала, что он тебя знает… хотя откуда?.. Но он потом сказал, что человек тот – священник, в церкви служит.
Аяйччио слегка пошевелился.
– Ага, проняло малость? – с удовлетворением заметила Клара. – Ну вот… Больше я того профессора не видала, но часто вспоминаю… Нет, не про него, а про то, что он говорил. Про власть. Может, оно и неплохо управлять, а? Не сексом, конечно, а жизнью или человеком… Ты никогда про это не думал?
Айяччио посмотрел на нее. Она улыбнулась и расстегнула черный жакет, выпустив на волю большие, выпирающие из лифчика груди. Больной хотел протянуть к ним руку, но ее свело судорогой. Пальцы скрючились. Клара взяла руку, помассировала и приложила к груди. Грудь плавно колыхалась от ее движений – взад, вперед. Она выпустила его руку, и та застыла на груди, уцепившись за край лифчика.
– Видишь, как мы с тобой ролями поменялись? – заключила Клара. – Теперь ты не можешь мне противиться.
– Да…
– Нет, не можешь, – вздохнула она и опять посмотрела себе между ног, таких сильных, полных жизни, по контрасту с его костлявыми, полумертвыми.
Она чуть приподнялась и увидела свои красные дряблые губы; они напоминали петушиную бородку, прикрытую поредевшими волосами. Потом взяла в руку его вялый пенис и, обхватив пальцами головку, с трудом, но все же ввела в промежность. Продолжая елозить по нему, почувствовала слабый теплый отклик, дошедший бог весть из каких глубин.
А сама тем временем вспоминала день, когда сбежала из дома, день ее рожденья, день похорон ее отца. Вспомнила комнату, погруженную в полумрак, плотно закрытые ставни; день был сырой, ненастный. Отец лежал на кровати. Справа на тумбочке догорала свеча. Больше в комнате никого не было, только они с отцом. Клара сидела на плетеном стуле, который жалобно поскрипывал при каждом ее движении. Соломенное сиденье больно кололо зад. Еще не старый, сильный человек лежал на кровати, скрестив руки на голой груди. Грудь широкая, волосатая. На нем были только шерстяные кальсоны, из которых торчали грязные ноги с черными ногтями. На полу у кровати валялся неаккуратно завернутый, перевязанный бечевкой пакет. Она знала, что в том пакете. Длинное, широкое платье: по кремовому полю разбросаны васильки и незабудки. Это платье она видела на ярмарке. Доживи отец до дня рожденья, велел бы ей развернуть пакет и сказал бы: «Моей красавице, чтоб стала еще красивей». Но он не дожил и теперь лежит на кровати, не шелохнется; руки, способные удержать бешеного быка за кольцо в ноздре, теперь бессильно скрещены на груди; под кальсонами, там, где смыкаются ноги, топорщится жалкий бугорок. Клара уже не помнила, отчего он умер. За порогом темной комнаты слышался тихий плач матери и шепот сестры, утешающей ее. Потом вдруг зазвучали незнакомые мужские голоса, и Клару бросило в пот. Она увидела себя со стороны, наедине с полуголым отцом, в этой темной комнате. Ей стало страшно. Она бросилась к шкафу, вытащила оттуда праздничный отцовский костюм, белую рубашку, узкий черный галстук, носки, остроносые ботинки с подковками и быстро, дрожащими руками обрядила отца. Когда мать с другими вошли в комнату, Клара безмятежно стояла у открытого окна, а покойник лежал на кровати при полном параде, готовый к положению во гроб.
Пока его хоронили, она сбежала.
– Нет, – сказала Клара Айяччио, – не можешь… не можешь… не можешь…
Она приоткрыла рот – не широко, с какой-то странной стыдливостью. Дыхание прервалось на долю секунды. Клара зажмурила глаза, но не погрузилась до конца в черную бездну забвенья, испытав лишь тень наслаждения, чистого и робкого, как в девичестве. И все же горячая волна исторглась из ее чрева и затерялась в жестких черных волосах Айяччио.
Клара поглядела на его руку, сжимающую край лифчика, отцепила ее и вытянула вдоль изможденного тела. Потом неторопливо застегнула жакет. Встала, натянула трусы и чулки, одернула юбку.
– Холодно тебе? – спросила она у больного.
Он слабо помотал головой.
Клара накрыла его одеялом, пижаму надевать не стала. Затем повернулась к стулу, взяла пальто с бархатным воротничком и накинула на плечи. Наклонившись, подняла сумочку, похлопала по ней, стряхивая матовый слой пыли.
Айяччио смотрел, как скрывается под юбкой, распирая швы и молнию, ее мощный зад, как светлеет ткань чулок, вмещая белые сильные ляжки.
«Надо бы сказать тебе спасибо, – подумал он, – но у меня нет слов. Все слова умирают вместе со мной».
Клара подергала дверь и тут же вспомнила, что их заперли в этом дезинфицированном гробу.
– До звонка достанешь? – не оборачиваясь, спросила она.
– Да.
Как долго тянутся минуты, подумала она, точно целая жизнь. Только теперь она поняла, что способна любить и что любовь совсем не такая, как пишут в книгах, она гораздо сильнее и молчаливее. А может, каждому дается та любовь, какую он ищет и какую заслужил. Иной раз и представить себе не можешь, что такая бывает.
Светленькая медсестра, открыв дверь, прочла в глазах Клары страшную боль. Клара скрестила руки на груди, как мертвая; на одной руке нелепо болталась сумочка на жесткой ручке, с застежкой в виде бантика. Женщина с такой силой притиснула к груди руки, будто зажимала кровоточащую рану. Сестра невольно опустила глаза и стала с преувеличенным вниманием разглядывать плитки пола.
Проходя мимо, Клара пробормотала что-то и медленно побрела по коридору.
Айяччио знал, что больше не увидит ее.
– Что она сказала? – спросил он у сестры.
– По-моему, она спросила: «Может, еще как-нибудь?..» Могло так быть?
– Нет, – ответил Айяччио Кларе, чувствуя, с какой жестокостью жизнь покидает его тело.
– Ну, значит, я не расслышала, – пробормотала сестра и закрыла дверь.