- Да ты не пугайся, я же тебе писал, что мы комнату купили. А в то время оформить можно было только через фиктивный брак. В паспорте на штампе только инициалы поставили, дак я почем помню. Инспекторша, когда ожила, поинтересовалась: отчего память такая короткая. Пришлось все объяснить. Мы с ней еще и цену комнаты обсудили, и денежный вопрос. Так что не пугайся. Все это ерунда. Все именно так и должно было случиться. Я не мог ничего изменить, даже если и хотел...
- У тебя кто-то был? Нет, ты мне скажи. У тебя была другая?
- Ну, если хочешь, - да.
- Ну тогда все понятно, почему Елизавета от тебя ушла. Тогда все понятно.
- Ну если тебе все понятно, тогда спокойной ночи, сдерживая бурю внутри, ответил Сан Саныч.
Когда кухонная дверь закрылась за матерью, Сан Саныч подошел к окну, достал папиросу и закурил, сломав три незагоревшиеся спички. Когда говорят, что человек - властелин своей судьбы, это бред, полный бред. У них с Елизаветой не было выбора, они и так упирались, как могли, пять лет, пытаясь спасти распадавшийся на осколки брак ради сына, ради спокойствия их сына... Судьба своенравна и капризна. Сюрпризы ее неожиданны. Даже сейчас, оглядываясь на прожитое, светлой радостью являлись Сан Санычу эти безрассудные, безнадежные, обреченные на разлуку мгновенья счастья с Кариной. После всего кошмара жизни втроем в девятиметровой комнате в коммуналке, когда на кухне вечерами у четырехкомфорочной плиты и единственного на всю квартиру водопроводного крана, еле-еле с перебоями дающего воду, собираются все одиннадцать жильцов; после полной беспомощности перед советскими законами, не оставлявшими ни малейшей возможности вырваться их этой западни, появление в жизни Сан Саныча этого светлого, похожего на сон дурмана он расценивал как выражение божественной милости.
Карина, еще школьная подруга Сан Саныча, после многолетней разлуки возникла в его жизни как по волшебству. Как свет в конце туннеля, как ответ на вопли мятущейся души, которой вдруг стали тесны привычные рамки, надоели повседневные оковы. Когда готов полцарства отдать за глоток свободы. Когда готов разнести все, лишь бы вырваться из замкнутого круга, в котором, как пони в зоопарке, изо дня в день тянешь и тянешь по кругу свою нелегкую ношу, а жизнь проходит где-то там, и все мимо и мимо... Сан Саныч окунулся в этот любовный омут с головой и был счастлив, как не был счастлив никогда за всю его такую бестолковую жизнь. И пусть он осознавал, что все это напоминает последний глоток вина перед распятием, последний вздох перед жестокой вечной тьмой, Сан Саныч не мог отказаться. Он поставил на карту все. Самое странное, что и сейчас Сан Саныч не жалел, по-прежнему упорно не жалел ни о чем. "Жизнь - чередование полос, состоящих из сомнительных запретных быстротечных радостей и жестокой расплаты за них," - размудрствовался червяк. "А я бы на твоем месте лучше помолчал, рассудительная ты червоточина,"- возразил Сан Саныч. "Сам такой некрасивый."
Дождь кончился, вышел на охоту мерцающий "лунный" кот. Грациозно воздушный, словно легкое облачко искрящейся пыли, он передвигался невесомыми лунными прыжками по мягкому темному налету размытых газонов, принесенному недавно бушевавшим потоком. На черной, как уголь, раскисшей земле его следы светились, да не просто светились, а излучали, подобно маленьким звездочкам. Под густыми кронами лип рождалось отражение неба, очистившегося от туч, бездонного звездного неба. Нелепый мерцающий лунный кот творил зеркальную бездну внизу под ногами. И фундаментальная, надежная земная твердь начала светиться как небо странными созвездиями и широкой лентой бесконечного млечного пути.
Мягкие, теплые и такие надежные мамины руки обняли Сан Саныча за плечи, а на макушке, совсем как в детстве, он ощутил поцелуй.
- Ничего, сынок. Не грусти, все утрясется. Ты же у меня лучше всех. Может, она еще вернется и все уладится?
- Нет, не вернется, ма. Я ее потерял...
Мамина щека прижалась к затылку Сан Саныча.
- Не надо, сын...
Она, обняв Сан Саныча за плечи, слегка покачивалась, словно баюкая, и он понял, что самый трудный разговор позади, что можно и дальше пускаться в плавание по бушующему океану современной жизни, а самый первый, самый надежный, самый проверенный порт в той бухте, которая зовется отчим домом, всегда будет готов принять его, даже с пробоиной в борту и с разбитой вдребезги мачтой.
- Слушай, ма, - начал Сан Саныч, пытаясь развеять вселенскую грусть, - а почему вы с отцом нам никогда не рассказывали про комбинат?
- Время такое было. За излишние разговоры можно было лишиться работы, это в самом лучшем случае.
- Отца когда списали с завода?
- Он только год там и проработал, на самом грязном первом реакторе. Из четырех сменщиков сейчас он один живой остался. Правда, и здоровье там все потерял. Я так полагаю, что он нахватал больше, чем летальная доза. Хоть никто и не мерил.
- Почему не мерил? Говорят, были индивидуальные датчики.
- Были-то были, но был и приказ лишать премии тех, кто превысил норму облучения. Хоть тогда норма суточная была не многим меньше, чем сейчас чернобыльская пожизненная. Естественно, норму никто не превышал - прежде чем лезть в это адово пекло, счетчики снимали... Именно поэтому никто никогда не узнает, какую дозу схватили те, кому удалось выйти живыми из этой "мясорубки". Они сами ее так называли. С завода отца списали пожизненно. Через тридцать лет во время обследования у него в костном мозге что-то опять обнаружили. Врач заявила: "Вы должны быть уже давно совсем здоровы, однако ваш костный мозг показывает обратное... Но все-таки определенно, вы полностью здоровы." "Тогда пошлите меня опять на завод," - заявил отец. "Нет, только не это, это исключено, абсолютно исключено." Так что врут и не стесняются.
- Разве отец не понимал, что радиация опасна? Мог бы и не лезть.
- Там беда была в том, что рабочие тоже понимали, что это смертельно, а он ведь никогда никого заставить не мог. А спрашивалось-то с него, вот сам в самую грязь всегда и лез. Выбора не было. Был в то время случай. Инженер отправил рабочего какой-то болт завернуть, а сам не захотел лезть проверять. В результате - суточная наработка раствора оказалась вся на полу. Разбираться не стали. Инженера, насколько я помню, в лагеря, там след его и затерялся. А рабочего заключенные насмерть забили... Так что права на ошибку не было. И халатность каралась жестоко.
- Слушай, я не понял, а почему папа опять просился на завод?
- Там зарплата выше. А сейчас и условия работы вполне безопасные. Ладно, сынище, пошли спать, утро вечера мудренее.
- Еще скажи: перемелется - мука будет.
- Будет, будет. Скоро рассвет будет, балаболка ты моя любимая.
Чернильная синь на востоке уже была готова расступиться, сплошной звездчатый ночной полог уже начинал приподниматься, готовя выход отдохнувшему за ночь, свежевымытому божественноликому светилу. А когда ослепительно сияющий древнейший и могущественнейший из богов наконец появился в своей огненной колеснице, запряженной горячими неудержимыми в бешеном беге конями, Сан Саныч уже спал крепким, спокойным сном.
Над пучиной в полуденный час
Пляшут искры, и солнце лучится,
И рыдает молчанием глаз
Далеко залетевшая птица.
Заманила зеленая сеть
И окутала взоры туманом,
Ей осталось лететь и лететь
До конца над немым океаном...
(Николай Гумилев)
Времена изменились, реакторы позакрывали, заводы встали. Без работы остались специалисты-ядерщики. Теперь Америка боится, что они побегут в Среднюю Азию, создавать новую волну Великого Противостояния. Однако город продолжает жить. Странный город. Красивый город. Город на бочке с порохом. И все так же живут в нем люди, добрые приветливые люди, невольные заложники Ядерного принца. Один из одноклассников затащил Сан Саныча в гости, где в очередной раз с Сан Санычем начало твориться что-то непонятное, немыслимое.
Как водится в России, праздник начался с обильного застолья.
- Я вас умоляю: ни слова о политике, - весело дребезжал голосок хозяйки дома. - Между прочим, погода нынче замечательная, не правда ли? Мы с утра в сад ездили, там уже огурцы первую завязь дали, а у помидоров каемочка коричневая на листочках образовалась. Сырость, видите ли, гниль. А вот за Вишневыми горами уже, говорят, чернику берут, правда, там дороги развезло.
Сан Саныч наелся до того, что стало трудно дышать. Да и не мудрено - стол был накрыт на славу. Взять хотя бы здоровеннейшую рыбину с длинным ухмыляющимся рылом, обложенную зеленью и дольками лимона, возлежавшую посередине. Вокруг рыбьей головы, вылезающей за край блюда, как, впрочем, и вокруг свешивающегося хвоста, среди салатов и закусок, в хрустальных разноцветных графинчиках стояло множество наливок и настоек домашнего приготовления.
Хозяйка развлекала гостей, читая сказочку, сочиненную ее умненькой дочуркой:
- А когда нападали враги, он грозно стучал о землю тяжелыми челюстями и первый кидался в бой. Это был свирепый муравей-воин. Основным его сообщником в любого рода делах была улитка-беспощадная...
Сан Саныч поймал себя на мысли, что в этом городе, странном и каком-то совсем не российском городе, жизнь идет по каким-то никем не писанным своим законам, и все семьи чем-то похожи одна на другую. Здесь считается неприличным в 26 лет не иметь машину, считается ненормальным отсутствие дачи. Люди в большинстве своем одеваются либо в джинсово-кожаную униформу, либо поражают уникальной изысканностью, соответствующей последнему писку модных журналов. Во всем, абсолютно во всем в городе чувствуется достаток и комфорт. Раньше, когда еще искренне верилось в сказки о грядущем светлом завтра, казалось, что этот город - прообраз города будущего, единственный в стране образец коммунистического города, в котором все люди довольны и счастливы и им на блюдечке с голубой каемочкой подносится все, что только они могут пожелать... Тогда мы даже не догадывались о цене этих жизненных благ...
Утопая в плюшевых подушках дивана, заедая гуся в яблоках конфетами с птичьим молоком, Сан Саныч вдруг подумал, что, не вернувшись на родину после института, он что-то потерял. Что-то надежное, стабильное и прочное, подобное гарайтийному талону на благополучие. Затем подумалось, что это все чушь, эфемерный дым. Дело не в благополучии, и чувство потери чего-то гораздо более существенного, близкого и родного опять резануло по сердцу. Сан Саныч вышел на кухню перекурить. Огонек папиросы не хотел разгораться и предательски дрожал в его пальцах. Следом вышел хозяин:
- Ну что, старик, говорят тяжко у вас? - участливо спросил он.
- Говорят. Но ничего, главное - мы живы пока что, мы встретились, и у вас все так замечательно. Ты не представляешь, как это здорово. У нас тоже иногда праздники бывают. Под новый год дома на елке шишка с хвостом выросла. А сын какой-то недоверчивый стал. В то, что Дед Мороз в форточку залетает, больше не верит, а пару лет назад еще верил. И про шишку с хвостом мне битый час доказывал, что это ананас. Будто бы ананасы каждый день ест. А однажды кокос купили в финском магазине, так веришь ли, не смогли придумать, как его вскрыть, а потом вкус его оказался, как у дешевой парфюмерии...
Сан Саныч нес всякую чушь, болтал, боясь остановиться, словно стремился словесным потоком загасить начинающий разгораться пожар беды, заставить нечто жгущее внутри замолчать, хоть на время уйти в забвенье.
Хозяин еще что-то спрашивал, Сан Саныч что-то отвечал, пока хозяйка не заставила их вернуться к гостям.
- Гитару сюда, гитару! Сашка, сыграй... Просим... Ну не упрямьтесь, как копеечный пряник, ну пожалуйста!