Все это представлялось мне крайне здравым, и пока он значительно бубнил, я решил временно поверить в его подлинность — по крайней мере, пока мы не приземлимся. Вообще-то мы с ним даже задружились — вплоть до того, что он пригласил меня погостить у него в квартире. Ну, настолько я ему, само собой, не поверил, поэтому, боюсь, пришлось известить его, что я гощу в Британском посольстве. Сосед глубокомысленно взглянул на меня, а затем поведал свою мечту: убедить английского герцога возглавить эту его английскую компанию.
— Капитальная идея! — от всей души произнес я. — Их чересчур много не бывает. Чудесные работнички, все до единого. Только учтите, за настоящих герцогов в наши дни довольно жесткая конкуренция; даже коммерческим банкам, похоже, больше не удается их удерживать — так быстро они разбегаются в бродячую торговлю. Теперь, конечно, они снова могут выползти на свет, раз у нас больше нет Уилсона, однако на вашем месте я бы удовлетворился маркизом или связкой графьев. Их ассортимент гораздо обширнее, а спеси меньше.
— Графьев? — переспросил он. — Слушайте, а вам случайно не знаком граф Сноудон? [104] — Глаза моего соседа блистали невинностью, но я вздрогнул, будто повинная голова при вручении жуткой повестки.
— Разумеется, нет, — чирикнул я. — Нет нет нет. Он, опять-таки, — совершенно иной коленкор; к тому же у него уже есть работа — в Конструкторском центре, мне кажется, там ужасная публика, кроме него, само собой, конструирует слоновьи вольеры для Зоопарка, и я уверен, велли-коллепные. Очень способный. Просто капитальный парняга. Счастливо женат; такая миленькая у него женушка. Да. — Я затих. Он же неумолимо не унимался.
— Пырстйте, но вы-то сами — аристократ?
— Нет нет нет, — повторил я, ерзая от смущения. — Ничего подобного. Гнилой побег. Я всего лишь дворянин, причем единственный титул прикарманил мой братец: отец мой как бы оказал мне любезность, ха ха. — Сосед изумленно и встревоженно воззрился на меня, поэтому я попробовал объяснить: — Англия — совершенно не то, что Континент, изволите ли видеть, она даже на Шотландию в этом смысле не похожа. «Благородство во всех коленах» на «сез картье» [105] — об этом мы предпочитаем не распространяться: я бы решил, что не наберется и полудюжины семейств, ведущих начало непосредственно от рыцаря Норманнского завоевания. Как бы то ни было, — болботал я, — никому в здравом уме не захочется вести родословную от этой братии. Завоевание было помесью акционерного общества и золотой лихорадки на Юконе; сам Вильгельм-Зав выступал кем-то вроде первобытного Сесила Робертса, [106] а в приверженцах у него значились бродяги, сутяги, педерасты и комические куплетисты.
Соседа моего уже парило просто изумительно, посему я не мог устоять и продолжал:
— Вообще говоря, практически никто из аристократии нынче не пэры, и лишь очень немногие пэры — аристократы по любым стандартам, хоть с какой-нибудь серьезностью воспринимаемым на Континенте. Большинству еще повезет, если удастся проследить родословную до захудалого жестоковыйного жлоба, которому щедро обломилось при Разгоне Монастырей.
Тут он окончательно расстроился; один конец его гармоники распечаток соскользнул с колена и каскадом обрушился на пол между нашими ногами. Мы оба нагнулись за ним, но я, стройнее него на дюйм-другой, нагнулся ниже, и головам удалось избежать звонкой коллизии; однако мой нос (норманнский, с преципитатом Древнего Рима) оказался наполовину у него в пиджаке — и едва не ткнулся в черную рукоять автоматического пистолета в наплечной кобуре.
— Оооойк! — пискнул я, значительно обескураженный.
Славный американец хмыкнул добродушно и жирно:
— Не бери волыну в голову, сынок: мы ж, техасцы, без них — как без штанов.
Бессвязно мы болтали себе дальше, однако чем дальше, тем сложнее мне было сосредоточиться на красотах рыбной жарки. Вне сомнения, техасские предприниматели часто носят при себе пистолеты, но я с трудом верил, что они предпочтут неудобные габариты «кольта-лесника», мелкокалиберного и длинноствольного автомата, беромого лишь для стрельбы по мишеням и, гораздо реже, — профессиональными убийцами, отлично знающими, что они способны засадить его мелкую пулю точно куда надо. В качестве удобного орудия самозащиты для обычного гражданина этого пистолета просто не существует. Более того: я был уверен, что техасским предпринимателям вряд ли придет в голову размещать такое оружие в пружинных кобурах «Брайсон» с ускоренным выбросом.
Путешествие наше, казалось, чем дальше, тем больше затягивалось, если вы понимаете, о чем я. Соединенные Штаты маячили отдаленно и нежеланно. Когда мы приступили к снижению, славный американец наконец-то назвался: Браунз, пишется «Бра-у-низ», произносится «Бронз». «Весьма вероятно», — подумал я. Мы распрощались, и через секунду после выхода из самолета он исчез. Едва его дружелюбное и дородное присутствие прекратило довлеть, я осознал, что он нравится мне все меньше.
Мартленд исполнил все мои инструкции по списку добросовестно: из него бы вышла кому-нибудь чудная жена. Меня встречал здоровенный удрученный малый — он сопроводил меня в гулкий ангар, где на своем поддоне стоял и мерцал мой «роллс». Авто окружали другие малые — с миленькими автозаправщиками, экзотическими номерными знаками, книжками дорожных аккредитивов и я даже не знаю, чем еще. Ох да — и еще один суровый малый, зверски заехавший по моему паспорту резиновой печатью. Я принял все их дары с усталой любезностью, будто Коронованная Особа, соизволяющая принять образцы местных ремесел. Кроме того, там находился неистовый человечек из Британского посольства — только он стоял по другую сторону некоего барьера, словно бы снятого с загона для свиней: он пренебрег добычей пропуска нужного сорта или что-то вроде того, и огромные невозмутимые американцы и ухом не вели в ответ на его визги и тарабарщину. Как, впрочем, и я. Малый с заправщиком содрал плоскогубцами нужные свинцовые пломбы и швырнул последние сквозь сетку визгливому малому, как швыряют орешки навеки застрявшей в зоопарке обезьяне, при этом вульгарно почесывая подмышки и поцокивая языком. Я даже начал опасаться за его здоровье — визгливого малого, то есть, а не горючего малого.
Я оседлал «ролле», до отказа втянув в легкие ни с чем не сравнимый аромат новых кузовных работ, новой шкурной обивки. Здоровенный удрученный малый, сознавая свое место, стоял на подножке и направлял меня наружу. «Роллс» завелся мягко, радостно, будто хорошенько шлепнутая вдовица, и мы выплыли из Грузовой Секции с таким же примерно шумом, что золотая рыбка в аквариуме. По их грубым, необразованным американским физиономиям я сумел определить, что воспитай их другая культура, они бы непременно стучали себя кулаками по лбу. В знак уважения, видите ли.
На выезде нас встретил малый из Посольства — по-прежнему визжа и едва ли не удавившись от ярости и досады. Воспитай его другая культура, он бы, вероятно, зачем-нибудь стукнул кулаком по лбу мне. Я попытался его урезонить, умоляя не позорить Дипломатический Корпус, и он наконец несколько опамятовался. В осадок после кипения выпало одно: Посол сейчас далеко, в какой-то земле обетованной для гольфа, играет в него, или в лапту, или еще во что-то с каким-то из их Президентов, или Конгрессменов, или кто там еще у них есть, но вернется утром, и вот тогда я должен ему доложить о прибытии — живой или мертвый, с картузом в кулаке, — выслушать увещевания, сдать мою «Гончую», а он, визгун то есть, требует назвать ему имя того окаянного наглеца, что осмелился покуситься на свинцовые пломбы Министерства иностранных дел, коими был опечатал «роллс». Я сообщил его, что малого зовут Макдёрмо (в запале — неплохо придумано, согласитесь), и пообещал попытаться найти время и заглянуть к Послу в ближайшие дни.
Он снова понес невнятную околесицу — каждую фразу начинал с «Вы отдаете себе отчет...», а потом ее не заканчивал, — поэтому я решительно воспротивился.
— Возьмите себя в руки, — строго сказал я, суя ему в ладонь фунтовую купюру. Отъезжая прочь, я поймал его в зеркальце заднего вида: он неистово на чем-то прыгал. Слишком уж эмоциональна эта дипломатическая публика. В Москве бы от него толку не было — скомпрометировали бы на раз.
Я отыскал свой отель и в гараже передал «роллс-ройс» способному на вид малому буроватой наружности: в глазах у него искрился юморок, и меня к себе он расположил сразу. Мы договорились, что к кузову применять он будет только ветошь и ничего более, — мистер Спиноза витал бы надо мною бледным призраком до конца дней моих, если бы я позволил драить детергентами или мумифицировать силиконом его Особую Секретную Полироль. После чего я доехал на подъемнике — как тут выражаются, а вы не знали? — до стойки портье (багаж при мне), и так вот, короткими перебежками, добрался до своего превосходно оборудованного номера с уборной, достойной самой богини Клоаки. Как прирожденный англичанин, я выключил смехотворное воздушное кондиционирование и распахнул окна.
Пятнадцать минут спустя я снова включил кондиционирование и вынужден был телефонировать портье, дабы в номер прислали кого-нибудь закрыть мне окна... стыд-то какой.
Позднее мне прислали каких-то сэндвичей, которые мне понравились не слишком.
Еще позднее я убаюкал себя чтением единственного полупостижимого абзаца книги.
Замрет ли нынче он? Или вперед
Неумолимо шаткий шаг направит свой,
Топча вульгарные препоны?И падет
Тростник под его зверскою пятой,
Когда слепая воля, древний род
Погонит его солнечной тропой
Исполнить волю жизни, пока лед
Собою пажить крепко не скует.
А вы знаете, утром мне принесли чашку чаю — и велли-коллепного притом. Если б еще вспомнить название отеля, я бы вам его сообщил.
После чего меня угостили этаким восхитительно скрупулезным американским завтраком — сплошь свежая грудинка, оладьи и сироп, — и мне он вообще-то не понравился.
Я спустился на подъемнике (!) в гараж поинтересоваться самочувствием «роллса», который, судя по всему, ночь провел в неге. Буроватый малый не устоял и вымыл-таки ему окна — но лишь мыльной водой, как он поклялся, и я его помиловал и отстегнул ему от своих щедрот. Десять минут спустя я уже сидел в гигантском таксомоторе, причем — кондиционированном, нанятом на весь день за пятьдесят долларов; сумма выглядит невообразимо огромной, я знаю, но деньги здесь кошмарно мало стоят, вы удивитесь. Потому что их так много, понимаете?
Таксиста звали, судя по всему, Брат, а у него отчего-то сложилось ощущение, что мое имя — Дед. Я дружелюбно объяснил, что вообще-то оно — Чарли, но он ответил:
— О как? Ну что, оч приятно, Дед.
А через некоторое время я уже и сам не возражал — то есть в чужом монастыре все-таки, а? — и вскоре он уже возил меня по всем достопримечательностям Вашингтона, не щадя ни единой. Удивительно изящный и величественный город, хотя выстроен преимущественно из задрипанного известняка; я наслаждался каждой минутой. Неимоверная жара темперировалась приятным бризом, трепавшим хлопковые платьица девушек самым притягательным манером. Как только ухитряются все американские девушки разживаться такими аппетитными ногами: округлыми, гладкими, выносливо стройными? И если уж об этом зашла речь, почему у них у всех такие изумительные титьки? Крупнее, готов признать, чем нам с вами нравится, но все равно восхитительные. Когда мы остановились у светофора, дорогу перед нами перешло особо упитанное юное существо — ее ошеломительный бюст при каждом шаге подскакивал дюйма на четыре.
— Честное слово, Брат, — сказал я Брату, — что за бесспорно чарующее создание!
— Эт что ль дамочка сисястая? Не-а. В койке они как бы расплываются навроде лопнувшей глазуньи, только здоровые.
Мне от мысли об этом несколько поплохело. Брат затем перешел к изложению своих личных вкусов в подобных вопросах, — которые я счел пленительными, но до определенной степени диковинными.
Предполагалось — с некоторой долей истины, причем, — что работы Ван-Дейка [107] генуэзского периода представляет собой лучшую коллекцию портретов на свете. Я пришел к подобной точке зрения сам в Вашингтонской Национальной галерее: пока не увидите их «Клелию Каттанео», едва ли можно утверждать, будто вы что-то видели вообще. Только в Галерее я задержался около часа: невозможно впитать много искусства сопоставимого богатства и красоты за один присест, а я намеревался взглянуть лишь на одного конкретного Джорджоне. Будь у меня время — не торопи меня этот лютый сержант, Смерть, со своим ордером, — я развернул бы перед вами историю-другую, но такие броски уже не засчитываются.
Вынырнув, уже полупьяный от неразборчиво смешанного искусства, я распорядился, чтобы Брат доставил меня в типичный салун для низов среднего класса, где можно глотнуть холодного пива и откусить кусочек ланча.
У входа Брат с сомнением оглядел меня — снизу вверх и обратно — и предположил, что нам следует подыскать что-нибудь «пофасонистее».
— Чепуха, дорогой мой Брат, — стойко вскричал я. — Это обычное здравое облачение — или прикид — английского джентльмена, следящего за модой, который собирается нанести визит Посланнику своей державы «ин партибус», [108] и я уверен, что добропорядочной вашингтонской публике это известно. Как доблестно провозгласил сэр Тоби, «в одежке сей пристойно пить, а стал-быть — ив сапогах». [109] Веди меня.
Брат пожал плечьми — так выразительно умеют делать только эти парни, — и должным образом повел. Он был весьма габаритен и на вид крепок, но люди все равно немного таращились: обряжен он был, вероятно, отчасти непринужденно, как это часто случается с таксистами, я же, как уже было сказано, был одет в аккурат к собеседованиям с послами, коммерческими банкирами и прочими сановниками. В Англии никто бы и не отметил контраста меж нами, но в Америке о демократии не имеют ни малейшего представления. Странно, нет?
Ели мы в неком стойле или же кабинке — вроде старомодных лондонских забегаловок, только хлипче. У меня стейк оказался вполне милым, но до стеснения огромным; походил на поперечное сечение всего быка. К своему я заказал салат, а вот Брат — картофелину, да еще какую: непомерный клубень, взращенный, как он сказал, на равнинах Айдахо. У меня осталось, наверное, унций десять стейка, и Брат вполне хладнокровно велел официанту (его тоже звали Дед) завернуть их «для собачки», а официант и бровью не повел, хотя оба они прекрасно знали, что остатки эти пойдут сегодня миссис Брат на ужин. Стейк в Вашингтоне ужасно дорогой, как вы, осмелюсь заметить, знаете.
Возможно, Брат обставил меня по съеданию стейков, но я побил его в питии выпивки. У них там имеется нечто, смутно называемое «хайбол», — к чему и перешли мы сразу после пива; в занятии этом он мне был не ровня, я далеко его превзошел. Фактически он взирал на меня с каким-то, я бы сказал, уважением. Полагаю, на какой-то стадии я пригласил его пожить у меня в Лондоне; по крайней мере, точно помню, что собирался.
Когда мы направились к выходу, тропу мне шатко заступил какой-то тип фиглярской наружности и вопросил:
— Тыэтачё, сихопат какой иличё? — на что я ответил панибратской фразой, почерпнутой у Брата же: он использовал ее для общения со своим собратом-таксистом в первой половине дня. А именно: