Дом по самую глубину трубы опустился в густой мрак, населенной ночной, тайной и пугающей жизнью. Чернота перевалила в распахнутые окна. Мохнатые ночные тени, задрожав веками, приоткрыли серые глаза и осторожно прислушались.
Стол, такой нарядный недавно, погас, осунулся, скорбя о разорении, незаметно растеряв невозмутимо-плотскую, пышную красоту. Эти вазы, фрукты, цветы! Золото и бордо, хрустальное позвякивание в праздничной, в вечной жажде! Тонкая, нарастающая печаль... Ах, эти вазы, фрукты, цветы... и только усталость и сомнение... Нет, нет, еще не все пропало! Мы здесь, мы пируем, наша плоть жива и рвется вверх. В этом мощь: наверное Богу все равно, чего больше в нас - физического или духовного.
Но цветы увяли, стол высосан, как белая кость, стеклянная ваза неудержимо возвращается в песок, а от сочных фруктов осталась горстка сухих косточек - крошечных зерен неизменно и неудержимо наступающих новых пиров...
Но день погиб, навечно, навсегда погиб. Лодочкой, качаясь, он взмывает в небеса, скользит, плывет по бусинам минут, как фарфоровая безделка, но быстро и страшно покрываясь узором распада, чернотой заливая борта. Умер рассвет и умер закат, умер свет! - невозможный, неудержимый, летучий, как страсть, как случайные надежды, как могучий и жаркий крик последней секунды перед мраком, последний невыносимый зов - как вся жизнь что, лопаясь, звенит в этом проклятом крике! Сейчас, сейчас упадет Тьма!
Когда же мой черед? Нет - не пора. Только усталость и сомнение... И ничего больше. Нет места под этим небом все равно.
Глава 6
Когда мы с Леной ехали сюда, жизнь сулила перемены.
Нашей прежней жизни мы отдали весь свой душевный запас. В ворохе неисполнимых надежд растворились наши усилия и наше терпение. Разочарование осталось нам от прошлой жизни. Мы все хотели перемен.
Это и было как раз то, что мы нашли с Леной в новой стране. Здесь все оказалось совершенно непохожим на то, к чему мы привыкли и от чего так устали. Самые элементарные, но необходимые вещи, как оказалось, могли решаться безо всяких усилий, не утяжеляя жизнь и не угнетая дух. Они заняли подобающее им место - теперь мы попросту забыли о них.
Всякая мелочь в Австралии удивляла новизной: растущие бок о бок пальмы, вереск и березы, непохожие ни на что электрические розетки, к которым неизвестно как подступиться, змеи, иногда прыгающие на людей и газоны, которые не засевают травой, а выстилают зеленеющими лоскутами почвы.
А вода, которая в этом полушарии закручивается в кране в другую сторону!
А совершенно новые созвездия, словно ты сразу улетел на другую планету!
Мы не вылезали из зоопарков, изучали, ощупывали, удивлялись, вдыхая новые запахи и вглядываясь в этот почти зеркальный для нас мир.
Лена совершенно преобразилась. От ее печалей не осталось и следа. Она словно сбросила весь взрослый скарб, и в ней открылся добрый, солнечный ребенок, не видимый, но угадываемый мною раньше. Это было самое чудесное открытие в новой стране. Со мной теперь жило два светлых существа, и, кажется, я не был в их компании посторонним.
Добыв на прокат маленькую машинку, мы отправились в путешествие под звуки любимых всеми "Бременских музыкантов". Мы видели гейзеры и сталактитовые пещеры, белоснежные пустынные пляжи, зеленый океан с плывущими в нем китами, выход из огромных океанских волн самых крошечных в мире пингвинов. Мы видели как огромные вараны промышляют под машинами в поисках пропитания, а ковбои на родео пытаются удержаться на неоседланной лошади.
Вернулись мы через три недели и, кажется, вовремя, потому что Динка стала засыпать в самых неожиданных местах.
А скоро для нее началась учеба на английском языке. В это же время мы с Леной вспомнили, что кроме натуралистического интереса есть еще жизнь. Дома замелькали газеты, испещренные объявлениями о работе. Мы вместе составляли заявления, веером отсылали их и ждали ответа. Приняли к публикации мою первую статью о живописи великих испанцев. Не отказали мне и в другом журнале. Я перевел насколько статей на французский и отослал их во Францию в знакомые журналы. Кое-что приняли и там. Вскоре выяснилось, что постоянной работы нам никто предлагать не хочет, но на мои заработки мы можем жить. Лена, как оказалось, ожидала все-таки большего. Наш уровень жизни был лучше, чем в России, удобнее и полнее, но еще слишком близок к нему. Хотя, мне казалось, это не зависит от самого достатка, а от наших собственных привычек. Моя родная и нужная жена выслушала меня и согласилась: мы понимали друг друга, нам хотелось быть вдвоем, она была ласкова, весела и заботлива.
По утрам она "выкапывала меня из норы", то есть залезала под мое одеяло, покусывала за ухо, смешила, уговаривала "поскорее пожить". Сквозь еще сонные веки я видел полыхающее австралийское солнце, слышал удивительные вскрики бегающих по двору птиц. Мне ли было до сна! Лена включала музыку и, делая завтрак, они с Динкой распевали хором. Между куплетами она смотрела, встал ли я, и пела мне "оду": что-то фальшивое по мелодии, но сердечное по словам. Я не умел ей ответить стихами, я валялся, раскинув руки, задрав бороду вверх, я ждал, когда она придет снова. Она, конечно, знала об этом, потому что в дверях скоро появлялось ее румяное лицо. Она улыбалась мне чудно и долго, не спуская с меня веселых глаз, светящихся, похожих на двух золотистых пчел. Мы снова любили друг друга.
В ней отвечало радостью все: красивые большие губы, припухлые от природы, зазолотившиеся под сильным солнцем волосы и кожа, тоже ставшая от легкого загара почему-то ярко-золотой. Я не мог оторвать от нее глаз.
Мы медленно завтракали, бестолково, теряя кучу времени, делали какие-то дела, не в силах оторваться друг от друга. Счастливая Динка скакала между нами, как заяц. С ней тоже произошла перемена - она стала еще более свободной и открытой. Вот одно из ее писем, написанное бабушке на досуге от изнуряющих наслаждений:
"Бабуля, любушка!
Мы с мамой и папой были на выставке. Там был трех-головый сторож, он живет в прочном доме с надпесью: Академия всевсяческих наук. Это оказываетца Цербер, он злющий-презлющий и нас чуть не заел и глаза у нево красные. А вообще они, бабуля, рисовать не умеют.
Мы однажды на море нашли нефть (а у нас нефть - он) он идет на мясо (т-о-р-ж-е-с-т -в-е-н-н-о идет). Мы его приманили крючком и сделали газ для папиной пичятной машинки. Пичятные машинки работают при помощи газа. Еще мы поймали собаку динго и зделали из нее шубу. Динго наелась яду и поет заунывным голосом как дядя на пластинке, которому режут живот. Я тут ставлю лавушки на скольских и шустрых кошек!
Послушай, у меня к тебе очень строгое письмо. У тебя от снега и красново чая перепуталось все в голове. Я тебя спрашиваю, если ты такая ОБРАЗ-ХНЫКА хватит шлятца, мчись к нам восвояси. Я очень по тебе скучяю и вспоминаю твои формы, милый мой дружок. И даже посылаю тебе конверт под названием 8 Марта. Я даже не представляю, как ты с воем ворвешься к нам в дом.
Храни тебя аллах!
Твоя собака Динка".
В это время у моей жены появилось новое увлечение. Раньше Лена никогда не интересовалась эстетической стороной нашего дома. То, что она делала для него, лежало в границах необходимости: все, кроме картин, в нем было функционально. Я даже думаю, что она всерьез не замечала, были новые предметы красивы или нет.
Теперь все переменилось. И у меня, и у Лены появилось чувство очага и дома, и счастливая, обласканная этим теплом, моя жена начала меняться. Она стильно, ярко одевалась, подкрашивала глаза и губы, а, также, к моему любопытству, стала пробовать себя в неизвестной для нее роли домовитой хозяйки.
Началось украшение нашего жилища. Никогда не занимаясь этим в России, Лена не умела сразу подобрать лучшее место для предмета, но я все равно радовался, наблюдая, как она вьет наше гнездо. На ярмарках и развалах Лена находила массу бесполезных, но интересных предметов, как, например, графин для вина в виде керосиновой лампы. Стоило его поднять, как из него неслась пасторальная мелодия. Дома появились горы подушек, красивых чашек, фарфоровых статуэток и хрустальных бонбоньерок, искусно связанных салфеток, литографий на стенах, множество ковриков лежало повсюду, цветов стоячих, висячих на кронштейнах и, наконец, в дом попала огромная пальма и подперла своей разлапистой головой потолок. Тут я обнаружил, что это все вместе уже не выглядит ни красивым, ни уютным. Я попробовал остановить жену, но не в ее характере было бросить дело на пол-пути.
Через несколько месяцев некуда было положить книжку, так как все поверхности были заставлены статуэтками и сувенирами. Динке негде было попрыгать, так как в комнатах появилось множество столиков и подставок для этих сувениров. Но Лена только входила во вкус: новый, впервые ею созданный дом должна была украсить добротная, по- настоящему элегантная мебель. И она заговорила о деньгах.
- Таких денег у нас нет, - ответил я.
- Знаю. Но думаю, что деньги надо найти.
- Я не знаю, где.
- Я знаю! - воскликнула Лена обрадованно, и в ее глазах сверкнула радость от осенившей ее идеи. - Тебе нужно пойти на хорошо оплачиваемую работу!
- Мысль не нова.
- Конечно нова, Вадик! Работа искусствоведа интересна, но это не то, что может серьезно обеспечить семью. Этим ты можешь заниматься по вечерам. Вот если бы ты смог стать чиновником с хорошим окладом... в какой-нибудь организации, близкой к искусству, - - проговорила она задумчиво, очевидно уже раскладывая в голове комбинацию.
Мне ужасно это не понравилось. Я испугался, что эта идея укрепится в голове жены также стремительно, как это всегда случалось с нею раньше. Я сразу отказался, и Лена отступилась.
Но через неделю этот разговор повторился опять. Я объяснил, что верхнего порога для заработка здесь нет: сколько бы я не заработал, денег все равно будет не хватать, и это лучший для нас ответ. Лена обиделась и отказалась идти на прогулку. И также, как в Питере, она не пошла мне навстречу ни завтра, ни послезавтра, "дожимая" до того момента, когда я махну на все рукой и соглашусь. Я бы так, разумеется, и сделал, если бы не предмет ее требований: отступать мне было совершенно некуда - чиновником я быть не умел. Также, я не хотел зарабатывать деньги ради денег, ради мебели и неуклонно улучшающейся жизни. Я думал, что жизнь улучшается от других причин.
Не найдя во мне согласия, Лена стала отправлять заявления на работу от моего имени, считая, что, если появится место, я возьмусь за ум. Теперь она все дни проводила на курсах английского языка, а вечера у знакомых.
Прошло несколько месяцев. Дома набирали скорость разговоры о деньгах. Легкие уговоры и увещевания незаметно превратились в осуждения, попреки, указания на мое прежнее поведение и ошибки, несогласие с ее, Лениным, опытом, неумение быть мужчиной, нежелание жить, как все, неправильное воспитание в детстве, когда меня приучали только брать и ничего не давать взамен, избалованность и чистоплюйство, присвоенное мною от моей мамочки вся эта интересная тематика свела на нет яркую вспышку нашей с Леной близости.
И тут заболела Динка.
В два дня температура поднялась до 39 градусов, и таблетки сбивали ее только на час - - при этом не было ни одного признака простуды или гриппа. Давать слишком много таблеток я боялся, а без них температура стояла на одной отметке. К нам приезжали врачи: они ничего не находили и предлагали подождать. Советоваться с Леной я не мог - к тому моменту она со мной уже не разговаривала, а только ставила меня в известность о своих решениях.
Я сидел около Динки. Лена заявила, что Динка нас дурачит, а я занимаюсь не своим делом. Назавтра я приглашен для разговора в одну организацию и должен подумать об ответах на вопросы и вообще подготовиться, так как шанс устроиться туда весьма велик. Она посмотрела на розовое Динкино лицо и сказала, что Динка выглядит здоровой, но сонной, я должен дать ей выспаться. После чего уехала.
Динка ничего не ела и почти не пила. В ее глазах был туман. Она поворачивала голову, скользила по мне взглядом, но со мной не говорила. Я только мог держать ее ручку и ждать, ждать и пугаться. Проклятый градусник показывал одно и то же; к вечеру температура начала подниматься. Я запихнул в Динку сразу несколько таблеток, но они помогли нам только на два часа. К девяти вечера градусник показал 40.
Динка перестала останавливать взгляд на моем лице. Рот ее был открыт, рука не держалась в моей руке. Я метался по комнате, то порываясь прижать ее к себе, то укутать в раскаленное одеяло. Наконец, догадался вызвать "скорую". Врач приехал быстро и сделал укол, посидел с нами и сделал второй: было обещано облегчение, и, действительно, температура спала. Мы остались одни и попробовали пить молоко. Началась ночь. Динка заснула шумно и тягостно, я задремал около нее.
Не знаю, сколько прошло времени, но я проснулся от истошного крика. Динка сидела на своей подушке и отпихивала что-то от себя руками - как будто ее облепили какие-то насекомые - глаза ее были совершенно безумны. Волосы мои встали дыбом - я никогда не видел настоящих галлюцинаций у маленького любимого ребенка! Я схватил Динку в охапку и с воем побежал с ней по дому.
Очнулся я от оглушительного стука в дверь. Соседи в ночной тишине услышали страшные Динкины вопли и прибежали к нам. Потом нас везла "скорая", все бежали в палату, отнимали от меня Динку, я не давал, ее кололи, кололи бесконечно, и, наконец, меня оторвали от нее и выдворили за дверь. Но не выгнали, а оставили до утра.
Прошел день, температура немного спустилась, Динка начала пить. Шесть раз в день ей кололи коллосальные дозы лекарств. Я сидел рядом и смотрел на нее. Она стала очень длинной, худой, с большими серьезными глазами. В конце дня нас нашла Лена.
Со мной говорить она не стала, а имела беседу с врачом и назавтра привезла сок и книжку. Потом, кажется, приезжала еще, но я не обращал внимания, не помню.