Глава 7. Кукушкины слезки и день рождения блюза
Ой, меня мамка заругает, поставит в угол на горох!
Меня, седого старикана, она поставит на горох!
За что — на небе бог лишь знает,
Спаси-помилуй, добрый бог!
Что-то со мной не то творится — утренний блюз приобрел явственные фольклорно-православные черты. Никогда бы не подумал!
Но да, забегая вперед: такой шикарной выволочки, какую мне устроила ее сиятельство княгиня Юсупова, я за всю свою бурную жизнь не припомню. Впрочем, по порядку.
Время, когда я проснулся, утром можно назвать с некоторой натяжкой — барышня вымотала меня, за день испытавшего много чего, до последнего предела, так что продрых почти до полудня. Казалось бы, изнемогающий от патологического либидо, да еще подогретый алкоголем и обществом прелестных юных дев Распутин должен был совершать постельные подвиги сутки напролет, но нет, ребята. Устал-с! Затащившая меня в койку безумная кошка, по меркам привычного мне XXI века, умениями по постельной части похвастать никак не могла, но их отсутствие она с лихвой компенсировала отчаянным темпераментом и такой ненасытностью, что к исходу третьего часа начал всерьез опасаться за жизнь — мне ж под полтинник уже. Впрочем, кувыркания наши вскоре стихли к обоюдному удовлетворению, и под папиросы и лимонад мне досталась история жизни случайной пассии.
Моя внезапная подруга представилась Ариадной. К слову, я ей так и не сказал, как меня зовут. Окончив соответствующее училище, не без постельной протекции поступила она в кордебалет Мариинского театра, и почти сразу «вышла на содержание». Юную балерину подобрал и обогрел некий стареющий ловелас в чине действительного статского советника. Такой старт вполне устроил амбициозную барышню. Мечта, она же план, у нее имелась. Вернее, две мечты, вытекающие одна из другой: стать примой и содержанкой какого-нибудь великого князя. То, что сценарий совершенно реален, сомнений не вызывало: пример Малечки Кшесинской — вот он, перед глазами. Действительный же статский, хоть годами был слегка за пятьдесят, а в обществе имел репутацию человека набожного и примерного семьянина, на деле оказался жадным до утех сластолюбцем, к чему мгновенно приохотил Ариадну, для которой он снял пусть довольно скромный, но особнячок. «Ну, да лиха беда начало», — прагматично решила балерина, приступая к получению от жизни всего. Месяц за месяцем, год за годом ни в чем она не нуждалась, дважды в неделю общаясь с «благодетелем», но вот какого-то роста во всей этой истории заметно не было. Папик старел, из театра после второй беременности уволили. Трех рожденных детей — двух мальчиков и девочку — сразу после рождения она подкидывала в приют.
Но с год тому все окончательно пошло под откос. Переваливший на седьмой десяток действительный статский переоценил силы и отдал Богу душу, не вставая с Ариадны. На фронте тогда творился всякий ужас, кампания 1915 года вышла очень тяжелой, поэтому происшествие осталось незамеченным газетами. Но из особняка пришлось съехать — сперва в доходный дом на Вознесенском, оттуда в апартаменты попроще на Коломенской, а как с деньгами совсем уж плохо стало — так в эту комнатенку в Минском переулке. И вот к этому моменту кошмар бытия предстал перед Ариадной во всей полноте: чтобы жить, нужны деньги; ничего, кроме как танцевать, она не умела, а в возрасте 29 лет ни один театр брать ее не желал. С точки зрения найти себе нового сердечного друга перспективы были не лучше — молодых конкуренток хватало. Кроме того, сводила с ума привитая любовником страсть к постельным забавам. Ариадна попробовала потусить по богемным салонам, пару раз находила себе мальчиков на ночь. Затем устроилась танцовщицей в кабаре, но быстро бросила, не вынося вульгарности и нескольких приватных встреч с сальными типами из торгового сословия. Все эти встречи особой радости, да и денег, не приносили, «вулкан страстей» не тушили, зато какой-то гадостный привкус оставляли… Так что, дойдя до ручки, Ариадна честно приготовилась пустить пулю в висок, и тут меня угораздило ошибиться окном. Выговорившись, отставная балерина наконец заснула.
Я устал за этот день так, как не уставал в юности, когда мы, случалось, подрабатывали на железной дороге разгрузкой вагонов. Но последовать примеру Ариадны не мог. Сперва поражался причудливости извивов морали профессиональной кукушки, потом прикидывал дальнейшее развитие отношений с нею. И понял, что не хочу никакого развития. Просто в бордель ходить — оно как-то проще, безопаснее и, пожалуй, честнее. А там, глядишь, и влюблюсь в кого. В смысле, не в борделе, а вообще. Приняв это решение, я тихонько встал, оделся, и, оставив на комоде пару ассигнаций, вышел вон.
Вечером, стремясь избежать встречи с полицейским, я пытался зайти с другой стороны двора, и в итоге промахнулся домом. Наплевав на всё на свете и мечтая лишь о том, чтоб поспать, я добрался до своего дома и комнаты (полиция по ночам имеет обыкновение отдыхать, и перед парадным никто меня не караулил), и, застелив постель (от простыни все еще пахло керосином), не раздеваясь, упал и уснул.
Пробудившись, долго приводил в порядок костюм, и, доведя его до кондиции «ну, вроде, не стыдно в люди выйти», забрал всё, что собирался, и, подобно Элвису, покинул здание, не зная, вернусь ли сюда еще когда-нибудь. Надо идти сдаваться Юсуповым. Но, имея в виду, что хрен они меня теперь куда выпустят, сперва стоит навестить гробовщика и забрать гитару.
Повезло не промокнуть: как раз шёл галереей Гостиного двора, когда питерская погода вспомнила, что уже вовсю сентябрь, и пора хорошенько прополоскать этот город. Хлынул дождь. Сперва — ливневый заряд, совсем как в моей Москве, но очень быстро он превратился в монотонный такой дождик, который, не снижая темпа, может лить и день, и месяц. Найдя галантерейную лавку, купил зонт — здоровенный такой, ну да время складных «автоматов» настанет еще нескоро, так что и на том спасибо. Тем более, покупка выглядела вполне стильной. И, уже не боясь погоды, стал вспоминать, где тут под надзором гробовых дел мастера сохнет мой ненаглядный инструмент.
А гробовщик растрогал до слез. То ли дядька сидел без заказов, то ли совесть его загрызла, что за такую пустяковину содрал с меня немалые деньжищи, но он сделал для сигарбокса кофр. Не гробик, а нормальный такой прямоугольный ящик из лакированного дерева, с двумя замками и ручкой. Да еще внутри заполнил пробковым деревом (и где взял-то), вырезав углубление четко под гитару, а пробку обклеил черно-серебряным глазетом. Получилось шикарно. Поблагодарив доброго мастера и заверив, что как помру — за гробом приду к нему и ни к кому более, расплатился, откланялся и вышел вон.
У меня есть гитара! Своя собственная, с бою взятая! Все прочее сейчас не имело никакого значения. Душа пела, и потому далеко не сразу понял, что за мной следят. Случайно заметил, что в отдалении по пятам идут двое, с виду весьма похожие на ту публику, что едва не зарезала меня вчера в подворотне. На всякий случай, ускорил шаг и пошел не в ту сторону, куда собирался: на Невском надо было повернуть налево, к Мойке, я же пошел на Фонтанку, направо. Двое не отставали. Я, признаться, запаниковал: прапорщика Гумилёва с его револьвером рядом не наблюдалось, кто меня спасать-то будет? Ускорил шаг.
В какой-то момент возникла идиотская идея поискать спасения в Аничковом дворце. Но, во-первых, кто меня в него пустит? А даже если и да, то вдовствующая императрица Мария Федоровна действующую императрицу, по слухам, терпеть не может. Но кто сказал, что она хорошо относится к Распутину? Да меня там еще на пороге убьют. Так что получай свой блюз, Гриша. И дождь, как по заказу, — всё, как мы любим.
До набережной Фонтанки я добрался почти бегом. Чтобы увидеть, как небольшой пароходик с гордой надписью «Речной трамвай. Васильевский остров» отчалил прямо перед носом. Мне на том острове делать было нечего, но вот оказаться в недосягаемости от преследователей хотелось очень. Но тут я заметил пришвартованный к тому же причалу катер.
— Что, господин хороший, на трамвай опоздали? — окликнул меня владелец катера
— Есть такое дело, — ответил я.
— Так садитесь, я вас на Васильевский куда быстрее того парохода отвезу, — предложил он.
— Благодарю. А на Мойку к Поцелуеву мосту сможете?
— Да запросто, сударь. Один рубль, четверть часа — и вы у Поцелуева.
— Поехали!
Он протянул руку, помог заскочить на катер. Отвязал суденышко от причала, завел мотор. Тут мои преследователи перешли на бег, но им не повезло: когда они вбежали на причал, между ним и катером было уже метров десять воды. Иных плавсредств поблизости не заметно.
— Кого-то вы сильно заинтересовали, сударь, — заметил катерник.
— Бандиты, — ответил я уверенно. — Вчера на меня напали трое, мимо шел офицер, перестрелял их. Но, возможно, кто-то там еще был, запомнил меня и теперь жаждет отомстить, хотя, видит Бог, я не понимаю, за что.
— Эвон, как бывает, — покачал головой водный извозчик. — Но, барин, за такое беспокойство доплатить бы не худо…
— Но тогда и поедем побыстрее, не так ли? — я достал из кармана купюру наудачу, оказалась трёшка. Протянул «таксисту» Сам при этом отметил, что, потерпев фиаско, преследователи отнюдь не стушевались, но побежали на набережную, где почти сразу остановили лихача. Так что преследование пока продолжалось.
— Со всем нашим пониманием, ваше благородие! Отставной кондуктор Степанов в вашем распоряжении! — бывший моряк спрятал трёху, за что-то дернул и катер прибавил ход.
Стоит отметить, что движение среди бела дня в пятницу что по самой Фонтанке, что по набережной было изрядным. То мы медленно расходились со встречными и попутными лодками и пароходиками, то наши преследователи на берегу попадали в затор. В итоге оторваться от них пока не получалось. Наконец, уже за Вознесенским проспектом, я увидел, как у преследовавшего нас экипажа отвалилось колесо. Мысленно выдохнул и позволил себе немного расслабиться.
Повернули в Крюков канал, в нем движение оказалось менее интенсивным, так что совсем скоро я распрощался со Степановым у Поцелуева моста, и под зонтом побрел ко дворцу — сдаваться.
С набережной Крюкова подлетел фаэтон, из него выскочили все те же мои преследователи. У одного в руке револьвер, у второго — воспетый революционными романтиками «Маузер».
— Стоять, Нойманн! — рявкнул тот, что с револьвером. — Руки вверх!
Я, конечно, никаким местом не Нойманн, но два ствола — не тот аргумент, который хотелось бы сейчас оспорить. Поэтому послушно остановился и поднял руки вверх: в левой — кофр с гитарой, в правой — зонтик.
— Что вам угодно, господа? — спросил, как мог, учтиво.
Один молча вырвал из моей руки кофр, второй охлопывал карманы.
— Оружия нет, — протянул рассеянно.
— В чемодане — гитара. Правда, странная, квадратная какая-то. Больше ничего, — севшим голосом произнес второй.
— Вы кто такой, сударь? — не отводя от меня револьвера, спросил первый. Немногочисленная публика, шедшая куда-то по своим делам, завидев эту мизансцену, спешила оказаться как можно дальше. Но вот городовой, наоборот, храбро мчался прямо к нам через Поцелуев мост.
— Распутин, Григорий Ефимович, — честно ответил я.
— Издеваетесь? — вскипел тот, что осматривал гитару.
— Молодой человек, поаккуратнее с инструментом, пожалуйста, — попросил я — мне он очень дорого обошелся.
Первый что-то резко сказал по-немецки, обращаясь ко мне.
— Простите, не понимаю, не знаю языка. Если вам не нравится русский, можем поговорить по-английски. — Я видел, что происходит какая-то глупость, но разозлился всерьез.
— А! — довольно воскликнул второй. — То есть вы не немецкий, а английский шпион?
— Молодой человек, — вздохнул я. — Вас в детстве по голове не били? Британская империя — наш союзник по Антанте, вообще-то.
— С такими союзниками никаких врагов не надо, — процедил первый, убирая револьвер. — Примите извинения, сударь. Ошибка вышла.
— Господин штабс-капитан, а если он все же шпион? — спросил юноша с маузером, возвращая мне кофр.
— Без вариантов, корнет, — стараясь не глядеть на меня, произнес штабс-капитан. — Идёмте.
— Господин корнет, позвольте дать вам совет, — сказал я. — Лет через двадцать, если будут затруднения со службой, езжайте в Москву. Там на Лубянской площади в доме страхового общества «Россия» найдете господина Ежова, Николая Ивановича. Без работы точно не останетесь.
Набирая в грудь воздух и вставляя в рот свисток, до нас домчался городовой. Знакомый такой.
— Не трудитесь, господин Парамонов, — сказал я. — Уже все разрешилось, и господа принесли извинения.
— Кто такие? — с подозрением спросил он. Штабс-капитан показал ему какую-то бумажку, Парамонов вытянулся и взял под козырек. Разошлись.
— Что вы за человек, Распутин? Кажинный день в какой переплет залетаете.
— И не говорите, самому надоело. И Распутиным быть надоело пуще всего… Кстати, не удовлетворите любопытство? То я вас у Исаакия встречаю, то, наоборот, тут. А где ж участок-то ваш?
— А кудой начальство пошлет. Доброго дня, — козырнул Парамонов и поспешил меня оставить.
Из донесения начальника отдела центрального военно-регистрационного бюро ГУГШ Российской Империи подполковника Балашова А.А.
…таким образом, для наблюдения за агентом германского генерального штаба Иоганном-Готлибом фон Нойманном были выделены опытный сотрудник Бюро капитан Ярославцев, а также прикомандированные накануне офицеры: штабс-капитан Денисов и корнет Болоховитинов. Оба — офицеры военного времени, оказались в Петрограде в ожидании предписания по излечении от полученных на фронте ранений. Капитан Ярославцев успешно вёл фон Нойманна от вокзала до центра города, где тот предпринял попытку затеряться в Гостином дворе. Ярославцев, однако, след не потерял, тогда как Денисов и Болоховитинов переключились на слежку и последующее преследование сходно одетого человека, которого они в результате погони настигли близ Поцелуева моста и, угрожая оружием, произвели обыск. Детали оного оба изложили в прилагаемых рапортах. На мой взгляд, даже будь на месте неизвестного прохожего настоящий агент, они бы его упустили — настолько бездарно была осуществлена акция. Ярославцев же был вынужден продолжать наблюдение в одиночку, что привело к провалу: Нойманн быстро его раскрыл, после чего, подкараулив в безлюдном месте, ранил выстрелом в ногу и скрылся в неизвестном направлении…
(Резолюция начальника бюро содержит непечатные слова, посему публикации не подлежит).
***
— Милостивый государь! — начала великолепная Зинаида Николаевна. — Извольте знать, что мы вам поверили и возлагаем на вас определенные надежды. Вынуждена напомнить, сударь, что точность — вежливость королей, а благородного и порядочного человека отличает свойство держать свое слово.
И понеслось. Реально коротенько, минут в пять княгиня уложилась, но разносила до того качественно и, в принципе, за дело, что хотелось спрятаться.
— Я жду ваших объяснений, — закончила фитиль Юсупова.
— Оправдываться не стану, ибо виноват, хотя и далеко не во всем, — пожал плечами я. — Но о том, что со мною за эти сутки приключилось, расскажу… — и рассказал.
— Григорий Павлович, время обеденное, — уже куда более ласково произнесла княгиня, когда я изложил ей фарс у Поцелуева моста. — Предлагаю прерваться, продолжим после.
И тут я сообразил, что не ел толком как бы не те самые сутки — вечерний торт у Нади Юргенс уже давно не считается.
После обеда меня едва не разморило, так что я под самое честное слово отпросился покурить на ветру — чтобы хоть чуть сбить сонную одурь. Ну, а потом, под кофе, мы продолжили беседу.
— Вчерашняя беседа вышла несколько эмоциональной, оттого сумбурной и скомканной. Давайте попробуем сначала. Опишите, пожалуйста, что сейчас происходит в империи и какие есть способы к исправлению этого? Вчерашнее опустим, давайте еще раз.
«Слово из шести букв тут происходит, причем в терминальной стадии», — хотел сказать я, но, разумеется, пришлось выражаться более культурно.
— Тогда повторюсь, что все, что я скажу, есть лишь мое мнение, основанное на образовании и жизненном опыте, полученных в другие времена и в довольно-таки специфических условиях. Итак[1]. В настоящий момент, Зинаида Николаевна, страна идет вразнос, и, как мне представляется, этот процесс уже необратим. Пошел третий год войны. Войны крайне тяжелой, с огромными потерями и лишениями, и удачной ее при самой буйной фантазии не назовешь. Патриотический порыв давно угас. Народ — в массе своей — подавлен. Народ устал от войны. Кроме того, различные политические силы внутри страны рвут ее на части в разные стороны. Каждый тащит одеяло на себя.
У партии большевиков есть главарь, господин Ульянов. Когда я учился в школе, он заменял нам Господа Бога, простите за кощунство, поэтому его наследие, пусть очень фрагментарно и тенденциозно, вколачивалось в наши неокрепшие умы. Он, при всем прочем, неглупый человек. Так вот, этот господин сформулировал три признака революционной ситуации. Они просты. По Ульянову, революция имеет отличные шансы на успех, когда в государстве верхи не могут управлять по-старому, низы не желают жить по-старому, и при этом наблюдается революционная активность масс. К несчастью, мы имеем ужас видеть все три признака во всей их красе: во власти практически полный паралич (я не могу и не хочу отвечать за прежнего владельца этого тела, но да, его роль в этом переоценить трудно). Простой народ, или, как некоторые его называют, «чернь», категорически устал ото всего — войны, нищеты, безземелья, бесправия, и оттого охотно пойдет за любым, кто пообещает ему хоть немного лучшую жизнь. Из этого вытекает немалая революционная активность масс: распропагандированные агитаторами рабочие бастуют, крестьяне то там, то тут, начинают бунтовать, а армия, вследствие фронтовых неудач и, в немалой степени, работы тех же агитаторов, практически разложилась.
Как известно, большинство населения империи составляют крестьяне. И их в первую очередь интересует земельный вопрос. При этом крестьяне темны, консервативны, и им совершенно неинтересно ехать в восточные губернии, где земли куда больше, а за свою замшелую общину они держатся крепче, чем несмысленыш за мамкин подол. Зато рядом — помещичьи хозяйства, нередко обширные, и кого волнует, что они давно заложены-перезаложены, а барин то в Баден Бадене, то на Лазурном берегу. Ведь это так просто — взять, и все поделить. По справедливости. Зачем барину земля, у него и так денег куры не клюют. Черный передел владеет крестьянскими умами. А на фронте — те же крестьяне, им воевать давно неохота, а вот успеть домой, когда землю делить будут — необходимо.
Впавшие в ступор «верхи» роняют власть из парализованных рук. Она утекает к буржуазии — той власть нужна до зарезу, чтобы, с одной стороны, множить деньги и не делиться при этом с каким-то там государством, а с другой стороны — выжимать из трудящейся на них черни все соки, не сильно тратясь при этом. Всех к ногтю! Крестьянам, теоретически, еще можно обновить в уме сказку про доброго царя. Буржуям же — невозможно. Их интересует власть. Будет при этом декоративная кукла с короной, или обойдемся американской моделью — не суть.
Следующая сила — те самые рабочие, из которых тянет жилы буржуазия. В царя после «Кровавого воскресенья» они уже не верят, фабрикант же для них — враг номер один. И поэтому красивая сказка герра Маркса про коммунизм, когда работать не надо, а жрать в три горла — сколько хочешь, заходит им в мозги, как к себе домой. Ну и заодно пожар мировой революции, когда, опять-таки, работать не надо, зато грабить проклятых эксплуататоров — святое дело. То есть опять: взять и поделить. При этом додуматься, что ладно: взяли, поделили, прожрали. Дальше что делить будем, когда все эксплуататоры кончатся? — ни рабочие, ни, тем более, крестьяне как-то не могут, посему кукловоды лепят из них страшные силы.
В моей истории было так: в конце февраля уже следующего, 1917 года, буржуи и генералитет заставили Императора отказаться от престола. Он отрекся в пользу брата Михаила, который всю жизнь от царствования, как черт от ладана шарахался. И, когда он уже с превеликой радостью отрекался, какая-то хитрая тварь в Думе[2] так составила документы, что с юридической точки зрения восстановление монархии в России стало невозможным.
Дорвавшись до власти, господа «демократы» не сумели толком сделать ничего. Союзники требовали от них решительных действий на фронте, но армия погрузилась в революционный хаос. В конце октября буржуев сковырнули социалисты во главе с большевиками, и на несколько лет страна вообще на тонком волосе повисла: террор всех против всех, гражданская война, интервенция-оккупация, у крестьян хлеб отнимали насильно, отсюда бунты и террор-террор-террор. Дворянство практически перестало существовать. Кому повезло — убежали за границу. Ну, да это к теме пока не относится.
Подытожим картину на сейчас: армия держится на последней со… соломинке, крестьяне на пороге бунта, рабочие бастуют, дельцы и фабриканты жаждут власти, которая, кажется, сама плывет к ним в руки. Вопрос: что делать? Ответ: в общем виде задача не решается. По крайней мере, я этого решения не вижу. Очевидно, что решать, прежде всего, нужно низовые вопросы. То есть опираться на крестьянство и рабочих. Потому что это эпическая сила, которая, если вырвется на волю, разнесет все без остатка. Каким-то образом нужно решить земельный вопрос, причем без обмана — оружия на руках более, чем достаточно, и бунт по Пушкину — бессмысленный и беспощадный — еще долго будет оставаться реальной угрозой.
С рабочими немного проще. Введение восьмичасового рабочего дня со строгой тарифной сеткой оплаты переработок, социальная политика — лечение, образование, отдых, тому подобное. Люди должны видеть, что власть реально о них заботится.
Но у нас остается целых два класса, которым в нынешнем виде в этой схеме делать нечего. Это дворянство — точнее, та его немалая часть, которая проводит жизнь исключительно в праздности, и буржуазия.
Необходимо отменить указ Петра Третьего о вольностях дворянских и все проистекшие из него документы. Дворянство обязано служить Престолу, служить Стране — и ни как иначе. Учитывая количество праздношатающейся шляхты в империи, в нашей ситуации такие жесткие меры грозят дворцовым переворотом.
И это буржуазия. Частный капитал — это неплохо. Но весь этот бизнес-шимизнес нужно держать на пушечный выстрел от любого уровня власти, и, убей Бог, я не знаю, возможно ли это хотя бы в теории и, тем более, как. И, конечно, необходимо жесткое трудовое законодательство с гарантией его применения — чтобы все то, что я говорил про рабочих, выполнялось неукоснительно. Приемлемым выходом, на первый взгляд, кажется государственный капитализм — то есть полная национализация всех мало-мальски крупных и значимых предприятий, а также портов, железных и шоссейных дорог. Но тогда не вполне понятно, куда девать алчущую власти и денег буржуазию — то есть очень деятельных, богатых и весьма влиятельных людей, — кроме как под нож.
Если будем действовать по такой модели, и, допустим на миг, добьемся успеха, мы получим нечто, по сути, невиданное прежде: социалистическую империю. Но это даже мне представляется химерой, потому что нейтрализовать несколько тысяч имеющих реальные доступы к власти и рычаги, а, главное, высочайшую мотивацию, людей едва ли возможно.
И не забываем: страна воюет, а боевой дух армии высоким не назовешь… Ну, это я по кругу уже пошёл. Может, достаточно пока? Повторюсь в сотый раз, я всего лишь музыкант, и всю свою жизнь занимаюсь только музыкой. Я и в школе-то был не самым прилежным учеником, да вот учили нас, видно, хорошо, раз столько помню.
— Пожалуй, вы правы, Григорий Павлович. Еще вопрос. В прошлый раз вы настаивали на исключительно сильной центральной власти.
— И сейчас настаиваю, ибо в России ничто другое вообще не работает. Нам нужна крепкая, жесткая самодержавная монархия.
— И кого вы видите этим монархом?
— Из всех, с кем успел познакомиться здесь за это время, лучше всего на эту роль подходите вы.
— Изволите шутить? — изумилась княгиня.
— Нисколько. Скорее, показываю снова, что эта ситуация не имеет простого решения. И вообще. Для того, чтобы сделать революцию — снизу ли, сверху — недостаточно революционной ситуации. Нужна движущая сила. В моей истории у буржуазии ее не было, и временное правительство ожидаемо профукало всё, доведя страну до последнего края. У социалистов такая сила была — это партия большевиков. С трудом, со скрипом, через реки крови — но у них получилось, и они даже воссоздали великую державу. Нужна идея, Зинаида Николаевна. «За веру, царя и отечество», увы, больше не работает. «Православие, самодержавие, народность» — тем более. Нужна новая идея. И мощный проводник этой идеи в широкие, прежде всего, рабочие и крестьянские, массы. Есть у нас идея? Есть проводник? Пока не вижу. И времени у нас тоже нет — всё уже разваливается.
— Благодарю вас за этот тяжелый честный разговор, Григорий Павлович. О многом надо подумать. Ступайте, вам покажут ваши комнаты.
Прибежали в избу дети,
Второпях зовут отца:
«Мы внезапно осознали
Все масштабы звездеца!»
Вот и я, как те самые детишки из виденного некогда в Интернете стишка-переделки, внезапно осознал. Выкурил две папиросы разом. Меня трясло. Трясло от того самого осознания масштабов и понимания, что в этих жерновах я даже не песчинка. Так, микроб, не во всякий микроскоп углядишь. Задача выжить усложнилась на несколько порядков разом. Собственно, она стала просто невыполнимой. Что ж, помирать — так с музыкой! Кстати, о музыке: пора наконец познакомиться с моей гитарой.
Я достал гитару из кофра, натянул струны. Настроил. Строит! Минус один страх. Голос у моего сигарбокса получился глуховатый, немного гулкий, но это ж то, что мне надо. Чай, не андалузские серенады со всякими фламенками играть буду. А вот что бы такое сыграть? Памятуя вчерашний вопрос Вертинского, ко всему тому громадному запасу песен, что сидит в моей голове, теперь надо относиться крайне осторожно. Значит, пора начинать писать что-то на местные стихи. Гумилева точно не читал толком никогда. Блок? «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем, мировой пожар в крови. Господи, благослови!» — это нельзя, а иного не помню. Есенин? «Белая береза под моим окном…» — во поле березка стояла, ага… Ахматова и Цветаева? Кроме имен, не знаю ничего, бабской лирикой в жизни не интересовался. Ох, Маяковский же! Маяковского — раннего как раз, дореволюционного — я в юности весьма любил и читал, любил на пьянках после пятой-седьмой проникновенно декламировать «Послушайте! Ведь, если звезды зажигают…». Вспомнить бы что-нибудь из него — едва ли в юсуповской библиотеке отыщутся стихи отвешивателя пощечин общественному вкусу.
Я вышел в сад, курил, и, прикрыв глаза, пытался вспомнить. А вернувшись, взял гитару. А ведь это блюз, друзья мои. Самый настоящий русский блюз.
Четыре.
Тяжелые, как удар.
"Кесарево кесарю — богу богово".
А такому, как я, ткнуться куда?
Где мне уготовано логово?
Если бы я
был маленький, как океан, —
на цыпочки волн встал, приливом ласкался к луне бы.
Где любимую найти мне,
Такую, как и я?
Такая не уместилась бы в крохотное небо!
О, если б я нищ был!
Как миллиардер!
Что деньги душе? Ненасытный вор в ней.
Моих желаний разнузданной орде
не хватит золота всех Калифорний.
Пройду,
любовищу мою волоча.
В какой ночи
бредовой, недужной
какими Голиафами я зачат —
такой большой и такой ненужный[3] ?
— Изрядно и трогательно, — произнес Феликс Юсупов, стоя в дверях. — Простите за вторжение, услышал — не удержался. Это тоже ваш современник?
— Нет, Феликс Феликсович. Это наш с вами современник, живет и здравствует. Владимир Маяковский.
— Надо же! Я бы почитал. Хмурый день сегодня, не находите?
— Отличный день, ваше сиятельство. День рождения русского блюза.
[1] Мнение главного героя может не совпадать с мнением автора.
[2] Известно, какая. Папенька Володи Набокова постарался.
[3] Владимир Владимирович Маяковский, «Себе, любимому», 1916. Три катрена герой не вспомнил.