— Я теща мистера Крампфа, — ни с того ни с сего сказала она, и безжизненный голос вкупе с бесстрастным лицом лучше прочего передали все ее презрение к людям, носящим фамилию Крампф. Да вообще-то и к тем, кто носит фамилию Маккабрей.
— Вот как, — произнес я лишь с легким намеком на вежливый скептицизм в голосе.
Какое-то время ничего не происходило, помимо того, что я опорожнил высокий стакан чего-то вкусного и собрал в кулак все свое мужество, чтобы позвонить и попросить добавки. Старуха уже записала меня в отребье человечества; с таким же успехом может считать меня пьянчугой.
Позднее в патио прокрался босоногий пеон и побурчал ей что-то на грубом испанском, после чего укрался куда-то снова. Через некоторое время старуха произнесла:
— Уже вернулась моя дочь и желает вас видеть, — и беспрекословно прикрыла пергаментные веки. Меня выставили. Покидая патио, я отчетливо услышал ее голос: — У вас будет время совокупиться с ней разок до ужина, если не будете тянуть резину. — Я замер, точно в спину мне выстрелили. Ч. Маккабрей нечасто не способен найти нужные слова, но в тот момент слов-таки не нашлось. Не открывая глаз, старуха продолжала: — Ее муж не будет возражать, ему плевать на это занятие.
Яснее не стало. Я оставил ее последнюю реплику колыхаться в воздухе, а сам уполз прочь. При входе в дом меня аккуратно перехватила служанка и провела в небольшой покой на первом этаже, весь затканный гобеленами. Я утоп в великолепнейшей софе, что себе только можно вообразить, и попробовал разобраться: то ли у меня солнечный удар, то ли старуха тут — фамильная безумица.
Вас не удивит, мой проницательный читатель, что, когда гобелены раздвинулись, в комнату вступила та самая дева, которую я уже лицезрел верхом на жеребце. Я же, однако, сильно удивился, ибо когда мы с миссис Крампф в последний раз встречались — в Лондоне двумя годами ранее, — она была отвратительной старой кошелкой в рыжем парике и весила стоунов шестнадцать. [140] Никто не предупредил меня, что существует модель поновее.
Вернув на место глаза, вылезшие из орбит, будто колышки для шляп в часовне, я начал было подниматься на ноги, но вышла полная чепуха: ноги у меня, знаете ли, коротковаты, а софа была глубока. Наконец выпрямившись — и довольно-таки разозлившись, — я увидел, что на лице у девушки — такая гримаса, кою иначе как Издевательской Усмешкой и не назовешь. Легко было вообразить у нее в Жемчужных Зубах алую, алую розу.
— Если назовете меня «амиго», — рявкнул я, — я заору.
Девушка воздела бровь, оформленную как чайкино крыло, и улыбка покинула ее лицо.
— Но у меня и не было намерения так... э-э... дерзить,мистер Маккабрей, да и попугайничать за этими мексиканскими дикарями я не желаю. Наряд pistolero valiente [141] — причуда моего чокнутого супруга... — она изумительно брезгливо вправляла в свою речь американские словечки, — ...а пистолеты как-то связаны с комплексом кастрации: мне совершенно не хочется этого понимать, и меня не интересуют ни доктор Фройд, [142] ни его грязный умишко.
Я уже определил ее — венская еврейка. Они самые прелестные женщины в мире и самые умные. Я подтянулся.
— Простите меня, — сказал я. — Прошу вас — давайте начнем заново. Моя фамилия Маккабрей. — Я щелкнул каблуками и склонился над ее рукой; у нее были длинные и красивые пальцы, свойственные ее расе, — и твердые, как гвозди.
— Меня зовут Иоанна. Мою фамилию в замужестве вы знаете. — У меня сложилось впечатление, что она старается произносить ее как можно реже. Жестом девушка снова усадила меня на софу — все жесты ее были прекрасны, — а сама встала рядом, слегка расставив ноги. Глядеть на нее из глубин этого проклятого дивана было неловко; опустив взгляд, я понял, что смотрю на ее затянутую в джинсы промежность в каких-то четырнадцати дюймах от моего носа. (Четырнадцать я использую в борхесовском смысле, разумеется.) [143]
— Красивые у вас пистолеты, — в отчаянии вымолвил я.
Иоанна как-то поразительно быстро и запутанно взмахнула правой рукой — и словно бы в тот же миг рукоять от Тиффани оказалась в шести дюймах от моего носа. Я с почтением принял оружие — послушайте, но в драгунском «кольте» больше фута длины и весит он больше четырех фунтов: если вы никогда не держали его в руках, вы даже понять не способны, какая сила и умение нужны для того, чтобы эдак небрежно его выхватывать. Эта юная женщина устрашала.
Но пистолет и впрямь был прекрасен. Я крутнул цилиндр — все гнезда заряжены, а один боек на взводе, как полагается. Вокруг — много прекрасной гравировки, и я поразился, заметив инициалы «Дж. С. М.».
— Но ведь не мог же он и впрямь принадлежать Джону Синглтону Мосби? [144] — спросил я, исполняясь благоговейного ужаса.
— По-моему, так его и звали. Кавалерийский мародер или что-то вроде. Мой супруг никогда не устает рассказывать, сколько он за них заплатил — для меня. Я забыла, но, по-моему, как-то уж очень много.
— Да-а, — проблеял я. Алчность тыкала меня ножом изнутри. — Но разве они не слишком велики для дамы? То есть управляетесь вы с ними превосходно, но я бы решил, что вам больше подойдет нечто вроде «кольта-молнии» или модели «уэллс-фарго»...
Она взяла у меня пистолет, проверила курок и так же молниеносно определила оружие в кобуру.
— Мой супруг настаивает на больших, — равнодушно промолвила она. — У него то ли комплекс кастрации, то ли неполноценность органа, то ли еще какая-то мерзость. Но вы, должно быть, подыхаете от жажды: супруг говорил, что вас часто мучает жажда. Я сейчас принесу вам выпить. — И с этими словами она меня покинула. Я сам начал чувствовать себя кастратом.
Минуты через две она вернулась, переодевшись в минимальнейшее хлопковое платьице. За нею следовал груженный напитками пеон. Манера у нее изменилась тоже — Иоанна опустилась на софу рядом со мной, дружелюбно улыбаясь. Не просто рядом — близко.Я вроде как бы даже несколько отодвинулся. Съежился, я бы даже сказал. Она с любопытством глянула на меня, затем хихикнула.
— Понимаю. С вами разговаривала моя мамочка. С тех пор, как она застала меня в семнадцать без всего под платьем, она убеждена, что я — кобыла в течке. Это неправда. — Иоанна смешивала мне большой и крепкий напиток — пеон к тому времени был отправлен восвояси. — С другой стороны, — продолжала она, с ослепительной улыбкой вручая мне стакан, — у меня необъяснимая страсть к мужчинам вашего возраста и телосложения. — Я жеманно улыбнулся, давая понять, что шутку оценил — а то и не шутку, а мягкую насмешку.
— Хе хи, — произнес я. После чего: — А вы не выпьете?
— Я никогда не пью алкоголь. Мне не нравится притуплять чувства.
— Батюшки, — болботнул я, — как вам, должно быть, ужасно. Не пить, в смысле. То есть, вообразите: просыпаетесь утром, зная, что за весь день вам лучше не станет.
— Но мне очень мило весь день — и каждый день. Пощупайте. — Тут я пролил довольно много из своего стакана. — Нет, в самом деле, — продолжала она, — потрогайте.
Я робко ткнул пальцем в золотое округлое плечико.
— Не здесь, глупый, — тут! — Она щелкнула пуговичкой, и на свет божий явились две самые красивые груди на свете — вполне себе голенькие, твердые, изобильно снабженные сосками. При всей своей куртуазности, поистине я не нашел в себе силы отказаться и не схватить одну — рука моя приняла решение за меня.
Мой комплекс кастрации рассеялся, как злобный морок. Иоанна притянула мою голову к себе.
Как ни нравится мне целовать соски девушек, должён сказать, я обычно чувствую себя при этом глуповато. А вы нет? Процедура напоминает мне о жирных стариках, что, причмокивая, сосут вымя своих сигар. Вместе с тем, расточительная реакция Иоанны на мою осторожную пастьбу средь ее милых пажитей была такова, что все смущение как ветром выдуло у меня из мозгов. Оно заменилось страхом за состояние моего здоровья. Иоанна встала на дыбы, словно кошка под пыткой, и обвилась вокруг меня, будто бесповоротно шла на дно. Ее тонкие загрубелые пальцы хватали меня со сладостной яростью — и вскоре я удостоверился, что политика ее касаемо нижнего белья с семнадцати лет не изменилась.
— Постойте, — напористо сказал я. — Разве не следует мне сперва принять душ? Я мерзок.
— Я знаю, — прорычала в ответ она. — Обожаю. От вас пахнет конем. Вы и есть конь.
Послушно я пустился в легкий галоп, понуждаемый барабанными дробями ее пяток. Я радовался, что она сняла шпоры.
Описания не первой молодости торговцев искусством, над которыми насильничают, — ни познавательны, ни поучительны, поэтому я проведу здесь строчку «фриссонов», [145] вроде как задерну душевой занавеской ту экстраординарную сцену, что воспоследовала. Извольте:
Босоногая деваха в блузке с вытяжным тросиком проводила меня в комнату. Она обходительно мне улыбнулась, тыча в меня собственной изобильной грудью, точно парой дуэльных пистолетов.
— Як вашим услугам, пока вы на ранчо, сеньор, — бесхитростно сказала она. — Меня зовут Хосефина — то есть это как Жозефина. [146]
— Как уместно, — пробормотал я. — В данных обстоятельствах.
Она не поняла.
Как и предсказывала графиня, к ужину я успел как раз. Переменив одежду и выкупавшись, я сел за стол, ощущая себя совсем как тот Ч. Маккабрей, которого мы знаем и любим, однако должен признать: садился я с легкой оглядкой, эдак застенчиво, опасаясь встретиться взглядом с древней дамой. Как обнаружилось, она избегала того же; старуха оказалась преданной поедательницей еды, и сидеть напротив нее было сущим удовольствием.
— Скажите мне, — обратился я к Иоанне, когда подали второе блюдо, — а где ваш супруг?
— У себя в спальне. Рядом с той маленькой гостиной, где я... э... принимала вас.
Я в панике воззрился на нее: ни единое наделенное чувствами людское существо не могло не проснуться от зоологического бедлама, устроенного нашим совокуплением. Завидев мою оцепенелость, Иоанна весело расхохоталась:
— Прошу вас, об этом не беспокойтесь. Он ничего не слышал. Он был уже несколько часов как мертв.
Вообще-то я не очень помню, что мы ели на ужин. Уверен, что вкусное, однако мне, судя по некоторым симптомам, трудно было глотать, и я то и дело ронял вилки, ножи и прочее. «Коммоция» — вот единственное слово, коим стоит описать мое состояние. Помню только старую графиню напротив — она запихивала продовольственные товары в свое хрупкое тело, словно грузила в яхту припасы перед дальним походом. «Сur quis non prandeat hoc est?» [147] — казалось, вопрошала она.
Лишь когда мы достигли стадии портвейна и грецких орехов, я нащупал в себе довольно апломба, чтобы осмелиться на следующий вопрос.
— О да, — безразлично отвечала Иоанна, — наверняка все дело будет в его сердце. Врач живет в тридцати милях от нас, к тому же пьян; он приедет утром. Почему вы так мало кушаете? Вам следует больше упражняться. Утром я одолжу вам кобылу, галоп будет вам полезен.
Я заалел и умолк.