Он согласился. И сразу после завтрака мы идем к нему домой. Я, мои ребята и еще полгорода сзади. А другая половина висит на заборе у моего родича. Он подходит к калитке, распахивает ее, и я вижу накрытый во дворе стол, а у самой калитки маленького золотушного мальчика.
- Сюня! - говорит мой кровник. - Смотри, кто к нам пришел!
Сюня испуганно смотрит на меня, на людей за моей спиной, на народ, висящий на заборе, и молчит.
- Сюня! Как тебе не стыдно? Неужели ты его не узнаешь? - не унимается родственник.
Мальчик со страхом ворочает глазами.
- Сюня! - уже кричит родственник. - Подумай! Это самый знаменитый человек нашего времени! Ну?!
Во дворе - тишина.
И мальчик Сюня, показывая на меня, выдавливает:
- Это Ленин!
Я хохотал, а рассказчик уже смачно рисовал ситуацию, в которую попал режиссер Давид Гутман, приехавший ставить оперетту в Одессу...
- Первый раз его пригласили в двадцать шестом году. НЭП. На вокзале его встречает администратор Яша.
- Яша, где я буду жить? - спрашивает Додик.
- Конечно, в "Лондонской".
- А с кем я буду жить?
- Есть с кем, - отвечает Яша, и после репетиции он с Додиком идет к тете Хесе. У тети Хеси рояль, на рояле - салфеточки, на салфеточках слоники. И девочки танцуют кадриль под рояль.
Додик ставил спектакль и после репетиции заходил к тете Хесе.
В следующий раз его пригласили ставить в Одесской оперетке в 32-м году.
На дворе - индустриализация. Тем не менее на одесском вокзале - тот же Яша и те же вопросы:
- Яша, где я буду жить?
- О чем говорить, конечно, в "Лондонской".
- А с кем я буду жить?
- Вот это - не знаю.
- Что, тетя Хеся умерла?
- Нет, она жива, - грустно ответил Яша, - но дела нет.
Додик провел репетицию и пошел все-таки к тете Хесе. Рояль - в пыли. Слоников - нет. Салфеточек - нет.
- В чем дело, тетя Хеся? - спросил Додик.
- Вы не поверите, Додик, - ответила эта гостеприимная хозяйка, - но большевики убили любовь.
Снова возникал из глубины лет фельетонист Смирнов-Сокольский, составляющий список людей, которых он должен обругать. Потом в этот поток включался Всеволод Мейерхольд, разыгранный Утесовым и мстящий остроумно и зло...
Особый раздел составляли истории взаимоотношений рассказчика и начальника Главискусства Керженцева по поводу исполнений "Лимончиков" и "Гоп со смыком".
- До войны было принято гулять по Кузнецкому. Вот иду я как-то днем от Неглинной - снизу вверх, - озорно начинает Леонид Осипович, - а сверху вниз по противоположному тротуару идет Керженцев Платон Михайлович. Тот самый, который закрыл и разогнал театр Мейерхольда. Увидев меня, остановился и сделал пальчиком. Зовет. Я подошел. "Слушайте, Утесов, - говорит он. - Мне доложили, что вы вчера опять, вопреки моему запрету, исполняли "Лимончики", "С одесского кичмана" и "Гоп со смыком". Вы играете с огнем! Не те времена. Если еще раз я узнаю о вашем своеволии - вы лишитесь возможности выступать. А может быть, и не только этого", - и пошел вальяжно сверху вниз по Кузнецкому.
На следующий день мы работали в сборном концерте в Кремле, в честь выпуска какой-то военной академии. Ну, сыграли фокстрот "Над волнами", спел я "Полюшко-поле". Занавес закрылся, на просцениуме Качалов читает "Птицу-тройку", мои ребята собирают инструменты... Тут ко мне подходит распорядитель в полувоенной форме и говорит: "Задержитесь. И исполните "Лимончики", "Кичман", "Гоп со смыком" и "Мурку". Я только руками развел: "Мне это петь запрещено". - "Сам просил", - говорит распорядитель и показывает пальцем через плечо на зал. Я посмотрел в дырку занавеса - в зале в ряду вместе с курсантами сидит Сталин.
Мы вернулись на сцену, выдали все по полной программе, курсанты в восторге, сам, усатый, тоже ручку к ручке приложил.
Вечером снова гуляю по Кузнецкому. Снизу вверх. А навстречу мне сверху вниз - Керженцев. Я не дожидаюсь, когда подзовет, - сам подхожу и говорю, что я не выполнил его приказа и исполнял сегодня то, что он запретил. Керженцев побелел: "Что значит "не выполнили", как вы могли исполнять, если я запретил?" - "Не мог отказать просьбе зрителя", - так уныло, виновато отвечаю я. "Какому зрителю вы не могли отказать, если я запретил?" - "Сталину", - говорю.
Керженцев развернулся и быстро-быстро снизу вверх засеменил по Кузнецкому. Больше я его не видел.
Вполне естественно, в своих рассказах Утесов не мог обойти взаимоотношений со своей родной Одессой, которую он к тому времени не видел много лет. Причин для разлуки было несколько, и одна из них - характер его родного города, сохранившийся еще в ту пору.
- Я приехал в Одессу, - говорил он, - выступил в оперном театре. Триумф полный. Довольный и расслабленный выхожу с концерта к машине, сажусь рядом с водителем. Машина трогается. Вдруг в свете фар возникает женщина. Кричит: "Стойте! Стойте!" Мы останавливаемся. Женщина распахивает дверь машины с моей стороны, из темноты вытаскивает за руку маленького золотушного мальчика и, показывая на меня, говорит: "Сема, смотри - это Утесов, когда ты вырастешь, он уже умрет". Я захлопнул дверь и никогда больше не ездил в Одессу!
Раз десять я слушал этот рассказ, и всегда в нем золотушного мальчика "вытаскивали из темноты" разные женщины: с Привоза, с Дерибасовской, с Молдаванки; это были молодые мамы, домработницы из Мелитополя, бабушки с Ланжерона - целая галерея одесских женщин. Их лексический и интонационный строй был разнообразен и неповторим. Каждая обладала собственными социальными, национальными и профессиональными корнями.
Утесов рассказывал как-то о жанре в старой эстраде - "дамский имитатор", но никогда не говорил, что подвизался в этом жанре показа женских типов... Хотя... Сохранилась пленка с инсценировкой песни "Пароход", где Леонид Осипович в числе прочих ролей играет встречаемую на пристани даму.
Одесса и одесситы того старого одесского разлива были для артиста, как ни странно, и камертоном такта. Заседая в квалификационной комиссии, он наблюдал одну эстрадную пару, которая била чечетку, пела куплеты и разыгрывала скетчи.
Председательствующий просил Утесова высказать мнение, поскольку это было жанром его юности. Утесов долго отнекивался, а потом был вынужден сказать: "У нас в Одессе так все могут, но стесняются".
Наслушавшись утесовских новелл, я вспомнил реплику режиссера Леши Симонова, снявшего биографический фильм о Леониде Осиповиче:
- Слава Утесова-рассказчика сильно преувеличена.
И спросил артиста, как могло сложиться о нем такое мнение. Он лукаво улыбнулся и подмигнул мне:
- Он же хотел от меня песенок - он их и получил. Ты приходи ко мне завтра после обеда - с утра я на репетиции в оркестре, - кое-что услышишь.
Назавтра я давил кнопку звонка у дверей. "Как можно дольше", предупредил Леонид Осипович, и я добросовестно выполнял указание. Открыла Эдит Леонидовна и скоренько меня отчитала:
- Зачем так трезвонить?
Тут в коридоре появился Утесов.
- А, это ты! Пошли ко мне - там нами никто командовать не будет.
Хозяин усадил меня на диван в тесном кабинетике, а сам по-молодому выбежал в маленький коридор и вернулся с книгой в мягком переплете.