Во вторник утром холодный атмосферный фронт напрочь смел с небес серые дождевые облака, и открылась чистая и бледная синева неба и тусклое северное солнце. Окна моей хижины смотрели на запад, отчего по утрам часто бывало такое освещение, о котором только может мечтать живописец, а в конце дня наступала очередь теплого закатного зарева, которое я сначала подсознательно передавал насыщенной глазурью, а потом, когда выяснилось, какие картины хорошо покупают, набил руку, выработав технические приемы, выгодные в коммерческом отношении. Я писал картины, чтобы добывать средства к жизни. А деньги зарабатывал, чтобы можно было писать что-то для собственного удовольствия, для души.
В тот день, во вторник, я легко набросал карандашом на серо-белом грунте голову молодой женщины с лицом, уже несущим на себе отпечаток сильного характера. Лицо получилось четким, умным, выразительным. Такое лицо могло быть у целеустремленной женщины. Она смотрела не прямо перед собой, а так, будто видела что-то справа от себя, не улыбалась, но и не казалась суровой, надменной или застенчивой. Она была просто такая, какая есть. Была сама собой.
Когда пропорции и выражение ее лица достигли соответствия моему замыслу, я использовал светлый и темно-синий ультрамарин, в основном прозрачный, разбавленный водой. Края холста я затенил темно-синим цветом, оставив светлый фон вокруг самой головы, а вокруг глаз и чуть ниже подбородка нанес темные тени. У меня получился недурной портрет в синих тонах на светло-серой основе.
Такой, думал я, могла быть доктор Зоя Ланг лет сорок тому назад.
Я учился своему ремеслу у четверых разных художников. Один из них был шотландец, другой - англичанин. Мой третий учитель был из Рима, а четвертый - из Калифорнии. Я присматривался, усваивал знания и упражнялся, пока не понял, что можно считать живописью, а что - нельзя. Я был не в состоянии позволить себе учиться в художественной школе, когда погиб мой отец, а мать собиралась вторично выйти замуж и изменить свою жизнь. Я предлагал свои услуги в качестве повара, слуги, гофрировщика четверым получившим хорошее образование художникам. Платой за эти услуги было пропитание, угол, в котором можно было устроиться на ночь, а еще бумага и краски.
После трех лет такой полезной, хотя и нелегкой и нудной работы я получил неожиданное известие от дяди Роберта: он спрашивал, что подарить мне в День моего приближающегося совершеннолетия. Я ответил дяде Роберту, что прошу позволения поселиться в старой полуразвалившейся хижине в горной части его владений. И еще я просил разрешить мне играть в гольф на площадке, принадлежавшей дяде Роберту.
Дядя Роберт позволил мне жить в старой лачуге (в прежние времена она служила местом для ночлега пастухов в период, когда овцы ягнились) и сделал полноправным членом гольф-клуба. А еще Сам дал мне денег, на которые можно было купить краски. Два года спустя он послал меня в Ламборн рисовать его лошадей, тренингом которых занимался вместе с Эмили-Джейн Кокс.
Когда же я ушел из Ламборна, дядя переселил меня из моей тогдашней лачуги в более прочную, но тоже весьма ветхую хижину и заплатил за то, чтобы ее сделали пригодной для обитания. А еще через год дядя Роберт обратился ко мне с просьбой позаботиться о сохранности «Чести Кинлохов».
Я не мог отказать ему, даже если бы и хотел. А я не хотел.
В детстве и юности я благоговел перед дядей Робертом. Лишь за последние пять лет я достаточно повзрослел, чтобы мои отношения с ним стали более зрелыми. Конечно, Сам заменил мне погибшего отца, но не менее важно для меня было то, что он стал моим другом, партнером и союзником. Однако я никогда не стал бы злоупотреблять этим преимуществом - ни в отношениях с дядей, ни в отношениях с другими членами нашего семейства.
Размышляя над портретом «синей» женщины, я пообедал, съев сандвич с чатни и сыр, и во второй половине дня сделал фон коричневой и темно-красной красками, покрыл его лаком, а потом втер в лак тонкий слой прозрачной краски, подобно лессировке. Фон получился глубокий и насыщенный. Синий, коричневый и красный тона так смешались друг с другом, что стали неразличимы. Создавалось впечатление, что фон отступает куда-то вдаль, а само лицо женщины остается близко, и женщина эта вот-вот сойдет с холста.
Ночь я провел в спальном мешке на полу. Мне снились цветные сны. А в среду, едва лишь рассвело, я приступил к отделке портрета, переходя от светлых мест к более темным. Лицо оживало, теплело, наполнялось трепетом чувств. Для меня это было важнее, чем персиковый румянец, который мог бы сделать это лицо чрезмерно красивым. Когда день подходил уже к концу, с холста на меня смотрела женщина, которая могла бы блистать в мире науки и предаваться плотской страсти в постели с сильным мужчиной… По крайней мере, мне так казалось.
Примерно в то время, когда Джед обычно бывал в офисе, подводя итоги текущим делам и планируя их на следующий день, я позвонил ему.
- Как ты там? Все в порядке? - спросил он.
- Есть какие-нибудь новости об Эндрю и кубке?
- Бедняга клянется, что не брал никакого кубка. Сам говорит, что мальчику можно верить. Но кубок, кажется, все-таки исчез, черт бы его побрал.
- Ты не один в офисе? - спросил я.
- Ты угадал.
- Ладно, слушай. Я собираюсь сегодня ночью вернуться в Лондон из Далвинни. Ты не мог бы встретить меня на вокзале и если да, то когда? И прихвати с собой старую простыню.
- Что?
- Старую простыню, - повторил я. - Люди, с которыми я встречусь в Лондоне, узнают, естественно, что в хижине меня нет, и сделают должные выводы. Новый замок великолепен, но всегда найдется хороший молоток на него. Один удар таким молотком - и вы в моей хижине.
- Ал!
- Я тут написал один портрет, и мне совсем не хочется, чтобы его украли или уничтожили. Так что, если можешь, захвати с собой простыню, чтобы завернуть в нее этот портрет. И прошу тебя, сохрани его в целости и сохранности, ладно?
- Да, разумеется, - сказал Джед в некотором недоумении. - А больше тебе ничего не нужно?
- А больше там никто ничего не найдет. Только этот портрет я хочу сохранить во что бы то ни стало.
После небольшой паузы Джед спросил:
- В девять тридцать тебя устроит?
- Вполне. Можешь приехать на вокзал вместе с Флорой? Она тогда поведет обратно твою машину, а ты - «Лендровер».
- Хорошо. Ты надолго в Лондон?
- Пока не знаю…
Как всегда надежный и пунктуальный, Джед приехал на станцию в назначенное время и вместе с Флорой. Он привез с собой простыню, а увез в «Лендровере» аккуратно завернутый портрет и все мое новое оснащение, краски и зимнюю одежду (в большой сумке из охотничьей комнаты Роберта), а также мою волынку, только что выкупленную у старого вымогателя Дональда Камерона, забравшего ее из Инвернесса.
Джед поклялся могилой матери, что сохранит мои пожитки в полном порядке (я едва не прослезился, потому что мать Джеда была жива и здорова), а Флора расхохоталась и чмокнула меня в щеку. С минимальным багажом я снова покатил в Лондон и утром уже обнимал мать на пороге ее дома.
В этом доме царила та же атмосфера клаустрофобии, что и на прошлой неделе. Горничная Лоис то и дело с ослиным упрямством пылесосила. Она и Вильфред, фельдшер при Айвэне, встречаясь друг с другом, надменно вскидывали головы. Кухарка Эдна досадовала, что остыл мой завтрак. Мать мирилась со всем этим, вместо того чтобы взять да рассчитать и выставить за порог докучливую гоп-компанию.
Прошло уже три недели, как у Айвэна случился сердечный приступ, но он все еще не мог собраться с силами и казался вялым и опустившимся. Время как будто приостановило свой бег после моего отъезда отсюда. Айвэн по-прежнему носил халат и домашние шлепанцы. Он приветствовал меня тусклой улыбкой и тут же с явным облегчением предложил мне самому распоряжаться всеми делами.
- Эта женщина хотела, чтобы ты позвонил ей, - сказал Айвэн, указывая на коробку с салфетками.
Повернув коробку к себе дном, я увидел номер телефона Маргарет Морден, записанный рядом со словом «ТОТЧАС».
Я «тотчас» ей и позвонил.
- Сэр Айвэн сказал, что вы должны приехать в Лондон, - сказала мне Маргарет.
- Я уже в Лондоне.
- Очень хорошо, - обрадовалась Маргарет. - Можете подскочить ко мне в офис?
- Как прошла вчерашняя встреча?
- Нормально. Мне необходимо согласие сэра Айвэна. Если он не может приехать сюда, может быть, вы заберете и отвезете ему на подпись документы?
- Отличная мысль, - с энтузиазмом сказал я, передавая Айвэну просьбу Маргарет, но Айвэн сделал рукой жест, означавший «нет-нет», и сказал в трубку, которую я поднес к нему:- Александр сам подпишет все, что надо. Советуйтесь с ним, как советовались бы со мной. Он прекрасно во всем разбирается… - Айвэн отмахнулся от телефонной трубки, и я поднес ее к своему уху.
- Но ваша дочь… - сказала Маргарет Морден.
- Вы говорите со мной, Александром, - сказал я. - Так что же Пэтси?
- Она и менеджер пивоваренного завода Десмонд Финч чуть не погубили вчерашние переговоры и самую встречу кредиторов. И с нею был ее муж. Он представляет угрозу всему нашему делу. Не хотела бы говорить такого, но если завод выживет, то лишь вопреки стараниям миссис Бенчмарк. Я не понимаю ее. Завод будет рано или поздно принадлежать ей, и она должна бы больше всех стремиться к тому, чтобы его спасти.
- Мне лично она желает смерти.
- Вы так не думаете, - запротестовала Маргарет Морден.
- Хорошо, согласен с вами, может, и не желает. Но она не хочет, чтобы я участвовал в спасении завода.
- Тут вы правы. Когда вы сумеете быть у меня?
- Часа через полтора.
- Отлично. Я успею подготовиться.
Более получаса я провел с Айвэном. Он сказал мне, чтобы я не беспокоил его мелочами (а к таковым относилось, выживет ли пивоваренный завод) и подумал о самом главном в его жизни, а именно: о лучшей из его скаковых лошадей и Золотом кубке.
- Песнь на смерть Беды, - сорвалось у меня с языка, и я поразился тому, что глаза моего отчима наполнились слезами.
- Заботься о своей матери, - сказал Айвэн. - Вы говорите об этом, словно умираете, но это совсем не так.
- Не уверен. - Он смахнул с глаз слезы. - Вероятно…
- Нет, вы нужны ей.
- Я составил приписку к своему завещанию. Никому не позволяй отговаривать меня…
- Никому - значит Пэтси?
- Пэтси, - кивнул Айвэн. - И Сэртису тоже. И Оливеру.
- Оливеру Грантчестеру? - спросил я. - Вашему адвокату?
- Он поет с голоса Пэтси. Мне стало не по себе.
- Вы сказали Оливеру Грантчестеру, что собираетесь сделать приписку, а он сказал об этом Пэтси?
- Да. - Голос Айвэна звучал немного виновато. Айвэн как будто признавал свое поражение. - Оливер говорит, что она - член семьи.
- Его можно не принимать в расчет.
- Он упрямится, настаивает на своем. Я просил его прийти завтра утром, и, пожалуйста, Александр…
- Я буду здесь, - пообещал я, - но…
- Она такая непримиримая, - перебил меня Айвэн, - и такая… такая любящая, заботливая. Но она идет своим путем.
- На вашем месте я взял бы листок бумаги и сейчас просто написал бы собственноручно текст приписки, а потом Вильфред и Лоис могли бы засвидетельствовать подпись, если, конечно, приписка к завещанию не касается их (Айвэн отрицательно покачал головой), и тогда приписка была бы легальна и завтра вам не пришлось бы вступать ни в какие споры. Айвэн был не из тех, кому простые решения кажутся убедительными. Он полагался на бухгалтеров и адвокатов и придавал большое значение формальностям. Он сразу же попытался дискредитировать мое предложение как несерьезное. Я же стал убеждать Айвэна в своей правоте. Минут пять прошло в молчании, прежде чем Айвэн признал преимущества мирного пути.
- Важно только, - сказал я, - чтобы вы ничего не оставили мне. В противном случае приписка будет объявлена недействительной, потому что Пэтси скажет, что это я оказал на вас влияние.
- Но…
- Так надо, - сказал я.
Айвэн горестно покачал головой.
- Я не хочу, чтобы вы умирали, - сказал я. - Живите и ничего не завещайте мне. Дайте мне слово, что так и сделаете.
Он слабо улыбнулся:
- Ты такой же властный, как и Пэтси.
Я достал бумагу и ручку из письменного стола Айвэна и, отойдя к противоположной стене, наблюдал, как он исписал неполных полстраницы.
Затем я нашел и привел в кабинет Айвэна Лоис и Вильфреда, и Айвэн сам обратился к ним с просьбой засвидетельствовать подпись и дату составленного им документа.
Подписав бумагу, Айвэн прикрыл текст рукой, чтобы свидетели не могли ничего прочесть, ставя свои подписи и - по просьбе Айвэна - указывая свои домашние адреса.
Айвэн учтиво поблагодарил их, не придавая их услуге особого значения. Хорошо, если Лоис через пять минут не доложит обо всем Пэтси, подумал я.
Когда Вильфред и Лоис ушли, я дал Айвэну конверт, чтобы вложить в него подписанный документ. Для предосторожности, уже закрыв клапан конверта, Айвэн дважды надписал на конверте свое имя и дату таким образом, что обе надписи пересекли место соединения клапана с конвертом.
Запечатанный конверт он протянул мне.
- Под твою ответственность, - сказал он.
- Айвэн…
- Что еще?
- Вы обещали, что я останусь непричастен к этому.
- Ты непричастен.
- В таком случае все в порядке. - Я взял у него конверт.
Лошадь, кубок, приписка к завещанию. Что последует за этим?