Ни в какой госпиталь я не пошел, а вместо этого поспешил на автобус до Ньюбери. Приехав туда, я еще успел купить себе джинсы на деньги, полученные от матери, и переоделся в туалете на автобусной станции. Благодаря этому я прибыл в Ламборн в несколько более приличном виде. Впрочем, в Ламборн я предпочел бы вообще не приезжать, независимо от своего внешнего вида.
Подготовкой лошадей отчима, а также лошадей моего дяди Роберта занималась в Ламборне молодая женщина по имени Эмили-Джейн Кокс.
Увидев меня, она спросила:
- Какого черта тебе здесь надо?
- Ищу приюта.
- Ненавижу тебя.
В действительности она не испытывала ко мне ненависти. Ее ненависть была, во всяком случае, не сильнее, чем мои чувства к ней, которые можно было бы в худшем случае назвать вожделением, а в лучшем - преклонением рыцаря Круглого стола перед своей дамой. Ладно бы еще ненависть или любовь - мы вплотную подошли к той черте, за которой начинается равнодушие и безразличие друг к другу.
Я шел сюда от автобусной станции, буквально волоча ноги. Когда я появился, Эмили как раз заканчивала вечерний обход коней, проверяя состояние каждой из пятидесяти лошадей, вверенных ее попечению.
Завистники злословили, что она унаследовала свои конюшни и процветающий бизнес от знаменитого отца, но собственное умение Эмили позволило ей успешно продолжить дело, и тренинг лошадей, становившихся победителями скачек, охотнее всего доверяли именно Эмили-Джейн Кокс.
Эмили любила жизнь, любила лошадей и конный спорт, была уважаема знатоками дела и преуспевала. А когда-то она любила еще и Александра Кинлоха, но не захотела пожертвовать карьерой ради уединенной жизни на голой, холодной горе.
- Если ты любишь меня, - говорила она Александру Кинлоху, - живи в Ламборне.
И я прожил с ней в Ламборне почти шесть месяцев и за все это время не написал ни одной хорошей картины.
- Ничего, - утешала она меня поначалу, - женись на мне, и все будет хорошо.
Я женился на ней и через некоторое время ушел от нее. Эмили никогда не называлась моим именем, а стала просто миссис Кокс.
И вот теперь я снова здесь, и Эмили снова спрашивает меня:
- Нет, все-таки - что ты делаешь здесь?
- У Айвэна был сердечный приступ. Эмили нахмурилась:
- Да, я читала об этом в газетах. Но он уже поправился, разве не так? Я звонила туда, и твоя мать сказала мне, что оснований для беспокойства больше нет.
- Он все еще нездоров и просил меня присмотреть за его лошадьми.
- Тебя? Присмотреть за ними? - удивилась Эмили. - Ты же в этом ничего не смыслишь.
- Он только сказал…
Она пожала плечами и перебила меня:
- Ну, тогда все в порядке, и ты можешь быть спокоен.
Отвернувшись от меня, она пошла к двери, возле которой кто-то из конюхов поставил ведро воды. У Эмили были темные волосы, подстриженные так, что охватывали ее голову, как шапка. Женщины с такой фигурой, как у Эмили, лучше смотрятся в брюках. Мы с ней родились в одном городе и чуть ли не в один и тот же день. И в двадцать три года без колебаний вступили в брак. Она всегда оживленно, с энтузиазмом говорила, что с годами усиливается чувство ответственности и стремление к успеху. Я, влюбленный, восхищался ее неиссякаемой энергией, но эта энергия поглощала и подавляла мою собственную. Даже если бы я до сих пор любил Эмили, то все равно не смог бы смириться с присущей ей привычкой командовать. Мы ссорились бы, если бы я остался с ней, и враждовали бы, если бы я когда-либо попытался вернуться. Для нас лучше всего было сохранять нейтралитет и не соперничать. С тех пор, как я ушел от нее, мы встречались всего четыре раза, но не в Ламборне. И никогда не оставались наедине друг с другом.
Айвэн держал в конюшне у Эмили трех лошадей. Эмили показала мне двух ничем не примечательных гнедых и одну - светлую, яркую гнедую. Это и был Гольден-Мальт. Его броская «внешность» немного встревожила меня. Белые носки на передних ногах и яркое белое пятно под ноздрями - большой плюс для рекламы пива. Но не так-то просто упрятать такую лошадку, чтобы никто ее не нашел.
- Он заявлен на «Золотой кубок короля Альфреда», - с гордостью сказала Эмили, похлопав Гольден-Мальта по лоснящейся шее. - Айвэн хочет выиграть скачки, которые сам же и спонсирует.
- А выиграет?
- Выиграет? - Эмили скривила губы. - Это не просто скачки. Гольден-Мальт будет участвовать в них ради того, чтобы его ценность стала еще выше. Он не может опозорить самого себя. Ставки выше этой - нет.
- Я уверен, он оправдает возлагаемые на него надежды, - рассеянно отозвался я.
- Что у тебя с глазом?
- Кое-кто напал на меня. Она еле удержалась от смеха.
- Хочешь чего-нибудь выпить?
- Хорошая мысль.
Я вошел следом за Эмили в ее дом. Мы прошли кухню, которая была одновременно и жилой комнатой, потом - превосходно обставленный офис и вошли в большую гостиную, где Эмили принимала владельцев лошадей и, как мне показалось, возвращающихся после долгого отсутствия мужей.
- Как раньше - «Кампари»? - спросила она, готовая взять поднос, на котором стояли бутылки и стаканы.
- Все, что угодно.
- Добавить немного льда?
- Не утруждай себя, - сказал я, но она все же вышла на кухню.
Я прошелся по комнате. Ничто здесь за прошедшие годы не изменилось. Все те же обитые клетчатой шерстяной материей диваны и темные дубовые столы. Я остановился перед висевшей на стене картиной. Откуда-то слева налетает порывами ветер, серебристая полоска моря на заднем плане, гонимые ветром, несутся вдаль серые облака. Двое игроков в гольф, упрямо подставляя лица ветру, неутомимо - и неукротимо - тянут за собой тележки с клюшками для игры. А на переднем плане, где длинные, сухие стебли травы вот-вот сорвет и унесет ветром, лежит маленький белый мячик, еще невидимый игрокам.
Я подарил эту картину Эмили как своего рода предложение о перемирии. Это была одна из моих первых картин, написанных в хижине после ухода из Ламборна. В эту минуту во мне с прежней остротой пробудились те чувства, которые я испытывал, когда наносил на холст краску, чувство вины и радость от того, что обрел свободу.
- Один из моих клиентов, - услышал я за спиной у себя голос Эмили, - приезжал несколько дней назад со своим другом, и тот, как увидел эту картину, так с порога и говорит: «Это Александр, я угадал?»
Обернувшись, я увидел, что Эмили принесла из кухни два стакана со льдом и стоит, глядя на картину.
- Там есть твоя роспись, - сказала она. - «Александр» - и только.
Я кивнул:
- Да, я всегда только так расписываюсь, ты знаешь.
- И больше ничего?
- Хватит и этого. Слово «Александр» достаточно длинное.
- Во всяком случае, мой гость сразу узнал автора. Я очень удивилась, но он оказался не то искусствоведом, не то критиком и видел многие твои работы.
- А ты не помнишь его имени? Эмили пожала плечами:
- Нет, не помню. Я сказала ему, что ты всегда рисуешь игру в гольф, а он возразил, что для тебя главное - не просто игра как таковая, а упорство человеческого духа.
«Ого!» - подумал я и снова спросил:
- Как его имя? Постарайся вспомнить.
- Говорю тебе, не помню, забыла начисто. Я же не знала, что скоро увижу тебя, верно? - Она подошла к подносу с бутылками и налила «Кампари» и содовой в стакан со льдом. - Он еще сказал, что из тебя может получиться большой художник. Ты владеешь приемами мастерства и способен дерзать, ну и еще что-то такое в том же духе. Надо же! Дерзать! Какое дерзание нужно, спросила я его, чтобы рисовать игру в гольф? А он сказал, дерзание нужно для успеха в любом деле. И в тренинге лошадей - тоже.
- Прошу тебя, вспомни все-таки его имя.
- Вот привязался! Да не помню я. И не вспомню. Ну, он такой маленький, кругленький. Я сказала ему, что была знакома с тобой лично, а он пустился рассуждать о том, как удались тебе вон те крохотные красные крапинки на стеблях сухой травы - вот здесь, на переднем плане.
- Он сказал тебе, почему?
- Нет. - Эмили наморщила лоб. - Тут, помнится, мой клиент завел со мной разговор о своей лошади.
Она налила в свой стакан джина с тоником, села на диван и движением руки предложила мне сесть рядом с ней. Странное чувство испытываешь, оказавшись гостем там, где когда-то был хозяином. Дом всегда принадлежал Эмили, так как был завещан ей отцом, но когда я жил здесь, у меня было такое ощущение, будто это мой дом.
- Этот искусствовед или кто он там, - сказала Эмили, сделав порядочный глоток джина, - говорил еще, что твои картины в настоящее время слишком красивы, чтобы принимать их всерьез.
У меня эти слова вызвали не более чем улыбку.
- Ты не согласен с ним? - спросила Эмили.
- Нет. В моих картинах хватает уродства. Уродства в прямом смысле слова.
- А я не хочу, чтобы у меня здесь висели уродливые картины. - Видишь ли… В мире искусства надо мной посмеиваются, потому что мои картины находят покупателей. Я умею писать портреты, принимаю заказы, владею техникой живописи - в чьих-то глазах все это непростительный грех.
- Похоже, тебя это не волнует.
- Я пишу то, что мне нравится, и честно зарабатываю свой хлеб. Рембрандта из меня никогда не выйдет, и я берусь за то, что умею делать, и если приношу кому-то радость и удовольствие, что ж - это лучше, чем ничего.
- Когда ты жил здесь, я не слышала от тебя ничего похожего на то, что ты говоришь сейчас.
- Наверное, с тех пор я стал эмоциональней.
- В самом деле, - Эмили встала с дивана и подошла к картине, - с того самого воскресного утра я все время смотрю на траву. Так как же тебе удались эти крохотные красные крапинки на стебельках травы и коричневые пятнышки - на желтых?
- Не приставай. Зачем тебе это?
- Я не пристаю. Честное слово, мне интересно.
У «Кампари» был сладковатый и в то же время горький вкус. Совсем, как у жизни.
- Ну, хорошо, слушай, - сказал я. - Сначала я покрыл весь холст ярко-красной краской.
- Не делай из меня дурочку.
- Да нет же, - заверил я Эмили. - Все так и было. Ярко-красный кадмий по всему холсту. - Я подошел к Эмили, которая стояла возле картины. - Видишь? Вот эти тонкие красные штрихи на серебристой поверхности моря? Тот же самый красный цвет виден и в облаках, и в этих двух фигурах людей. И все остальные краски легли на красный кадмий. Этого можно достигнуть только с помощью акриловых красок. Они сохнут так быстро, что можно накладывать один слой краски на другой почти сразу, а не выжидая по нескольку дней, как это бывает, когда пишешь маслом. Если поспешишь положить один слой масляной краски на другой, они смешаются, и общий тон станет грязноватым, мутным. Взять хотя бы вот эту траву… Сначала я нанес слой умбры. Это темная, желтовато-коричневая краска. А сверху положил на нее смесь желтой и охры и потом провел вот эти полосы, пронизав ими все слои. Для этого я использовал металлический гребешок.
- Что?
- Гребешок. Да, вот эти полосы, похожие на царапины, я нанес его зубцами. Они проникли до слоя красной краски, и смотри что получилось. Как будто ветер пригнул траву к земле. Благодаря этим царапинам выглянули на поверхность красные крапинки и коричневые пятнышки из нижних слоев. А потом я положил совсем тонкий, прозрачный слой пурпурной краски поверх желтой, и получилась рябь. Возникает ощущение, что эти стебельки так и колышутся на ветру.
Эмили молча смотрела на холст, который висел на этой стене уже больше пяти лет, и наконец произнесла:
- Не знала я…
- Чего не знала?
- Почему ты тогда ушел. Потому что не мог писать свои картины, оставаясь здесь.
- Эм… - как-то само собой вырвалось у меня. Так звал я ее, когда мы жили вместе.
- Ты пытался объяснить мне что-то, но я была слишком обижена, чтобы понять тебя. И слишком молода. - Она вздохнула. - И ничего не изменилось, правда?
- В самом деле, ничего.
Эмили весело, без тени огорчения улыбнулась:- Для брака, который длился всего четыре месяца, наш был не так уж плох.
Я почувствовал большое облегчение. Я не хотел снова приезжать в Ламборн, избегал этого, сознавая свою вину и не желая будить в душе Эмили недобрые чувства, которых она в действительности ко мне не испытывала. Для меня стало привычно гнать от себя прочь воспоминание о ее полных недоумения глазах.
То, что она сказала мне тогда, прозвучало жестко: «Ну и ладно. Уходи. Хочешь жить на горе, так и живи там, отшельник!» И напоследок добавила: «Если тебе твои краски дороже, чем я».
Теперь, когда прошло больше пяти лет и боль от обиды притупилась, я услыхал из уст Эмили:
- Я ведь тоже не могла бы отказаться от работы со скаковыми лошадьми - ни за что на свете!
- Знаю, Эм, - ответил я ей.
- А ты не можешь отказаться от своей живописи.
- Нет.
- Такие уж мы оба. А теперь между нами все о'кей, правда?
- Ты великодушна, Эм. Она улыбнулась:
- Все, хватит о высоких материях. Ты не голоден?
Она быстро приготовила яичницу с грибами, и мы поужинали за кухонным столом. Эмили по-прежнему любила мороженое. Сегодня вечером на десерт было сливочное с клубникой.
- Ты хочешь развестись? - спросила она. - За тем и приехал сюда?
Меня это удивило.
- Нет, - ответил я. - Даже не думал об этом. А ты? - Можешь получить развод в любое время,
когда тебе угодно.
- А ты этого хочешь?
- Вообще-то, - спокойно сказала она, - я нахожу весьма полезным выступать иногда в роли замужней женщины, даже если на самом деле муж поблизости от меня нигде не околачивается. - Эмили облизнула ложечку, которой ела мороженое. - Я привыкла жить своим умом и давно не хочу быть приложением к мужу, если уж говорить начистоту.
Сложив тарелки в посудомоечную машину, она сказала:
- Но если не за разводом, то чего же ради ты приехал?
- Из-за лошадей Айвэна.
- Неправда. Ты бы мог расспросить о них по телефону.
Я хорошо знал безупречную честность Эмили. Она даже избавилась от некоторых клиентов, доставшихся ей в наследство от отца, потому что эти люди уговаривали ее заставить жокеев нарочно не выигрывать своих заездов. Это разные вещи, считала Эмили, выпускать молодую лошадь в легкий заезд, чтобы приучить ее скакать наперегонки с другими лошадьми, и пытаться обмануть любителей и знатоков конного спорта, умышленно придерживая фаворита, чтобы в следующий раз он скакал с более слабыми соперниками. «Мои лошади выходят на круг, чтобы побеждать», - решительно заявляла Эмили, и мир знатоков и любителей конного спорта ничтоже сумняшеся доверял ей.
Вот почему я поступил совершенно правильно, когда прямо сказал Эмили:
- Айвэн хочет, чтобы я спрятал Гольден-Мальта в каком-нибудь безопасном месте. - Ради Бога, о чем ты говоришь? Хочешь кофе? - спросила Эмили.
Она заварила кофе в новой кофеварке. При мне такой здесь не было.
Я рассказал Эмили о затруднительном финансовом положении пивоваренного завода.
- Пивоваренный завод, - резким тоном сказала Эмили, - задолжал мне за четыре месяца тренинга Гольден-Мальта. Я написала об этом лично сэру Айвэну незадолго до его сердечного приступа. Я не жадная, но от своих денег не откажусь.
- Ты получишь их, - пообещал я. - Но он хочет, чтобы я забрал отсюда Гольден-Мальта, а то его могут преждевременно продать в счет долгов пивоваренного завода.
Эмили нахмурилась:
- Я не могу позволить тебе забрать Гольден-Мальта.
- Ну… в общем, можешь.
Я нагнулся, достал из-под стола папку, которую привез с собой и вручил Эмили одну из заверенных копий документа о передаче мне полномочий доверенного лица сэра Айвэна. Я объяснил, что имею право действовать по своему усмотрению, чтобы сохранить собственность Айвэна, которая так или иначе включает в себя и Гольден-Мальта.
Эмили внимательно и даже как-то торжественно прочла документ от начала и до конца, а потом сказала:
- Так, хорошо, что ты намерен делать?
- Выеду отсюда верхом на Гольден-Мальте завтра утром, когда в городе и в его окрестностях будет полным-полно лошадей, движущихся в самых разных направлениях.
Взгляд Эмили выразил крайнее удивление. - Во-первых, - сказала она, - на нем не так-то просто ехать верхом.
- Я могу свалиться с него?
- Можешь. А во-вторых, куда ты поедешь?
- Если я скажу куда, то ты окажешься втянутой в это дело.
Эмили, подумав, сказала:
- Не вижу, как ты обойдешься без моей помощи. По крайней мере, мне придется сказать конюхам, чтобы они не волновались, если кто-нибудь из них заметит пропажу.
- Да, с твоей помощью мне было бы гораздо легче, - согласился я.
Кофе мы допили молча, а потом Эмили заговорила снова:
- Я люблю Айвэна. Формально он до сих пор мой свекор, так же, как Вивьен - до сих пор моя свекровь. Я иногда вижу их на скачках. Мы в хороших отношениях, хотя твоя мать никогда не проявляла ко мне теплых чувств. Тем не менее мы поздравляем друг друга с Рождеством, посылаем одна другой открытки.
Я кивнул. Об этом мне было известно.
- Если Айвэн хочет спрятать лошадь, я помогу ему, - сказала Эмили. - Так куда же ты все-таки поедешь?
- Я купил экземпляр журнала «Horse and Hound», - ответил я и, вынув журнал из папки, раскрыл его на странице с рекламными объявлениями. - Здесь есть упоминание об одном человеке, который присматривает за охотничьими лошадьми в платной конюшне и готовит их для преследования добычи по полной программе. Я хочу позвонить ему и спросить, не возьмет ли он к себе мою наемную лошадь на несколько недель, точнее - на четыре недели, с тем чтобы вернуть мне ее за день или два до «Золотого кубка короля Альфреда». Вернется ли Гольден-Мальт сюда или нет, сможет ли он участвовать в скачках при условии, что его тренером будешь ты?
Эмили рассеянно кивнула, глядя в ту точку на странице журнала, где я держал свой палец.
- Я не посылала бы Гольден-Мальта к этому типу, - сказала она. - Он груб и раздражает лошадей. А еще он думает, что неотразим и женщины без ума от него, считает, что он прямо-таки подарок судьбы для них.
- Ах, вот как!
После недолгого раздумья Эмили предложила мне:
- У меня есть одна подруга, которая оказывает те же услуги и во всех отношениях лучше этого типа.
- Она живет далеко отсюда?
- Примерно в восьми милях. Хотя вряд ли ты сумеешь легко найти ее…
- У тебя, помнится, всегда была под рукой карта этого района.
- Да, топографическая карта для артиллеристов. Но она уже устарела, ей семь лет. С тех пор проложили много новых дорог.
- Дороги могут меняться как угодно, а тропы для верховой езды какие были, такие и есть.
Эмили засмеялась и ушла в офис, откуда вскоре принесла карту, которую и разложила на кухонном столе.
- Ее конюшня здесь, на запад от Ламборна, - Эмили ткнула пальцем в карту. - Туда удобней всего ехать из Мэндауна. Смотри, это тут, сразу за деревней Фоксхилл.
- Найду, - сказал я.
Эмили с сомнением взглянула на меня и набрала номер телефона своей подруги.
- Моя конюшня переполнена, - сказала Эмили в трубку. - Ты не взяла бы у меня лишних лошадок на недельку-другую? Вообще-то, всего одного жеребца. Так можешь? Отлично! Кто-нибудь из моих конюхов завтра приедет к тебе на нем. Кличка? О, зови его просто Бобби. Держи его наготове, он должен участвовать в скачках. Потом пришлешь мне счет. Как твои детки?
Еще две-три дежурные в таких случаях фразы - и Эмили положила трубку.
- Ты поедешь к этой женщине, - сказала она. - Считай, что один фокус удался.
- Ты просто чудо.
- Согласна. Где ты ночуешь?
- Найду в Ламборне какую-нибудь комнатушку.
- Тебе лучше не афишировать свое присутствие здесь. Не забывай, что ты прожил в этом доме шесть месяцев, и люди знают тебя. И венчались мы с тобой не где-нибудь, а в Ламборнской церкви. Не надо, чтобы о нас сплетничали и говорили, что ты опять вернулся ко мне. Можешь спать вот на этом диване, и никто тебя не увидит.
- А может, в твоей постели? - брякнул я вдруг и сам удивился этому.
- Нет.
Я не пытался переубедить Эмили. Вместо этого позвонил матери и сказал, что сегодня не приду ночевать, но завтра, я надеюсь, появятся хорошие новости для Айвэна. Потом я позвонил Джеду Парлейну в Шотландию.
- Как ты там? - с беспокойством спросил он.
- Да ничего, верчусь. - Я имею в виду… На всякий случай я свозил полицейских в твою хижину. Там все вверх дном.
- Ну, в общем… пожалуй…
- Я дал им твои рисунки. Пока что никто не жаловался в полицию ни на каких окрестных грабителей.
- Ничего удивительного.
- Сам хочет увидеться с тобой, как только ты вернешься. Он сказал, чтобы я встретил тебя с поезда и привез прямо к нему. Когда ты возвращаешься?
- Если повезет, то завтра, ночным «Хайлэндером». Я дам тебе знать.
- Как сэр Айвэн?
- Неважно.
- Затянулась его болезнь. Жаль.
Когда я положил трубку, задумавшаяся о чем-то Эмили сказала:
- С первой партией лошадей я, как обычно, пошлю своего главного конюха, но скажу ему, чтобы Гольден-Мальта он не брал. И еще скажу, что Гольден-Мальта надо отправить к ветеринару. Надобности в этом, откровенно говоря, нет, но мои конюхи привыкли не задавать лишних вопросов и в споры со мной не вступают.
«И никогда не вступали, это уж точно», - подумал я. Эмили тренирует победителей, конюхи преуспевают и, опасаясь потерять место, беспрекословно выполняют все ее требования. А может, и просто по-человечески любят.
Эмили, как всегда, составила план на завтра. Она определила, какому конюху выезжать на какой лошади, и наметила вывести первую партию из двадцати лошадей в семь часов утра. Потом Эмили расписала порядок выхода второй партии - после завтрака. И наконец, подготовила указания, касающиеся оставшихся лошадей. У Эмили работало около двадцати конюхов - мужчин и женщин и, кроме того, два секретаря, горничная и дворник. Ветеринары приезжали по вызовам, рабочие привозили сено и другие корма и убирали навоз. В офисе у Эмили то и дело звонил телефон, с полной нагрузкой работал компьютер, принимая и отправляя информацию. Работы хватало всем.
В свое время я был втянут в этот деловой круговорот как шеф-повар, курьер и вообще мальчик на побегушках. И хотя я делал все, что было в моих силах (и порой вполне успешно), удовлетворения не было. Моя внутренняя жизнь замерла. Бывало, я начинал сомневаться в самом себе, и тогда страсть к живописи казалась мне самообманом, а вера в то, что у меня есть пусть не талант, но хотя бы какие-то способности, - иллюзией. Не лучше ли, думал я в такие дни, отказаться от того, к чему я стремлюсь, и навсегда остаться в адъютантах у Эмили, как она того хочет.
Эмили опустила листок с распоряжениями для главного конюха в почтовый ящик, укрепленный сбоку от задней двери, и вывела двух своих лабрадоров на вечернюю прогулку. Она обошла с ними вокруг конюшен, еще раз проверив, все ли в порядке. Потом вернулась, свистом позвала к себе собак и заперла двери на ночь.
Как все это было мне знакомо! Кажется, никаких перемен в жизни Эмили за эти пять лет не произошло.
Эмили дала мне два пледа, чтобы я не мерз ночью на своем диване, и холодно произнесла:
- Спокойной ночи.
Я обнял ее, ожидая, что за этим последует.
- Эм, - сказал я.
- Нет, - отрезала она. Я поцеловал ее в лоб и прижал к себе. - Ох, - вздохнула она. - Вот пристал. Ладно, будь по-твоему.