Все эти данные достаточно доказывали о несомненном его пребывании в этом доме. Дело угрожало принять уголовный оборот. Шутка ли — дать приют дезертиру! Обезумевший от страха поимщик с криком: «разбойник, за что ты хочешь меня погубить?!» — повалился в ноги приставу, умоляя о пощаде. Кончилось тем, что пристав получил 500 рублей, чтобы не погубить негодяя, а молодой человек получил 100 рублей на путевые расходы. Поимщик дал зарок никогда больше не похищать беспаспортных на большой дороге.
Три года спустя после введения опыта ловли людей, уже после смерти Николая I, представители кагалов подали записку правительству, в которой просили отменить узаконенную ловлю беспаспортных и сдачу их в солдаты.
Если бы исполнение этой меры было вверено начальству, говорится в «Записке», а не частным лицам, она не породила бы столько злоупотреблений, какие происходили везде в эти три года. Но при нынешнем порядке ее исполнения правительство не может знать о злоупотреблениях, жертвами которых сделались тысячи невинных людей. Во время набора все дороги становятся для евреев опасными, потому что везде образовались шайки, торгующие беспаспортными и подстерегающие путников, которым и паспорт не всегда служит охраной. У них дома наполнены задержанными, и торг ведется систематически: кому нужен рекрут — приходи и покупай на выбор. Товару всегда вдоволь: за деньги можно достать замену за своего сына. Одним словом, у евреев завелась теперь настоящая торговля людьми, ни в чем не уступающая той, какая ведется между Африкой и Америкой, с той, однако, разницей, что здесь продаются и покупаются белые люди и гораздо дешевле негров.
Для сдачи задержанного еврея не требуется участия начальства, которое поэтому не может надзирать за правильностью этих задержаний и сдач. Бедному, безграмотному, в особенности безродному, на чужбине не остается другого средства, кроме жалоб и переписки, чтобы привлечь вмешательство начальства. Но пока последует расследование, несчастный схваченный в течение нескольких часов будет уже далеко. Набор кончается, а о несправедливо сданном в рекруты на чужой стороне кто там станет хлопотать?..
По уголовным нашим законам, сказано дальше в «Записке», сдача в солдаты признается наказанием, так как она определяется за многие преступления. Следовательно, суровая мера в отношении беспаспортных евреев есть ни что иное, как уголовное наказание, но нельзя не признать, что наказание это несоразмерно выше. Из всех отданных в рекруты беспаспортных евреев весьма немногие были действительно бродягами или скрывавшимися от рекрутства; большая часть из них были честные и совершенно невинные молодые люди. Если схваченные в чем-нибудь и виновны, то разве только в том, что в продолжение некоторого времени лишали казну паспортного сбора, но это далеко еще не уголовное преступление. В некоторых исключительных случаях законы предписывают иногда строгие меры против упорно уклоняющихся от исполнения государственных повинностей, но применение этих мер всегда вверяется властям, а не предоставляется частным лицам. Если же применение закона переходит в руки всех и каждого, его уже нельзя называть законом, а привилегированным самоуправством. Для сдачи пойманного без паспорта еврея в солдаты не требуется никаких справок, ни следствия, ни суда; из рук общества или частного лица, им завладевшего, он иногда через несколько часов вступает в рекрутское присутствие и становится солдатом. А вопрос — почему нет паспорта — рекрутскому присутствию не вменено в обязанность спрашивать.
Не отдал ли тут человек на неограниченный произвол другого, имеющего выгоду в том, чтобы признать схваченного виновным? И даже у еврея, отдающего другого в рекруты за свое семейство, любовь к собственному сыну говорит сильнее чувства справедливости и сострадания, а пойманный, ставший солдатом, по правилам службы не вправе подавать жалобы; родных большей частью нет на месте, а бедность лишает многих возможности найти для себя ходатаев и заступников.
Не везде найдется военный приемщик, подобный тому, которому отчаявшаяся женщина в одном городе при выходе из рекрутского присутствия бросила к ногам, на покрытую снегом мостовую, полугодовалого ребенка. Сама же с двумя остальными детьми упала на колени, умоляя за своего мужа, пришедшего в городскую думу за паспортом и отданного в рекруты как бродягу. Своим поступком женщина спасла своего мужа. Военный приемщик, к счастью, был благородным человеком и, по-видимому, имел иной взгляд на дело.
Не соответствуя принципам законодательства, мера о беспаспортных евреях не приносит практической пользы и в административном отношении. Надо полагать, что мера о пойманниках введена вследствие донесений начальства о постоянной неисправности в представлении рекрутов еврейскими обществами пограничных губерний, о значительных рекрутских недоимках их обременяющих, по причине частых побегов очередных лиц за границу. Но послужит ли эта мера к прекращению таких побегов? Решительно нет. До кого доходит очередь и ему представляется легкая возможность скрыться за границу, тот непременно воспользуется ею, хотя бы знал, что тысячи его братий погибнут из-за него. В этом отношении и христиане, живущие вблизи границы, не лучше евреев, только им законом предоставлено право вносить деньги вместо предоставления рекрутов натурой. Итак, пограничные еврейские общества никогда не будут иметь своих людей для исполнения наборов и будут ловить беспаспортных или таких, которых можно называть беспаспортными. Но взамен этого сколько своих людей будет терять каждый тысячный рекрутский участок, вовсе не скрывающихся от рекрутства, но живущих по разным другим городам и местечкам и по разным причинам остающихся во время набора временно без паспортов?
Поскольку из каждого тысячного участка евреи дают 10 рекрутов, то за один набор могут действительно скрываться не более десяти человек. Но вместо этих десяти при каждом наборе такой участок может лишиться 50—100 человек, захваченных другими обществами. Вдобавок за них кагал обязан по закону платить подати с будущей народной переписи и поддерживать их семейства, возвращающиеся без своих кормильцев на родину. И этого мало. Когда общество иногда посылает в другой город за своими очередными, их не выдают: они беспаспортные, и по закону становятся собственностью местных поимщиков. Более всего теряют еврейские общества непограничных губерний, особенно скудных хлебом, из которых из-за постоянного неурожая уходят на заработки и становятся жертвой злоумышленников. Следовательно, эти общества на деле отбывают рекрутскую повинность и за себя и за других и не по десяти с каждой тысячи, но в громадном размере.
В положении о беспаспортных евреях есть еще одна сторона, и весьма важная, она уничтожила законом установленные рекрутские очереди. До сих пор, хотя очередные неохотно поступали на военную службу и некоторые из них, когда возможность к тому представлялась, иногда старались скрыться, однако, схваченные и отданные в рекруты, они покорялись, зная, что они отданы по очереди, на законном основании, а все члены их семейства имели право считать себя отбывшими рекрутскую повинность и потому находятся вне всякой опасности. Никому из общества, исполнившего набор, кроме следующих очередных, не приходила мысль сделаться когда-либо рекрутом по произволу другого — рекрутский устав защищал всех и каждого, и даже сами рекрутские поверенные были ограничены законом и редко могли совершать злоупотребления. Ныне все переменилось — отбывшие рекрутскую повинность по очереди на месте прописки, не могут уже спасти еврея, живущего в другом городе. Малейшее замедление в присылке нового паспорта, от него вовсе независящее, или иной несчастный случай, предает его в руки его недоброжелателей или злоумышленников. Когда еврей отправляется в дорогу, его семейство не боится воров и разбойников в лесу, но совсем иного рода хищников; там грабят уже не кошельки, а паспорта. Даже сами рекрутские поверенные у себя дома не стесняются более правилами, установленными насчет порядка сдачи рекрутов по очереди и ограничения лет. Если закон не дозволяет отдать какое-либо лицо в рекруты, его обменивают в чужом обществе, и оба обмененные сдаются в качестве беспаспортных, наперекор закону. Во время каждого набора «Дамоклов меч» висит над каждым евреем. Чему же теперь служит очередная система и прочие правила рекрутства, установленные нашими законами?
С точки зрения нравственности и последствия меры о беспаспортных евреях представляют зрелище не менее достойное сожаления. Сначала любовь к собственным детям и чувство самосохранения побуждали евреев посягать на личность своих собратий. Но увидев, что власти лишены возможности вмешиваться в дело, они пошли далее. Нашлись люди корыстолюбивые, сделавшие беспаспортных предметом постыдного торга. И было бы еще хорошо, если бы этой участи подвергались только действительно укрывающиеся от рекрутства: они понесли бы в таком случае заслуженную кару. Но если собрать справки по делам рекрутских присутствий, то откроется, что почти все так называемые «пойманники» не принадлежат к этому разряду, а были беспаспортными или с просроченными паспортами не по их вине, или такими, у которых паспорта злоумышленно похищены, и что почти все общества не сдали ни одного из своих очередных, а исполняли набор исключительно чужими. Нет ни одного общества, среди которого не жили бы иногородние евреи, и неприязненные отношения между ними, имеющие источником зависть, конкуренцию и другие причины, неизбежны. Во время набора все страсти долго сдерживаемые, разражаются, и горе несчастному иногороднему, у которого паспорт на исходе! В тот самый момент, когда почтмейстер принимает из рук его истекающий свой срок паспорт для отсылки на замену, он становится уже беспаспортным и неминуемо делается жертвой своих завистников, недоброжелателей и человеко-промышленников. Если эта мера останется и впредь в силе, то можно поручиться, что она породит у евреев ожесточение нравов и полное заглушение законности, справедливости и сострадания, чего правительство ни в коем случае желать не может.
Этот потрясающий документ тогдашнего торга людьми был доложен Александру II, и позорный «опыт», введенный Николаем I, был отменен указом в 1856 году.
Ко времени введения рекрутской повинности у евреев еще существовал обычай женить своих детей в очень раннем возрасте. В 20 лет еврей не только был женат, но уже был отцом многочисленного семейства. Брать такого в солдаты значило лишать семью отца и кормильца на четверть века и переложить расходы по содержанию оравы детей на плечи кагала. Из этих соображений кагалы ходатайствовали, чтобы на военную службу не брали женатых, а только холостых, в каком бы возрасте они ни были.
Против этого правительство не возражало. Имея в виду совратить в православие наибольшее количество душ, оно полагало, что малолетние быстрее поддадутся влиянию казарменных «мессионеров». Таким образом, в отношении малолетних рекрутов цель кагалов и цель русского правительства совпадали.
Каждый кагал обязан был ежегодно представить определенное количество рекрутов, в зависимости от количества мужского населения данного кагала. Однако, производить набор молодежи, вернее детей, каждый кагал должен был своими средствами и по своему усмотрению. Для этого назначались особенные служащие — сдатчики, в обязанность которых входила доставка рекрутов в воинское присутствие. Помогали сдатчикам ловцы.
Сдача малолетних являлась страшным бедствием. Она породила насилие. Поскольку в кагалах верховодили богачи, то в скором времени дело свелось к тому, что богатые стали отдавать в кантонисты детей бедных. На возраст и на семейное положение уже не обращали никакого внимания, не помогала и женитьба. В то время метрик почти не существовало. Детей при рождении старались не записывать, а со временем и метрики не помогали. Накануне набора ловцы хватали любого попавшегося им мальчика, не справляясь кто он, как зовут и какого он возраста. Кто не мог скрыться — был обречен.
Пойманных заковывали в кандалы, держали недели две, усиленно подкармливая, после чего сдатчики отводили их в рекрутское присутствие.
Волнения родителей незаконно взятых детей были неимоверны. Никакие резоны не могли их успокоить, и они протестовали. Часто в субботу во время молитвы врывались в синагоги женщины, чьи сыновья содержались под стражей в катальных избах-кутузках.
Они всходили на амвон, не давая вынимать свитки Торы для чтения, поднимали вопль, проклиная кагал, указывали пальцами на мальчиков и юношей, вместо которых их дети отдаются в солдаты. С яростью требовали эти матери ответа от кагальных старост, находящихся в синагоге. Все молчали, не смея мешать бедным матерям выплакаться, высказать горькую правду. А спустя некоторое время, когда женщины охрипнут и обессилят от плача, им обещали собрать к вечеру сход для обсуждения дела. Обнадеженные женщины уходили, совещание состоялось, но дела оставались в прежнем положении, и злоупотребления продолжались.
При освидетельствовании в воинском присутствии предписывалось требовать только, чтобы рекруты не имели никакой болезни и недостатков, несовместимых с военной службой. Прочие физические качества мальчиков, требуемые общими правилами, не принимались во внимание.
Сначала сдатчик представлял более зрелых и здоровых, худых и болезненных он оставлял напоследок, стараясь, тем временем, откормить их. Между сдатчиками кагалов и военными приемщиками существовала неписаная согласованность: первым нужно было только выполнить набор, сдать требуемое количество рекрутов за текущий год. Военным же приемщикам не было никакого дела до того, что сданные рекруты-младенцы не перенесут суровой кантонистской дисциплины. В военных кругах в то время существовало правило: из 10 человек, хоть 9 убей, лишь бы один остался вполне закаленным солдатом.
В обязанности сдатчика входил и подкуп членов рекрутского присутствия для признания годными всех сдаваемых. При наборах расходовались на эту цель большие суммы денег. Рекрут мог быть безнадежно больной, страдать опасной, неизлечимой болезнью, тихим помешательством, но если он в состоянии продержаться часа два на ногах, его признавали годным. Подмазка делала чудеса, и рекрутские присутствия работали быстро и «плодотворно».
Перед тем как заходить в присутствие, сдатчики учили малолетних называть свой возраст старше на 3, 4 или даже на 5 лет. За щеки мальчиков они вкладывали золотые монеты и советовали пошире раскрывать рот, когда доктор будет их осматривать.,Доктор возьмет изо рта золотые, — утешали они наивных детей, — и отпустит затем домой».
Осматривавший врач докладывал комиссий, что мальчик вполне здоров и поэтому годен. Председатель произносил страшное слово «лоб». Солдат подхватывал жертву и тут же ставил метку, со лба выстригал назад полголовы: мальчик стал кантонистом.
Из уездных рекрутских присутствий забритых мальчиков, окруженных вооруженными солдатами, отводили в казармы. Их сопровождала все увеличивавшаяся толпа. Не только люди, но, казалось, земля содрогалась и стонала от подобных похоронных процессий. Матери прорывались к своим детям, впивались в них, крича и рыдая. Солдаты едва могли отрывать обезумевших женщин от своих подопечных, выталкивая их из круга, теснее прикрывая и оберегая плачущих мальчиков. Процессия двигалась дальше, словно провожая осужденных на казнь. А толпа тем временем все росла, вой и стон усиливались. Матери все время пытались приблизиться к своим детям, но солдаты кулаками, ружейными прикладами отвоевывали мальчиков от «проклятых жидовок», а рыдания толпы не прекращались, как бы хороня живых безвинных детей...
Отведенные в казармы, юные кантонисты переходили там в распоряжение воинского приемщика. День-два спустя всех собранных по уездам мальчиков отправляли в губернский город.
Кантонисты-евреи отправлялись отдельно от христиан. К отправке мальчиков одевали во все казенное.
Одежда состояла из шинели серого сукна со стоячим воротником, длинная и без карманов; шапка без козырька неимоверной величины. Брюки из толстого сукна натирали кожу; сапоги были не по размеру ноги. На спине — ранец из грубого сукна. Так как отправляли обыкновенно глубокой осенью или зимою, то кантонистам выдавали еще на дорогу плохие полушубки, в которых разводились паразиты в большом количестве.
В губернских городах составлялись партии из нескольких сот мальчиков для дальнейшего следования. Каждая такая партия поручалась партионному офицеру с командой солдат для надзора в пути до прибытия к месту назначения. Отправляли далеко от родных мест, в восточные губернии или на север страны, куда прибывали после многих месяцев пути.
На каждого кантониста выдавался формуляр, в котором было написано: «Ввиду укрывательства евреев от воинской повинности, такой-то (следовали имя и фамилия), имеющий от роду 12 лет (к действительному возрасту прибавлялись 2, 3, 4, а иногда и все 5 лет), по малолетству отправляется в (следовало название города) батальон (или полубатальон) военных кантонистов».
С отправкой долго не задерживались. Детей поднимали со сна и отправляли ночью. Начальство знало по опыту, что если отправиться в дорогу днем, то повторится душераздирающая картина уездных проводов. Если партию по каким-либо причинам не удавалось отправлять ночью или под утро, то детей провожал весь город. В воздухе стоял гул, душераздирающие вопли, казалось, от криков земля дрожала, и на расстоянии нескольких верст еще слышен был плач родных. Прощались навеки. Родители знали, что их дети как бы умерли для семьи и для самих себя, что не суждено им будет больше увидеть ни родных, ни родные места.
Помимо сопровождавшего всю партию партионного офицера, на каждые 5 мальчиков полагался один солдат-дядька. Конвойные имели строгий наказ зорко следить за вверенными им кантонистами, как если бы это были отъявленные каторжане. О способе препровождения еврейских малолетних рекрутов подробно указывалось в наставлении партионным офицерам от 1831 года, но регламент этот нарушался на каждом шагу. Так например, для малолетних полагались прогонные деньги для найма подвод — одна для каждых 12 человек, а для заболевших в пути — одна подвода для двоих. На самом же деле детей гнали пешком. Ходили ежедневно по 25—30 верст, а на третий — дневка. Пока партия двигалась по местечкам и городам черты оседлости, их размещали в казармах, где были воинские начальники, а там, где казарм не было, дневали и ночевали в тюрьме, но по еврейским домам не размещали. Когда миновали «черту», стоянки делали в деревнях и распределяли по крестьянским избам. Чем дальше на север, тем больше давал себя чувствовать холод, отогреться негде было, спали на земляных полах, руки и ноги коченели. Снять ранец мальчик не может, расстегнуть суконные пуговицы шинели он не в состоянии. На плач детей приставленные конвойные отвечали тумаками. Во все время похода в баню не водили, и паразиты заедали. От мучений, голода и побоев дети болели и умирали в большом количестве.
Гробокопателями были те же солдаты конвоя, приставленные к ним. Когда сразу умирало несколько мальчиков, они выкапывали одну яму-могилу и бросали в нее трупики. Если при бросании покойники не ложились в порядке, солдат спускался в яму и ногами притаптывал их, чтобы больше поместилось.
Так усеяли дети дорогу следования своими трупиками, пока не прибывали в город назначения, к зданию кантонистской школы.
Печальную славу получил поручик Меренцов, партионный офицер, сопровождавший по обыкновению партии в Казанскую кантонистскую школу. Родные знали, как плохо кормят детей в пути, а потому снабжали их деньгами на покупку съестного. Деньги мальчики зашивали в одежду для большей безопасности. Меренцов знал об этом и не брезгал присваивать эти деньги. Накануне выступления он обыкновенно собирал кантонистов и заявлял им:
— Завтра чуть свет — поход. У кого деньги зашиты — сейчас же достать и принести ко мне; я спрячу и в дороге буду выдавать по мере надобности. Кто этого не исполнит и я услышу жалобу на потерю или кражу денег — запорю. Марш за дело и помните, что розог везде много.
Но находились бойкие парнишки, которые не доверяли офицеру и высказывали это вслух.
— Ка-а-ак? Мне не доверять, когда начальство поручило мне вас, пархатых? Розог!
— За мои деньги мне не можно трогать; жалобвать-ся буду выше, — не сдавался мальчик, коверкая русский язык.
— Я вот тебе покажу как рассуждать. Всех сюда! — И минут через пять мальчики впервые увидели солдатскую экзекуцию.
Тяжелый стон раздался из сотен грудей. На всех напала печаль.
— Так буду я драть всякого, кто меня ослушается, — заключил Меренцов. — Деньги сюда, иначе всех незаписанных сейчас же перепорю. — И, неповиновавшиеся первому требованию, немедленно отдавали свои деньги.
Пока дорога лежала по городам и местечкам черты оседлости толпы евреев и евреек провожали рекрутов с погребальными причитаниями и, конечно, мальчиков кормили бесплатно. Добыть от Меренцова пару гривенников из собственных денег на мелкие расходы было очень трудно.
— Пожалте, ваше благородие, рубль на рубашку, — трусливо попросит, бывало, рекрут.
— Не дам, дорога дальняя, успеешь промотать, а здесь жиды все дадут даром, коли попросишь, — решал офицер. А повторять просьбу было рискованно.
Подстать своему начальнику были и конвойные солдаты. Они выпрашивали, выманивали или угрожали, требуя денег.
— Хлопцы, дайте-ка на выпивку, — скомандует конвойный своему десятку. — За это ужо всех купаться свожу.
Дорожная пыль, грязь, дождь делали детей почти неузнаваемыми. Снимать шинели, в которых они прели и жарились, нельзя было. Как же не выкупаться! Когда же прибывали на дневку, с нетерпением ожидаемое купанье отменялось. Запрещал купанье Меренцов из опасения, как бы кто не утонул или нарочно не утопился.
— Эй вы, жидовское отродье! — крикнет другой солдат, — хотите на ночлеге шабаш справить — по гривне мне и молитесь, хоть лоб разбейте, не то маршировать заставлю. — И этот также достигал своей цели, а шабаша все-таки не справляли: часа два пройдет в перекличке, а когда она кончилась, заставляли ложиться спать, дабы утром не опоздать на смотр.