Все началось в пятницу вечером, после семи. Было еще светло, как днем. Август во Флориде длится вечно, и жара стояла под сорок, хотя солнце уже шло на закат. От духоты я отупел и размяк, и запахи, наполнявшие воздух, казались особенно едкими — вонь почти осязаемая и в то же время неуловимая, как жировая пленка на остывшем горшочке рагу. Запах был предметным, материальным, словно плотные клочья ваты, он набивался в горло. Гнилостные испарения клубились и вились по проулкам трейлерного парка, среди передвижных домов. Я говорю не о привычной вони уличного мусора — разлагающихся куриных скелетиков, тухлых подгузников и картофельной кожуры. Это бы еще ничего. Пахло, как от параши в лагере для военнопленных. То есть гораздо хуже.
Я стоял на опутанной паутиной бетонной приступке, ведущей в один из фургонов, и, упираясь плечом в дверную ширму, пытался ее отодвинуть. Из-под мышки сбежала струйка пота и вцепилась в мою многострадальную сорочку. Я торчал здесь почти с самого обеда и был уже в легком чаду, совсем ошалев от этой дурной бесконечности: звоню в дверь, предлагаю товар, тащусь дальше. Я поглядел направо, налево — на потрепанные белые передвижные дома — и подумал: до чего же забавно и в то же время бесконечно грустно, что я совершенно не помню этого проулка.
Мне хотелось лишь одного: зайти в чей-нибудь дом и укрыться от жары. Кондиционер, встроенный в панель трейлера, гудел, дребезжал и чуть не брыкался, сплевывая конденсат в извилистую борозду, прорезавшую белый песок. Для такой жары я был слишком прилично одет, и, чтобы оставаться на ногах, мне каждую пару часов требовалась подзарядка — как противоядие. Одежду я подбирал не для удобства, а для работы — хотел выглядеть представительно: темно-бежевые хлопчатобумажные брюки без единой складки, до того они набухли от пота, рубашка в широкую черно-белую полоску и бирюзовый прямоугольник трикотажного галстука — шириной едва ли не три дюйма. Шел 1985 год, и мне казалось, что галстук смотрится очень даже неплохо.
Я снова постучал в дверь, потом надавил большим пальцем на блестящую нежно-персиковую пипку звонка. Опять никто не отозвался. Из-за двери еле слышно доносилось приглушенное бормотание телевизора или магнитофона, и я заметил, как тихонько щелкнули друг о друга сдвинутые планки жалюзи, но никто не отозвался. Не то чтобы я осуждал этих ребят, кто бы они ни были, за то, что они присели за спинкой дивана и приложили палец к губам — ш-ш-ш! В конце концов, у них под дверью стоит подросток в галстуке и пытается им что-то втюхать, и они могут подумать, с полным правом, между прочим: а кому это надо? А коли так, кому нужны они сами? Такая вот свобода выбора. Я только три месяца занимался этой работой, но кое-что уже вполне усвоил. Тебе открывают лишь в том случае, если ты хочешь, чтобы тебе открыли. И внутрь пускают только те, к кому ты хочешь войти.
Тяжелая сумка коричневой кожи, которую мой отчим неохотно позволил взять на время из гаража, где она валялась в полусгнившей коробке, пропахала в моем плече траншею. Касаясь этой сумки, я всякий раз вздрагивал от омерзения: она воняла прокисшим гороховым супом. Отчим годами не вспоминал о ней, но должен был непременно поломаться, прежде чем позволил вытряхнуть из нее мышиный помет и до блеска начистить ее кремом для обуви.
Я подтянул лямку, чтобы плечо ныло поменьше, спустился со ступеньки и побрел по заросшей дорожке, прорезавшей сквер — настоящий песчаный океан, приправленный щепоткой-другой травы. Выйдя на соседнюю улицу, я повертел головой, не зная, откуда пришел и в какую сторону пойти, как вдруг по левую руку заметил объявление. Оно лениво трепыхалось на почтовом ящике, приклеенное длинным куском серебристой изоленты. Объявление о пропаже кота. Сегодня я видел — сколько? — два или три таких объявления. И наверное, в два раза больше о потерянных собаках. Правда, речь шла о разных котах и собаках, и я был уверен, что мимо этого объявления уже проходил. На нем красовалась ксерокопия фотографии, изображавшей не то белую, не то бежевую полосатую кошку с темными кляксами на мордочке и с открытой пастью, из которой едва выглядывал язычок. «Если встретите пухленького котеночка по имени Франсина, позвоните по этому телефону».
Я прочел объявление и направился дальше, по той же стороне улицы, мимо пустого парковочного места к следующему фургону. Мои ноги, не обращая внимания на команды, которые посылал им мозг, еле двигались, едва не волочась. Я посмотрел на часы, но с того момента, как я нажал на кнопку звонка, стрелки почти не сдвинулись. Оставалось еще по меньшей мере четыре часа работы, и нужно было передохнуть — присесть и немного посидеть без движения. Но дело даже не в этом. Главное, мне нужно было отключиться от мыслей о работе или просто хорошенько выспаться. Можно подумать, я мог позволить себе такую роскошь! Про сон лучше было забыть. Конечно, я проработал полночи и почти целый день, но нельзя же заснуть посреди дороги. Да и дома навряд ли: выходной у меня лишь один, а ведь столько всего нужно сделать и еще пообщаться с родными и друзьями, пока не началась все та же круговерть. Вот уже три месяца я вкалывал и по ночам, правда понемногу, меньше четырех часов. Надолго ли меня хватит? Бобби, начальник нашей группы, мой босс, говорит, что горбатился так годами, и выглядит очень неплохо.
Но я-то не собирался тратить на это годы. Хватит с меня и одного — более чем достаточно. Дела у меня продвигались неплохо, очень даже неплохо, и деньги сами шли в руки. Но мне было семнадцать, и я чувствовал, как старею, как начинают ныть суставы, сутулиться плечи. Казалось, и зрение начинает меня подводить, и память отказывает, и с уборной отношения странноватые. Вот так я и жил. Вчера ночевал дома, на окраине Форт-Лодердейла. Звонок будильника выдернул меня из постели в шесть: к восьми нужно было быть в конторе. После нескольких «летучек» мы все погрузились в машину и поехали в сторону Джексонвилла, там заселились в мотель и принялись за работу. Самое обычное начало очередного уик-энда.
За спиной у меня зашуршали шины, и я инстинктивно отскочил в сторону пустого парковочного места, стараясь не угодить ногой в логово огненных муравьев или пучок колючек, которые так и норовили вцепиться в мои темно-серые спортивные носки. Только семнадцатилетний юнец мог убедить себя, что носки эти выглядят прилично, если, конечно, полоски не торчат из-под брюк.
В таком местечке лучше было держаться поосторожнее. Местные с первого взгляда узнавали во мне чужака. Обычно они швыряли в мою сторону жестянки из-под пива или шарахались прочь — то ли в шутку, то ли с угрозой. При этом они что-то выкрикивали — по моим догадкам, какие-то жуткие оскорбления, которые, услышь я их, обожгли бы меня, как удары кнута, но крики тонули в свисте несущегося мимо фургона или в треске динамиков, изрыгающих очередной хит «38 Спешиел». Быть может, остальные ребята из нашей команды оказались в таком же дерьме, я не знал, но сильно сомневался.
На парковку вкатился синий фордовский пикап. Чистенький, похоже, что свежевымытый, он сиял в лучах предзакатного солнца, как лужа гудрона. Стекло со стороны пассажирского места было слегка опущено, и водитель в черной футболке, парень слегка за тридцать, потянулся к окну. Вид у него был странный — как у персонажа мультфильма: эдакий учтивый молодой человек, который собирается похитить возлюбленную главного героя, — и как у мультяшки, странно бесформенный, будто условный. Какой-то одутловатый. Не толстый, не грузный, не какой-нибудь, а именно одутловатый — как у трупа, тронутого тлением, или как у аллергика.
Да, странная одутловатость, но гораздо больше меня удивила его прическа. Спереди волосы выстрижены почти по-военному, но зато сзади они длинным веером опускались на плечи. Нынче такую стрижку называют «рыбий хвост». Но тогда, в 1985-м, я увидел ее впервые и даже не знал, что такое бывает и как оно называется, и не понимал, чего ради человек может подвергнуть себя подобному издевательству — если только не из экономии, позволяющей уместить две стрижки на одной голове. Я понял одно: это свидетельство катастрофического идиотизма.
— Куда идешь? — спросил меня парень.
Его голос прогибался под тяжестью тягучего, как сироп, акцента — вне всякого сомнения, флоридского. Не то лимонный пирог, не то медовик. Джексонвилл был в тридцати милях, и ничего удивительного, что здесь говорят с сильным акцентом.
Когда мы переехали во Флориду, я учился в третьем классе и боялся почти всех, кто не жил в крупных городах. Я был уверен, что это не трусость, а простое благоразумие. Многие считают, что такие города, как Форт-Лодердейл, Джексонвилл или Майами, — лишь пригороды Нью-Йорка или Бостона. На самом же деле они сплошь населены флоридскими старожилами, яркими представителями исчезающего вида, по сей день хранящими знамена Конфедерации, истинными южанами и тайными расистами. Хотя есть в этих городах и переселенцы из разных уголков страны, и эти две группы населения вполне уравновешивают друг друга. Но в двух шагах от городской окраины с терпимостью уже гораздо хуже.
А в тот момент, насколько я мог судить, я находился именно за пределами городской окраины, так что на лбу у меня вспыхнула и заискрилась, переливаясь всеми цветами радуги, надпись «надери мою жидовскую задницу» — правда, видели ее только те, кто предпочитал Хэнка Уильямса-старшего Хэнку Уильямсу-младшему.[1] Я попытался одарить человека, сидевшего за рулем пикапа, вежливой улыбочкой, но она мне не удалась: улыбка вышла кривая и придурковатая.
На секунду я всерьез задумался, не рассказать ли парню все как есть: что я тут хожу и вешаю людям на уши лапшу о пользе просвещения, — но тут же понял, что идея плохая. Вряд ли одутловатый парень с дурацкой стрижкой, развалившийся в чистеньком пикапе, благосклонно отнесется к подобной хрени. Наверное, мой босс Бобби нашел бы способ выкрутиться. Черт, Бобби, наверное, посадил бы этого парня в лужу. Но ведь я-то не Бобби. Я отлично справляюсь — быть может, даже лучше всех в нашей команде. Наверное, Бобби давно не попадался такой смышленый малый. И все-таки я не Бобби.
— Да я так, продаю тут всякое, — ответил я и понял вдруг, что мне не то чтобы не по себе, а просто-напросто страшно. Несмотря на жару, я весь похолодел и напрягся. — Стучусь ко всем подряд, — добавил я для ясности.
Освободив плечо от сумки, я поставил ее на землю, придерживая с обеих сторон ногами, обутыми в парадные черные кеды.
Парень в машине еще больше высунулся мне навстречу и оскалился, обнажив два ряда зубов, торчащих вкривь и вкось. Особенно меня поразили два передних зуба: длинные, как у кролика, но стоящие далековато друг от друга, они словно разъезжались в разные стороны. Кривизна их была тем заметнее, что они сияли необыкновенной, почти ослепительной белизной. Я очень пожалел, что узрел это великолепие, потому что теперь было трудно заставить себя не пялиться.
— А разрешение есть? — И, резко потянувшись за чем-то, что стояло у него в ногах, парень снова появился в окне, на сей раз с едва початой бутылкой «Ю-Ху»,[2] к которой тут же жадно приложился. Когда секунд десять спустя он оторвал свои губы от горлышка, бутылка была уже наполовину пустой. Или наполовину полной, как выразился бы оптимист.
Разрешение. Я в первый раз об этом слышал. А разве мне нужно разрешение? Бобби ничего такого не говорил; он просто забросил меня сюда и велел показать этому трейлерному парку, где раки зимуют. Бобби просто обожал трейлерные парки.
Главное — не терять бдительности, держаться уверенно и не допускать даже мысли о том, что этот чудик может выкинуть какую-нибудь совсем дурацкую штуку. Не станет же он хулиганить посреди улицы, даже такой пугающе пустынной.
— Меня босс отправил сюда торговать, — сообщил я, стараясь перевести взгляд с зубов на мостовую.
— А я не спрашиваю, кто тебя куда отправил, — возразил парень, сокрушенно покачав головой. — Я спрашиваю, разрешение у тебя есть?
Я тщетно говорил себе, что нет причин для паники. Струхнуть немножко можно, это да. Забеспокоиться, насторожиться, встревожиться — безусловно. Но я вдруг почувствовал себя десятилетним мальчишкой, которого злобный сосед застукал у себя во дворе или отец друга застал играющим со своими недешевыми электроинструментами.
— А что, для этого нужно разрешение?
Парень в пикапе пристально на меня посмотрел. Его верхняя губа изогнулась не то грозно, не то удивленно.
— Я тебе задал вопрос, гаденыш. Ты что, тупой?
Я помотал головой, одновременно отвечая этим жестом на вопрос и выражая недоверие.
— Нет у меня разрешения, — ответил я.
Я снова хотел отвести глаза, но не смог противиться взгляду незнакомца. И тогда этот белый голодранец, как таких называют по старой памяти у нас на юге, широко оскалившись в кривозубой ухмылке, заявил:
— Выходит, тебе крупно повезло, что разрешения не нужно, а?
Прошла минута, прежде чем до меня дошло, что он хочет сказать, и тогда я смог выдавить из себя нервный смешок:
— Да, это точно.
— А теперь слушай сюда. Не лезь, куда не надо. Знаешь, что тут бывает с бузотерами?
— Что-то такое, после чего их родная мама не узнает? — Я попытался сдержаться и не высказывать эту идею вслух, но, несмотря на страх, все же не смог заткнуть себе глотку и слова вырвались сами собой. Но что ж поделаешь, всякое бывает.
Голодранец сощурился, и его темные глаза над длинным носом сузились в щелочки:
— Что, умничать собрался?
Дурацкий вопрос! Как еще можно трактовать мои слова — умничанье чистой воды! Но этим соображением я решил с голодранцем не делиться.
Когда у людей от страха возникает во рту металлический привкус, они обычно определяют его как вкус меди. Так вот, в этот момент я ощутил вкус меди.
— Да это я так, шучу просто, — с трудом выдавил я, пытаясь изобразить спокойствие и любезность.
— Ладно, без разницы. Интересно, что может делать в этих краях умник вроде тебя? Что тебе в колледже своем не сидится?
— Так я и пытаюсь денег на колледж заработать, — объяснил я в надежде, что мое рвение произведет впечатление. Однако не тут-то было.
— Ну, студент, ты и штучка. Как думаешь, может, мне вылезти да надрать тебе задницу?
Я не нашел достойного ответа на этот вопрос. Бобби, наверное, утерся бы спокойно, а потом отпустил бы какую-нибудь незамысловатую шутку, чтобы расположить парня к себе. А там глядишь — и они бы уже оба хохотали, как закадычные друзья. Не то что я. Мне приходило в голову только распластаться в грязи или вообразить своего двойника, живущего в другой вселенной, эдакого бойкого Лема, который подошел бы к открытому окну машины и накостылял бы этому голодранцу так, чтобы у того нос сломался и чтобы его идиотская прическа вся слиплась от крови. В реальности же Лем ничего такого никогда не делал, но мне все казалось, что если я справлюсь хотя бы однажды, то есть если я стану человеком, способным выбить дерьмо из придурка, который меня обидел, об этом сразу узнают все. Это будет написано у меня на лбу, на руках, будет чувствоваться в походке, и ни один гад больше не сможет втоптать меня в грязь, самоутверждаясь за мой счет.
— Думаю, не стоит, — произнес я наконец. — То есть я не думаю, что в данном случае надирание задницы имеет какой-то смысл — если понимать это выражение буквально.
— Да ты просто маленький засранец! — заявил парень и принялся поднимать стекло; его толстые предплечья при этом тряслись в такт движениям ручки. Он взял с пассажирского сиденья планшет и стал просматривать какие-то бумаги. Смачно облизнув большой и указательный пальцы, он перевернул пару листов; его жутковатые передние зубы при этом выглянули изо рта и впились в нижнюю губу.
Засранец. Бывало, меня и похуже обзывали, но это словечко обижало именно своей банальностью. Хотя, с другой стороны, все было не так уж плохо: голодранец поднял стекло, и мой страх сразу пошел на убыль, теперь напоминая о себе лишь легким ознобом. Меня оставили в покое, так что самое время пришло вернуться к работе, хотя голодранец и продолжал искоса поглядывать в мою сторону.