- От мадам Дюпон из Марьиной Рощи. Так зовут эту центровую девочку.
- А почему она тебе все это отдала? - поразился Сева.
- Этим ее угостили сверх гонорара - за отличное обслуживание. А на работе она не пьет, - хохотнул Губан, - по причине рвоты от сладостей и вина! Так что свет не без добрых людей!
- Часто тебя так выручают?
- Успокойся, я - не сутенер.
Они брели мимо ночных стен Даниловского монастыря, и Губан вещал, отхлебывая из горлышка портвейн.
Иногда он вспоминал о Севе, протягивал ему бутылку и тот, морщась, делал глоток, чтобы не обижать собеседника.
- Здесь помещался "Даниловский детский приемник" - страх всех довоенных пацанов. Заведение с тюремным режимом. Если тебя приводили в милицию за что-нибудь, ну, скажем, за хулиганство, и говорили "отправим в Даниловский", значит, детство отвернулось от тебя!
- Красиво травишь, - перебил недоверчиво Сева, - ты что, здесь побывал?
Губан смерил его презрительным взглядом.
- Я побывал тут по другой причине, - он хлопнул рукой по стене, здесь было отделение "детей врагов народа". Я бежал отсюда.
- Расскажи какому-нибудь салаге, - без обиняков перебил Сева.
- Я что, лажаю? - разогретый портвейном Губан прижал его к стене и, плюясь, выстреливал фразы.
- Мой отец был чекистом. Его взяли как врага. Мать - отправили в ссылку. А меня - сюда! И я бежал отсюда! Бежал! К тетке! Бежал! Понял?
Задохнувшись, он остановил поток откровений и попытался продышаться. Глаза слезились.
- А за что взяли отца?
- Расстреливал мало... а может быть, много! Как приказывали, так и делал. - Он швырнул бутылку портвейна, как гранату, она разбилась о выступ стены, оставив кровавое пятно.
Хлопушка "Цена человека".
Съемочная камера видит лицо героя.
Героиня картины "Цена человека" Элла пока что - к камере спиной.
- Коля! Ты должен прийти и все рассказать в милиции! Все, как было! Ты же мне рассказал - и я поверила! Расскажи там. Там тоже люди!
Во время этой тирады лицо героя мрачнеет. Причем смена состояния происходит - от равнодушия к неприязни - весьма достоверно и заразительно.
Снова хлопушка "Цена человека".
- Где люди? - враждебно отстранил героиню от себя герой Коля, - в милиции?
- Да. В милиции. Пока ты сидел, многое изменилось.
- Откуда тебе знать?
- Я хожу на работу, хожу по улицам... Вижу, что происходит вокруг!
- Стоп! - Герой Коля повернулся на крик режиссера.
Ефим Давыдович был в ударе. Забыв про боржом, он кричал:
- Убеждай его, убеждай, а не жалей, не себя! Его! Его! Его! Мотор!
Героиня картины Элла с красными, мутными от слез глазами снова толкала в грудь партнера в телогрейке:
- Иди, иди, сознайся! Да, да... посадят! Я - буду ждать! Буду!
- Еще раз - без остановки! - орал режиссер и, казалось, плакал вместе с актрисой.
Сева неотрывно наблюдал это эмоциональное действо.
- Стоп! Съемка окончена. - Ефим Давыдович отшвырнул микрофон, и Сева поймал его на лету.
- Ты сейчас куда? - вопрос мэтра был обращен к ассистенту.
- В "Националь", - ответил Сева, удивленный вопросом.
- Поедешь со мной к Бороде. Бывал у Бороды?
Вопрос был напрасным - у Бороды Сева, конечно, не бывал. У Бороды (так звали завсегдатаи ресторан ВТО из-за роскошной бороды метрдотеля) бывал весь цвет артистической Москвы. Входили по пропускам - не то что в "Нац", куда мог попасть каждый, в том числе и "художественная" шобла.
- Ты это заслужил.
- Чем?
- Я знаю чем. Я вижу все на съемке. Ты телогрейку обработал и даже надорвал. Хотя это не твое дело. Значит, следишь за кадром. Значит, заслужил осетрину по-монастырски...
Мрачный Пушкин стоял на постаменте как раз против окна ресторана ВТО, где...
Мэтр с упоением поглощал осетрину.
Сева пока что только разглядывал свою порцию, покрытую мельхиоровым колпаком, и косил взглядом в меню.
- А здесь обозначено: осетрина по-московски, а не по-монастырски...
- Никакой разницы, просто антирелигиозное переименование. - Давыдович выскребал остатки картошки в сметане и, облизнув вилку, спросил:
- Нравится профессия режиссера?
- Да.