— Да сгинь он совсем, — озлобилась старуха. — С этого самого часу, што лешего в избу взяли, все неладно пошло: коровка околела, нечистый всех кур передавил, зверье вот и мерина загрызло.
— Точно, што и говорить! — согласился старый отец хозяина. — Не люб он мне и старухе. Ты, Сильвестр, спровадь-ка его, не по душе он нам, щенок.
— Коли не люб, то казне и отдайте. Кто неволит? — заметил Ефимыч.
— Нече делать, спровадим, — согласился Сильвестр.
— Кабы скорее на ноги поднялся. Помоги, Ефимыч, полечи маленько, аль кровь брось, аль кладь какую ни на есть.
Мне и кровь бросили и кладями лошадиными заливали и мазали чем-то вонючим долгое время, пока, наконец, я поднялся на ноги.
Сильвестр уступил требованию стариков и возвратил Ерухима казне. Мальчик несколько раз менял своих хозяев, но повсюду было одно и то же: самое жестокое обращение, презрение, ненависть, голод, холод и работа не по силам. Наконец, когда ему минуло 18 лет и надо было поступить на действительную военную службу, его и множество подобных ему еврейских юношей отобрали у хозяев, куда они были розданы на прокормление. Все они огрубели и отупели. Радость этих горемык была безгранична, когда они были собраны вместе, когда они увидели перед собою братьев по страданиям. Каждый со слезами на глазах рассказывал о своей жизни у крестьян. Оказалось, что Ерухим был одним из более счастливых. Были такие несчастные, которые всякий раз, когда хозяева их спроваживали, подвергались жестоким избиениям.
В дальнейшем судьба Ерухима сложилась трагически. Уже будучи солдатом, он терпел побои и оскорбления, несмотря на его трезвость и исполнительность по службе. Когда его полк находился невдалеке от австрийской границы, он решил бежать. Но рок преследовал Ерухима до конца. Пограничная стража наткнулась на двух контрабандистов, переводивших его через границу. В гражданском костюме, с подложным паспортом в кармане он был пойман и узнан. Ерухима судили, и он испустил дух под ударами шпицрутенов...
Голодные, терзаемые холодом и вечно истязаемые дети погибали и в деревнях в громадном количестве. Многие принимали православие в надежде избегнуть вражды темных и жестоких хозяев.
Крестившихся перестали временно наказывать, переодевали в новые шинели, крепкие сапоги, освобождали от слишком тяжелых работ; хозяевам повелевали перевести их на жительство в избы, кормить за хозяйским столом и той же пищей. «Закоренелым жидам» на все это беспрестанно указывали, возбуждая в них зависть.
Но бывало также, что иной мальчик, приняв православие и пользуясь некоторыми привилегиями, зазнавался, капризничал, и тогда возникала перепалка между ним и хозяйкой:
— Я крестился, и подавай мне говядины, а не пустых щей, — кипятился мальчик. — Сама, вон, казна награждает за крещение, дает 25 рублей, а ты и подавно должна обо мне заботиться.
— А где ж тебе, жиденок, взять говядины, коли мы сами ее не ядим по бедности нашей? — возражала обыкновенно хозяйка. — Да и вера наша вовсе не продается за сласти, и ты не ершись.
После таких перепалок мальчишки давай жаловаться унтеру за обиду «царских крестников»; унтера накидывались на хозяев, стращали кандалами и вымогали в виде штрафа 1-2 рубля на то, чтобы «отпустить душу на покаяние», и все умиротворялось.
Однажды между ротным командиром, приехавшим на инспекцию, и старостой деревни, где еврейские мальчики были в большом числе, произошел такой разговор:
— А верно ли, барин, народ байт, што жиды об ихнюю пасху пекут мацу не на воде, а на хрестьянской крови, тоись ловят на улицах хрестьянских махоньких ребятишек, закалывают их якобы телят и эфтою-то ихнею кровью и растворяют мацу. Неужто это правда?
— Разумеется, правда. Иуда Скариотский продал же Христа за 30 серебреников. А коли Иуда покусился на самого Христа, так уж нечего ждать путного от Богом проклятых его родичей.
— Стало быть и нам не след мирволить жиденятам, коли ежели их родители такие анафемы.
Переселенцам в Новороссийские земледельческие колонии были предоставлены некоторые льготы, но было отказано в выдаче денег на переезд. Оказалось, что без такой помощи они не могут двинуться с места. Когда переселенцы просили деньги на дорогу, то в министерствах внутренних дел и финансов решили, что лучше всего направить всех этих бедняков в Сибирь, и, таким образом, казенные деньги, которые будут затрачены на переселение, не пропадут даром, а пойдут на оживление далекой окраины страны.
Колонистам было отведено несколько десятков тысяч десятин удобренной земли в Омской и Томской губерниях.
Весть об этой милости разнеслась по губерниям черты оседлости, и в течение короткого времени тысячи еврейских семейств стали переселяться в Сибирь. Но когда будущие колонисты уже находились в пути, переселение было вдруг приостановлено. Вспомнили о существовании закона, запрещающего евреям проживать в Сибири. Поэтому переселенцев стали хватать в пути и по этапу пересылать в херсонские колонии. В Сибири остались только те, которые успели добраться до места назначения.
Отправка колонистов в Сибирь не обошлась без мытарств и страданий. До Николая I дошли сведения о жестоком обращении чиновников и офицеров, сопровождавших колонистов, и о том, что они претерпевали в пути. А те, которых не успели вернуть с дороги и дошли до назначенных для них селений, не получили обещанных правительством хлеба и скота и не нашли покровительства и помощи у местного начальства. Тяготы дальнейшего пути и голод привели к многочисленным самоубийствам. Николай I через начальника корпуса жандармов Бенкендорфа поручил Новороссийскому генерал-губернатору графу Воронцову «строжайше расследовать причину самоубийств с тем, чтобы виновные подверглись наказанию».
Это, разумеется, не могло облегчить участи переселенцев, болевших и умиравших сотнями. Создалась армия опасно больных, которые могли стать источником самой опасной заразы. Высокопоставленный чиновник министерства внутренних дел Гессе, обследовав положение, писал, что «больные, которых вернули с дороги обратно в Новороссийск, лежат в тесноте, сырости, при дурном, спертом воздухе, соединении разнородных болезней и без медицинского присмотра. От этих недостатков не только не подают надежды на скорое выздоровление, но еще представляют опасность в порождении заразительности».
После выселения евреев из сел и деревень и на расстоянии в 50 верст в глубь страны от границ с Германией и Австрией, многие очутились вне кагалов, а потому их усиленно отдавали в солдаты. В 1831 году последовало смягчение. Бескагальных в солдаты больше не отдавали, но всех их с женами и детьми ссылали в Сибирь.
Таким образом Сибирь, вообще запрещенная для евреев, сделалась для них местом ссылки на поселение, а за преступления их туда ссылали на каторжные работы в Забайкальских рудниках.
Приговоренным по суду к ссылке на поселение в Сибирь устанавливалась замена этой ссылки другими видами наказания: евреев в возрасте до 35 лет забирали в солдаты; от 35 до 40 лет отдавали в арестантские роты, а свыше 40 лет оставляли «временно» в Сибири «до нового общего назначения других мест». Этих в города не пускали, а водворяли за Байкалом и в Якутской области. В эти же места водворяли и тех евреев, которые кончали срок каторжных работ.
Правительство, изыскивая новые меры к увеличению числа еврейских кантонистов, издало в 1837 году указ об обязательном зачислении детей ссыльнопоселенцев в кантонистские школы. Этот указ был затем распространен и на детей ссыльных каторжан. Государство позаботилось и о том, чтобы дети, которые родятся после водворения их отцов в Сибири, были также зачислены в кантонисты. Взрослым же, происходившим от ссыльных, дано было право выбора: записывать своих мальчиков в кантонисты или же отправлять по достижении ими 16 лет в черту еврейской оседлости. Не желая расставаться со своими детьми и зная, что в черте оседлости мальчиков ожидает та же участь, сибирские евреи отдавали их в кантонистские школы на местах.
Евреев в Сибири селили не группами, а в деревнях среди старожилов, каждую семью там, где указывало начальство. Получалась картина обратная той, которая существовала в черте оседлости. Если в «черте» евреев загоняли в города, запрещая селиться в деревнях, то в Сибири их загоняли в деревни, запрещая проживать в городах.
Кроме нескольких тысяч колонистов-земледельцев и нескольких сот ремесленников, купцов, врачей и адвокатов, огромную часть составляли ссыльнокаторжане и ссыльнопоселенцы. Но это не значит, что они были преступниками. Ссыльными были евреи, которые не могли оставаться в «черте» просто в силу своего беспокойного характера, ставившего их в крайне враждебные отношения с массой своих единоверцев. При консерватизме и патриархальном укладе еврейской семьи того времени российское еврейство изгоняло из своей среды и отправляло в Сибирь немало людей, единственной виной которых было то, что они считались вольнодумцами, то есть не хотели жить по предписанию раввинов и катальных верховодов и своим поведением резко отличались от окружающих.
У случайно попавших в Сибирь также отбирали сыновей. Жизнь еврейских кантонистов в Сибири отличалась тем, что их не отсылали в далекие края, но оставляли вблизи своих родителей. Однако им было запрещено посещать родительский дом даже на праздники. Не только домой не отпускали, но вообще не разрешали видеться с родителями.
Об участи сибирских кантонистов можно составить представление по следующим немногим воспоминаниям.
Бывший кантонист, старожил Иркутска Леонтий Исаакович Таубер, вспоминая свои молодые годы, говорит, что с пятидесятых годов ужасы кантонистских казарм значительно ослабли. Но все же они не были под силу 9 или 10-летним мальчикам. Помню, говорит он, как будто бы это случилось сейчас: я проводил уже последний год в кантонистской школе и готовился к переходу в солдатские казармы, то есть 25-летней службе в армии. В том году, ранней весной, как раз в праздник Пурим к нам в Омский кантонистский батальон пригнали из Житомира 70 еврейских мальчиков. И что же? К пасхе, то есть ровно через четыре недели один из них умер, 60 приняли православие и только 9 остались евреями.
В том же батальоне служил и другой иркутский старожил Яков Моисеевич Перцель. Вот и его рассказ.
— Я и сам не знаю, каким образом я остался в живых. При одном воспоминании о прошлом я вновь переживаю весь этот кошмар. Меня пороли; пороли за то, что я без спросу убежал в город к единоверцам. Пороли за какую-то детскую шалость, борьбу с товарищем из-за ножика. Когда мне предстояла третья порка, я не выдержал, наконец, и сказал, что хочу креститься. Это немного облегчило нашу жизнь. Тогда был обычай, что согласившимся креститься давали новые имена. Меня нарекли Александром, но, как видите, я остался Яковом. Я и сам не знаю, что так пламенно удерживало меня в еврействе: национальный инстинкт, слезы матери, молившей меня, восьмилетнего мальчика, остаться евреем, или естественное упорство, противодействие тем, которых я не мог не считать своими врагами... Я согласился креститься, но от горя заболел, и меня поместили в больницу. Вскоре пришел меня навестить наш кантонистский батюшка, отец Александр. Принес мне гостинцев. Увидев его, я страшно разволновался... Сейчас, сейчас меня окрестят, и все будет кончено... Я припал к груди отца Александра и горько рыдал. Добрый священник искренне меня утешал, говорил о той радости, которая ждет меня после крещения.
— А вы, отец Александр, сильно плакали бы, если бы ваш сын перешел в еврейство? — спросил я сквозь слезы.
— Что ты, дитя- мое, Господь с тобой! Конечно, плакал бы.
— Но ведь и моя мать горько будет плакать, когда узнает, что я крестился. — И я еще горше заплакал.
Не знаю, что подействовало на отца Александра — мой наивный вопрос, оказавшийся в то же время, помимо моего сознания, столь коварным, или мои слезы, слезы больного ребенка, но отец Александр поспешно ушел из больницы. Меня никто не тревожил и тогда, когда я вновь перешел в казарму.
С того времени отец Александр, который вообще слыл добрым человеком, больше никогда не появлялся у нас. Вскоре институт кантонистов был расформирован. Моей заветной мечтой было еще хоть один раз увидеть этого доброго пастора. И когда я материально немного устроился, то отправился в Омск, но отец Александр как в воду канул. И мне так и не пришлось увидеть доброго священника, свидетеля моих страданий.
Яков Григорьевич Ерманович родился в селении Екимовском возле Иркутска в 1828 году. Как сына ссыльнопоселенца, его взяли в кантонисты в 1844 году, определили в Иркутский полубатальон военных кантонистов 5-й учебной бригады, служил в армии и получил отставку лишь в 1862 году.
В кантонистской школе ему пришлось изведать весь ужас положения малолетнего еврейского рекрута. Начальство, вскоре по поступлению его в школу, предложило ему «креститься», то есть принять православие. В противном случае, он это знал, ему придется терпеть непрерывную пытку. Ерманович отказался переменить веру. И вот однажды его заставили проделать следующее: положили в мешок от тюфяка, привязали веревку и спустили со второго этажа казармы по лестнице до середины, а потом по ступеням стали тащить мешок вверх и таким образом его изувечили настолько, что после этого он пролежал в лазарете около полугода.
Яков Ерманович был из «упрямых». Три его брата, тоже кантонисты, в разное время приняли православие, и так как он упорствовал, то на его долю выпало немало мук. Однажды, когда его стригли, цирюльник сознательно сделал ему на голове ножницами семнадцать ран.
Ермановича и одного из его товарищей Лейбу Сауду, числившегося в другой роте, начальство избрало как бы представителями еврейских кантонистов от обеих рот. Начальство полагало, что если они, Ерманович и Сауда, примут православие, то и остальные евреи двух рот последуют их примеру. Обоих посылали несколько раз на увещание к тогдашнему иркутскому архиерею Нилу, но его уговоры не помогали: юные «еретики» упорствовали в своей «слепоте».
Однажды после бесплодного увещания архиерея их в наказание отвели на колокольню церкви. Было это в холодный октябрьский день. О мальчиках как будто совершенно «забыли», и они оставались там с вечера до 6 часов утра в тонких шинелишках. Морозы были уже, по сибирскому климату, довольно сильные. Всю ночь кантонисты отогревались, прижимаясь друг к другу, чем и спасли себя от смерти. На другой день, когда архиерейский служитель случайно заметил утром мальчиков, он ужаснулся, отвел их к себе в комнату при кухне, уложил на постель, отогревал и отпаивал горячим чаем.
Ерманович отморозил себе пальцы ног, а Сауда остался невредим, и этим кончились их злоключения. Мальчиков отвели потом к ректору семинарии Петухову.
— Этот был, — чуть не со слезами на глазах рассказывал Яков Григорьевич, — настоящий патриарх Авраам, с длинной бородой, добрый.
— Ну, дети, кто вы такие будете? — спрашивал он нас.
— Мы — евреи.
— Хотите креститься?