Шашлык по-карски и фитиль по-царски
В Московскую контору «Русского акционерного общества граммофонов» стремительно вошёл примечательный посетитель. Был он высок ростом, наголо брит, а под темно-серый пиджак надел кофту вызывающе желтого цвета. Сняв широкополую шляпу, подошел к столику, за которым помещался с интересом рассматривающий визитера клерк — среднего возраста мужчина с залысинами и в черепаховых очках.
— Здрассьте! — сказал, как рубанул, посетитель. — Как я могу найти господина Григория Коровьева?
— Помилуйте-с! — всплеснул руками клерк. — Вам-то он зачем? Или ваша дражайшая супруга теперь грезит исключительно о нём-с? Сочувствую-с!
— Не понял… Какая с-супруга? О чём вы? — оторопел высокий.
— Да как же-с! Третий день, как продаются пластинки — все смели, к слову, новый тираж уже печатают-с, — и третий день дамочки валом: вынь да положь им этого самого Коровьева для немедленного обустройства личной жизни! За Вертинским так не бегали-с, а уж он-то известный любимец публики! И вот вам, пожалте-с: едва одна ушла, так вы теперь-с!
— Нет у меня никакой супруги! А вот вопросы к вашему Коровьеву — очень даже есть!
— Какие, позвольте-с полюбопытствовать? — страдальчески вздохнул обитатель конторы.
— Да простые! Морду набить ему хочу! — громыхнул посетитель, после чего несколько менее уверенно добавил: — а потом выпить.
— И что ж он вам такого причинил-с, что вы теперь к нему столь неласково-с?
— Да стихи мои взял, причем без спросу! И, шельмец, этак повернул, что я сам теперь слушаю и плачу — всю душу, ирод, наизнанку выворачивает!
— А! Так вы поэт-с, молодой человек? Это, знаете ли-с, очень хорошо!
— Я — Маяковский! — заносчиво ответил визитер.
— Ещё лучше, господин Маяковский! — с энтузиазмом откликнулся клерк. — Во-первых, пластинки господина Коровьева в Петрограде писаны-с, так что, полагаю, он и поныне там обретается, хоть его третий день ищут — чтоб новых песен записал, — да всё никак найти не могут. Но главное, всё же, в том, что вы — поэт. У нас, знаете ли, третий день полного ажиотажа! Всем срочно подавай блюз! Моднейшее веяние-с! Знаете ли, у нас тут есть композиторы, которые готовы-с подобное сочинять, да вот беда: поэтов нет таких, чтоб этот самый блю-юз, — он произнес новое слово, старательно вытягивая губы, — верно сложить могли-с. Двое пробовали — шалишь, не то совсем. А вы — смогли, и, между прочим, уже успешны. Дайте-ка… ага, вот она, ведомость. Пластинка с песнею «Себе, любимому» на ваши слова еще вчера-с кончилась во всех магазинах! Так что, господин Маяковский, получается, мне вас сам Бог послал!
Маяковский, обалдев, хлопал глазами.
— Вы это что… серьёзно?
— Серьёзней некуда-с! Ведь что есть первейшая заповедь добродетельного человека-с? «Куй железо, пока горячо», так-то! Вот и давайте-ка его ковать, аванс выдать я уполномочен-с. Надеюсь, стихи у вас с собой?
***
Субтильного сложения молодой человек в шикарном, но, увы, не слишком подходящем к прохладной уже погоде чесучовом костюме-тройке и модных штиблетах открыл дверь своим ключом и проскользнул в прихожую.
— Фифи! — позвал он.
— Я здесь, мой Масик! — донесся глубокий женский голос из дальней комнаты.
Вошедший плотоядно ухмыльнулся, снял шляпу-канотье, под которой обнаружились щедро напомаженные редкие волосы, расчесанные на прямой пробор. Прижимая к груди несколько граммофонных пластинок, Масик, крадучись, направился вглубь квартиры.
— Фифи! Я настроен игриво!
— Ах, Масик мой! Приди же! Я вся изнемогла!
— А угадай, что я принес тебе, о роза моих вожделений и упований!
— Неужто Варю Панину?
— Нет, душа моя!
— Тогда… Эмская?
— Нет, Фифи. Это Коровьев!
— Коровьев? Фууу…
— Ну, фу не фу, а расхватывали, как горячие пирожки! Так что давай разогреем огонь страсти нежной новомодной музыкой! Ты ж моя козочка!
— Озорничок ненаглядненькой!
Не без сожаления прервав поцелуй, Масик завёл граммофон, поставил пластинку…
— Доктор, скажите, что мне так грустно?
— Пустое, голубчик, это лишь осень.
Жизнь замирает, в головушке пусто —
В ней и гнездятся дурные вопросы.
— Доктор, я больше не верю в удачу,
В дружбу, любовь и семейное счастье.
— Батенька, лучше впадайте-ка в спячку —
Просто проспите любые ненастья.
— Я разуверился в томных красотках,
Друг был — да умер, один я на свете!
— Знаете, милый мой… выпейте водки,
Граммчиков сотню. И мне, что ль, налейте.
Выпьем, закусим, поспорим про счастье,
Снова нальём — и появятся темы…
Сами себе мы придумать горазды
Жизнь, и любовь, и успех, и проблемы[1] .
Пластинка кончилась.
— Знаешь, Масик, — безо всякой нарочитой игривости задумчиво протянула Фифи. — Идём-ка на кухню. Да выпьем там водочки. Граммчиков по сто. Для начала.
Несколько часов спустя, когда совсем сомлевший Масик, он же Вольдемар Аристархович Заиюльский, на заплетающихся ногах убыл к опостылевшей супруге, Мария Арнольдовна Бергер, она же Фифи, бездумно смотрела сквозь заливаемое вечерним дождем окно и шёпотом подпевала давно уже наизусть выученной песне:
— Сами себе мы придумать горазды жизнь, и любовь, и успех, и проблемы…
***
Наш девиз — ни дня без приключений! И что-то их уже совсем много на мою дурную голову. Понимание перенасыщености происходящего фатальными событиями пришло вместе с мощным желанием надраться до забытья. Но вот этого мне теперь совсем нельзя — отец, как-никак, звание ответственное. А вот чуть снять стресс — самое то. Ладно, потерплю до рандеву с Васильевым — наверняка у него с собой будет, душевный же дядька, хоть и мент.
Пока слуги чистили мой многострадальный костюм, сидел в комнате, пил ледяной кофе и читал газеты. И очень быстро нашел там свежее упоминание Распутина, что не понравилось категорически. Впрочем, я и так достаточно заведён для предстоящей беседы.
Ноги мои слабонервным лучше не показывать: что левая, что правая ниже колена — сплошной синяк. Но ходить можно, хотя и неприятно. Получив обратно свой костюм, взял зонт на случай дождя, гитару и после перекура на ставшей уже родной скамейке в парке заковылял в поисках указанного садовником дома.
Дошёл медленно, но нашёл быстро. И, войдя в калитку нужного мне дома, залюбовался открывшейся картиной почти типичного подмосковного дачного пикника. В углу небольшого участка помещался мангал, над ним колдовал кавказского вида старичок — кажется, это называется «духанщик». Судя по умопомрачительному запаху, дело своё он знал прекрасно. Поближе ко мне за раскладным столиком сидели Васильев и Балашов, оба в штатском. Господа офицеры, чуть раскрасневшиеся, пили помаленьку красное вино, закусывая овечьим сыром и зеленью. Для привычной мне картины не хватало нескольких развязных мадамок в дырявых джинсах и какого-нибудь «Жигана-лимона», звучащего из стоящей рядом «Приоры»[2].
— О, а вот и наш дорогой гость! — воскликнул Васильев. — Здравствуйте, Григорий Павлович, здравствуйте, дорогой!
Я сердечно поприветствовал обоих офицеров. Разговор нам предстоял трудный, но мужики они очень располагающие, конечно.
— Примите-ка с дороги, настоятельно рекомендую — отличное красное от Кипиани из Хванчкары, — Валериан Павлович протянул мне бокал.
— Пейдодна, пейдодна, пейдодна! — внезапно закаркал дедок у мангала. Я, удивившись, осушил бокал.
— Доброе вино, спасибо. А дед у вас цыган, что ли?
— Зачем цыган? — удивился Балашов. — Почтенный Месроп — уроженец Карса, в коем и прожил значительную часть своей жизни. Он готовит шашлык по-карски — если не доводилось пробовать, то сегодня вас ожидает немало открытий чудных!
Я сопоставил запах с тем, что потреблял на пикниках и шашлычных в прошлой жизни и согласился: не доводилось.
— Догадываюсь, что у вас вопросы, сомнения, разговоры, но прошу: давайте немного просто тихо посидим на свежем воздухе, покурим, выпьем ещё по чуть? — вполголоса предложил жандарм.
— Да, вы правы, торопиться нам, кажется, некуда.
И мы славно посидели ещё с четверть часа, а потом почтенный Месроп довёл-таки шашлык до совершенства, и следующие полчаса мы воздавали должное искусству старого духанщика. Заявляю ответственно: ничего подобного я действительно никогда не пробовал.
Но вот и поели, и выпили, и анекдоты рассказали, и не по разу покурили — пора добраться до картечи, как было написано в школьном учебнике чтения за второй, что ли, класс.
Тот же самый Месроп к этому времени сварил три джезвы кофе по-турецки, унес в дом.
— Пора и нам, — вставая, сказал Васильев. — Идёмте, господа.
В доме мы расположились в небольшой уютной гостиной в викторианском стиле — этакая уютная кроличья нора, снова закурили.
— Итак, Григорий Павлович, — совершенно трезвым голосом произнес Васильев. — Я полагаю, вы нас вызвали не оттого, что изволили соскучиться? Кроме того, обо всех местных происшествиях, включая вчерашнее, мы уже осведомлены.
— Да, господа, вопросы есть, и немало, и глобальные. Хотя начнем всё-таки с местных. Глупо было бы полагать, что я приехал сюда как на курорт, но смею заметить, что количество смертей и смертельно опасных ситуаций здесь — в царской, на секундочку, резиденции, — превосходит самые смелые представления о возможном. На мой взгляд, охрана царской семьи налажена из рук вон плохо, и даже имея в виду недавнее усиление — простое количественное — проблемы не снимает. И я сейчас не о своей драгоценной тушке пекусь, и даже не о дочери, на мой не слишком просвещенный взгляд, всё куда печальнее. Потенциально здесь очень опасно для жены и детей государя. А мы все знаем, что значит семья для Николая Второго. Но, да и это не главное, о чем я хотел бы поговорить. Череда убийств — назовём уж вещи своими именами — потрясла верхушку российского общества. И мне не особо жаль Керенского там, «царя Кирюху» или всяких Родзянок — ну, замочили и замочили, дело житейское. Но два момента в этом всём наводят на печальные размышления, — я волновался, и от волнения сбивался на привычный язык грядущих времён. — Первый момент всё же личный: в газетах поднимается вой, что всех этих достойных людей убрали по наущению Распутина и императрицы. Это, с одной стороны, ещё сильнее угрожает моей личной безопасности, с другой же — усугубляет кризис, напрямую затрагивающий верховную власть в стране.
Но, ёлкин штепсель, и это второстепенно. А вот та резня, что вы устроили — ни в какие ворота не лезет.
— Почему это? — в голосе контрразведчика я, к удивлению, расслышал нотки обиды. — Ведь прямо по вашим заветам, один в один, да без подготовки, к тому же!
— По моим?!..
— Ну да… А кто советовал — ещё покойным Юсуповым и не менее покойному Пуришкевичу, между прочим! — извести под корень буржуазию и великих князей? А уж эта фраза… — Балашов прикрыл глаза и старательно воспроизвёл: «От Васильева, к примеру, ожидают, что он всего-то очередного чижика съест, а он — рраз! И устраивает масштабное кровопролитие» — что, как не руководство к действию? Или вы полагаете кровопролитие недостаточно масштабным? Ну и запросы у вас, в таком случае!
— Господи, боже мой, Джимми Хендрикс, твою маму негритянскую, — пробормотал я, трясущейся рукой хватая папиросу. — То есть это всё заварил я?
— Ну да, — синхронно кивнули мои собеседники. Кроличья нора с шашлыком и Хванчкарой стремительно превращалась в зелёную «Матрицу» с агентом Смитом во всех ролях. — Вы заварили, «Бешеные псы» воплотили.
— Кто?!
— «Бешеные псы», — любезно повторил Васильев. — Это, скажем так, анонимная офицерская организация, состоящая исключительно из людей, которым надоело наблюдать, как Родина летит в пропасть.
— Чуваки, да мы все охренели, — севшим голосом сказал я. — Но это же бред! Появляется невесть кто из хрен его знает откуда, что-то говорит, и тут же неглупые, в общем-то люди, не проверив, спешат воплощать его бредни?.. так не бывает!
— Конечно, не бывает, — кивнул жандарм и, прищурившись, спросил: — Ответственности боитесь?
— Да какой там… Мне отвечать только перед Богом, а вам ещё перед царём и народом. Недостаточно этого для спасения империи! Ну, слили вожаков — так мгновенно новые набегут же…
— Ну, во-первых, не мгновенно, а во-вторых, кто вам сказал, что этим дело ограничится? Это не решение вопроса, ни в коем разе. Это необходимая отсрочка, чтобы мы все смогли перегруппироваться и спасти империю уже по-настоящему. К слову, о «не проверив»: ваши сведения и были проверкой, еще одним подтверждением того, что мы и так знали. Организация формировалась более года, и цели были понятны с самого начала — это я на тот случай говорю, если ваша ранимая совесть все еще ужасается рекам крови. И по каждому фигуранту собрано сверхсекретное досье, хранимое в надежном месте — это говорю, чтоб было понятно, что никакой огульности нет. Работать пришлось спонтанно, есть такое дело. Но, если б не стечение обстоятельств… С другой стороны, один Бог ведает, кого б тогда взорвали Феликс с Пуришкевичем — динамита у них там с полвагона, наверное, было.
— Ладно, пусть так. Но, читая все эти газеты, я понял, в чём ваша… ладно, наша системная ошибка. Рассказать?
— Да уж, будьте так любезны!
— Пытаясь спасти самодержавие с помощью террора, мы рубим это самое самодержавие на корню! По одной элементарной, блин, причине: монополия на насилие должна быть исключительно у государства! Иначе это ещё более жуткий подрыв авторитета власти, вы понимаете? Более жуткий, чем все сказки про Распутина, вместе взятые! Вот и выходит, что благими намерениями вымощена дорога в ад!
— Отлично сказано, браво! — раздался голос от дверей. Офицеры побледнели и принялись вставать по стойке «смирно»: в дверях стоял сам государь император Николай Александрович, самодержец великия, и малыя, и белыя и прочия. — Полностью согласен с Григорием Ефимовичем, — произнес император, подходя к нам и садясь в кресло. — И про благие намерения, и про то, что лишь государство вольно карать заблудших. А раз уж так совпало, что государство в данном случае — это Мы, соблаговолите объясниться, господа конспираторы. Да вы садитесь, садитесь. И вот ещё о чем поведайте: кому из вас пришла в голову светлая идея вести подобные беседы в комнате, окнами выходящей на общедоступную улицу? Мы могли бы предложить вам более подходящие помещения — взять хоть Петропавловскую крепость или Новую Голландию. Да и в Шлиссельбурге достаточно надежно. Итак, я вас слушаю.
— Ваше императорское величество, — вновь поднялся жандарм. — Полковник Васильев, адъютант штаба Отдельного корпуса жандармов. Полностью вверяю себя вашему величеству и прошу учесть, что мною двигало исключительно желание спасти наше многострадальное отечество.
Доклал полковника занял около часа. Надо отдать ему должное, он вообще не врал ни в единой известной мне детали, всю ответственность при этом тянул на себя. Николай слушал его с кажущимся равнодушием, но я чувствовал, что царь в бешенстве. Когда Валериан Павлович умолк, выяснилось, что предчувствия не обманули.
Кем там последнего царя именовали? Сусликом? Шутники, блин. Таких свирепых хищных сусликов в природе не существует, иначе бы в зоопарках полукилометровые зоны безопасности огораживали. Его императорское величество изволил орать, причем исключительно по делу. Царственная речь была щедро снабжена идиоматическими конструкциями на немецком, английском и великом-могучем языках, причем таких загибов я никогда ранее не слышал. Излагал государь-император весьма толковые, по моему мнению, вещи, в целом повторяя мою мысль, что на терроре ничего прочного не построишь, а создавать Госужас — накладно во всех смыслах и вообще-то чревато много чем нехорошим. Но главное: хотя расфитилил он господ офицеров до молекулярного уровня, похоже, (что, конечно, удивительно), светит им не аннигиляция у стены той самой Петропавловки, а, в некотором роде, продолжение банкета.
— …за спасение ваших жизней на полном серьезе рекомендую в ближайшей церкви свечу святой Анастасии Узорешительнице поставить, — уже успокаиваясь, произнес император. — Когда бы вчера черносотенец не пытался зарезать мою дочь, в порошок обоих стер бы, не разбираясь. На сём разнос окончим, дозволяю сесть и курить, — сказал царь и громко хлопнул в ладоши.
Вновь открылась дверь, два казака втащили все тот же столик со двора, только вместо шашлыка, сулугуни и «Хванчкары» на нем теперь были коньяк и нарезанные лимоны.
— Григорий Ефимович, — обратился ко мне Николай, попыхивая папиросой. — Теперь ваша очередь. Расскажите мне ваше пророчество про гибель империи, как можно более детально.
Я, старательно подбирая слова, рассказал ему все, что помнил про Февральскую революцию и все последующие события, оставляя пока в тумане историю страны года после 1930-го.
— И вы считаете, что, кроме как жестоким насилием в отношении людей, многих из которых я долгие годы полагал надежной опорой трона, спастись больше нечем?
— Я не знаю, ваше величество, с какого места вы слышали нашу беседу, но я как раз напоминал господам офицерам, что насилие в нашем случае, хоть, увы, и необходимо, но является не более, чем отсрочкой. Проблема в том, что, если не решить основные проблемы, после всего, что уже устроили и всего, что сейчас накручивается в прессе, империя может накрыться ещё громче, чем в прошлый раз. В смысле, кровавее. Хотя, скорее всего, и чуть позже.
— Что бы вы посоветовали сделать?
— Ничего не стану больше советовать, ваше величество. Уже посоветовал на свою дурную голову, результат вам известен.
— Разумно, друг мой, хоть и запоздало. Как говорят мои лейб-конвойцы, «хорошо быть умным раньше, как моя жена потом». Так что, снявши эту самую упомянутую голову, по волосам плакать поздно, хоть вы их и сбрили заблаговременно.
— Что ж, государь, возможно, вы и правы, — на Балашова с Васильевым страшно смотреть было — после выволочки, которую они получили, моя манера беседовать с «хозяином земли русской» их, похоже, окончательно добила. Николай же на эту несообразность внимания не обратил, ну, или сделал вид. — Главное, что вам необходимо — это сплотить как можно больше верных вам людей. Верных до донышка, безоговорочно и безрассудно, как тот ссыльный жандарм, что застрелился, узнав о вашем отречении.
— Это какой же? — заинтересовался император.
— Увы, фамилию не помню. Он еще рабочие союзы организовывал в начале века.
— Зубатов?! Вот уж ничего себе новости… Но продолжайте, прошу вас.
— Люди эти нужны во всех сферах жизни и общества, но прежде всего — в силовых структурах.
— Простите?..
— Армия, флот, полиция, жандармерия, — пояснил я. — Но тут нужно быть особенно осторожным. Могу ошибаться, но, кажется, все генералы, что окружают вас в ставке, в моей истории убеждали вас отречься от престола, а такую позицию верноподданеческой я бы никак не назвал…
— Я бы тоже, — задумчиво пробормотал император. — Так, господа. Совещание на этом прекратим. Мне нужно многое обдумать. Григорий Ефимович, вас жду к себе завтра же, территорию дворца прошу не покидать. А вас, господа, причем обоих, — послезавтра к полудню. Только как бы нам замотивировать такую аудиенцию?
— Осмелюсь доложить, мы оба назначены расследовать гибель великого князя Александра Михайловича, — подал голос Балашов.
— Вот как? Что ж, быть по сему. Эх, Сандро, Сандро… Ладно, дела пока в сторону. Выпьем, господа.
Балашов разлил коньяк, царь взял бокал и встал.
— За Россию! — мы выпили до дна, закусили лимоном. Царь с прищуром посмотрел на меня. — Наслышан, наш дорогой друг, что вы теперь изрядно музицируете?
— Как умею, ваше императорское величество, — пожал я плечами и открыл кофр. Настроил, погнали. Настроение блестящим не назвать, поэтому что вспомнилось, то вспомнилось.
Ту собачку, что бежит за мной зовут «Последний шанс».
Звон гитары и немного слов — это все, что есть у нас.
Мы громко лаем и кричим, бросая на ветер слова,
Хотя я знаю о том, что все это все это зря.
На моих ботинках лежит пыль многих городов.
Я раньше знал, как пишутся буквы, я верил в силу слов.
Писал стихи, но не стал поэтом и слишком часто был слеп.
Мое грядущее — горстка пепла, мое прошлое — пьяный вертеп.
Но были дни, которые запомнятся мне навсегда —
Иная жизнь, иные времена[3]…
Куплет про грязный подвал, женщин на стенах и рок-н-ролл я благоразумно опустил.
— Верно, Бог, — император перекрестился, — действительно решил дать последний шанс не только вам, но и нам, многогрешным. Не упустить бы. Григорий Ефимович, во дворе оставлю провожатых для вас, это не обсуждается. До встречи, господа, — Николай Второй встал и стремительно вышел вон.
Мы дружно закурили и с минуту сидели в тишине. Потом Васильев разлил коньяк и встал.
— Здоровье его императорского величества!
Мы встали и выпили.
— Не отпускает, признаться, мысль: ведь что обычно с бешеными псами делают? Пристреливают же, — вздохнул я.
— Авось прорвёмся, — махнул рукой полковник. — Меня сейчас куда сильнее заботит другое: его величество, к несчастью, весьма подвержен влиянию. Нехорошо так про государя, но он нередко бывает подобен флюгеру. А в нашем случае это смертельно опасно — как для нас самих, так и, в первую очередь, для России. Это сейчас он на нервах из-за нападения на Анастасию Николаевну…
— По этому поводу могу предложить свежую идею, — откликнулся я. — Правда, она куда безумнее той эскапады, что начали проворачивать вы, но должно сработать. Делать надо быстро, но нужна обширная подготовка, куча денег и еще каких-то людей привлечь придется. Слушайте…
Давно, со времен студенческих посиделок за литрушкой «Рояля», не слышал я такого количества отборного мата, как в этот день, ознаменованный превосходным шашлыком, общением с двумя венценосными особами и натуральным землетрясением.
***
О том, что Григорий нашёлся, Вертинский знал еще в поезде, найдя в газете короткую заметку о фуроре, который тот произвел в царскосельском госпитале. По словам корреспондента, там танцевали даже безногие. Что ж он им такое сыграл-то?
С вокзала он взял извозчика и поехал через почтамт. Там обнаружилась посылка с нотами как раз от Григория и телеграмма от некоего капитана с Галицийского фронта, в коей утверждалось, что вольноопределяющийся из Омска Летов, Игорь Федорович, пал смертью храбрых 7 июня во время взятия Луцка. Задумчивый, Александр поспешил домой.
[1] Текст автора.
[2] Если смысл последнего пассажа ускользает от вас, спешу поздравить: вы счастливый человек.
[3] Песня группы «Крематорий», автор — Армен Григорян.