Дети, вконец утомленные от многодневного пути, прибывали на место назначения. Сопровождавший унтер-офицер передавал партию детей школьному начальству.
Все кантонистские школы, разбросанные по Российской империи имели одно и то же устройство. Каждая состояла из 4 рот по 300 воспитанников в каждой. Рота делилась на 4 капральства, а капральство — на десятки. Ротой командовал командир в чине капитана. Помощниками ротного были фельдфебель и 4 капральных. Кроме них в роте было 20 ефрейторов, 20 вице-ефрейторов и около 100 дядек. Ефрейторы и вице были кантонисты, отличавшиеся военной выправкой. Офицерами в кантонистских школах были большей частью спившиеся, жестокие люди; учителями — невежественные, тупицы. Преподавание было на самом низком уровне, зато порка составляла основной метод воспитания. Режим дня был так устроен, что воспитанникам не оставалось ни минуты для отдыха. Во всем господствовала самая суровая дисциплина, и за малейший проступок жестоко наказывали.
В классах кантонисты занимались комплектами по 72 человека в каждом. Комплект делился на 7 групп. В первых шести группах было по 10 человек, а в последней — двенадцать. Из этой группы назначались надзиратели порядка, чтения, письма и арифметики. Перед уроками строились в две шеренги и входили в класс строем. Каждая группа становилась в полукруге, которые были вычерчены на полу перед окнами, читали по таблицам, вывешенным на стенах. Также стоя учили арифметические правила и решали устные задачи. Потом наблюдатель порядка давал команду заходить за столы. По первому слогу «са» кантонисты клали правые руки на стол, а по слогу «дись» — переступали правой ногой через скамью и садились. Для каждой группы был свой стол, на который насыпался песок и ровной дощечкой сглаживали его; по песку писали деревянными грифелями. По обе стороны учительской кафедры были две доски: белая и черная, каждая длиной в 70 сантиметров. На белой с надписью «Прилежнейшие» писались имена хороших учеников; на черной с надписью «Ленивые» — имена неуспевающих. Зимою в классах было холодно, как на дворе, никакие топки не помогали. Тонкие потрескавшиеся стены образовывали щели, в которые дул ветер, заносило снег.
Преподавание состояло из Закона Божьего, священной истории, чистописания и арифметики. Классы были общие, и ученики сортировались по знаниям. Школьное образование находилось в полном пренебрежении, и кантонисты охотно уклонялись от учения, где за леность, рассеянность учителя били смертным боем. Преподавателями были иногда и кантонисты. Избавленные от телесного наказания они сами лупили своих учеников, сколько им вздумается.
Обремененные строевыми занятиями, кантонисты, покидая школу, едва умели читать и писать и еще меньше знали четыре правила арифметики. Учителям предоставлялось право использовать ленивых, неуспевающих на своих домашних работах. Такие ученики обязаны были являться вечером к старшему своей комнаты и доложить, что долг службы у учителя выполнен в точности и без замечаний.
В кантонистских школах над всем прочим господствовала суровая шагистика, перед которой все преклонялись. Лишь она одна почиталась наилучшим воспитательным средством. Кантонисты, как и солдаты, должны были уметь маршировать тихим, скорым, вольным и беглым шагом. Изучались бесчисленные и нелепые ружейные приемы. Зимою строевые учения шли два раза в день. За учением наблюдали офицеры и унтер. Если кто-либо неправильно маршировал, то нерадивого к «фрунту», помимо наказания розгами, назначали на работы: посылали по канцеляриям для разноски военных пакетов, заставляли топить печи, чистить двор, помогать банщику и т.п.
Вообще строй был святым делом, стой как вкопанный. Особенно трудно было научиться такому приему: упираясь носком в землю, медленно поднимать другую ногу в уровень с пахом и в таком положении держать ее как можно дольше. От этого слабые не только падали как снопы, но, вытягивая до предела ногу, повреждали суставы. Николай I, посетив однажды лазарет во время царского смотра, попал в палату, где лежали кантонисты. Там он увидел на семи или восьми досках надпись «фунгус» (членосуставная грибовидная опухоль на ступне) и спросил о причине этой болезни. Государю доложили, что от чрезмерного вытягивания ноги при учебном шаге образуется нередко опухоль в самом суставе ступни, которая, при золотушном худосочии кантонистов редко когда излечивается окончательно. Недовольный Николай I обратился к больному кантонисту и получил объяснение, что при вытягивании ноги во время учения у него что-то хрустнуло, и нога болит. От царя утаили, что так называемый учебный шаг имеет вредные последствия.
В лазареты кантонисты попадали не только когда по-настоящему болели, но и тогда, когда муштра становилась невмоготу, опротивели классы или хотелось отдохнуть от казарменных волнений. Расковыряет парень ногу гвоздем или куском стекла, надрежет палец и даст ему распухнуть. Такого сначала высекут, потом отправят в лазарет на излечение. Однако долго залеживаться там никому не давали. И в лазарете наказывали за разные проступки и неисправности против устава и колотили совершенно так же, как и в казарме. Вся выгода лазаретного житья заключалась в том, что там не было ни фронтовых учений, ни классных уроков.
Режим в школах военных поселян был суровее, чем в школах для солдатских детей. Для кантонистов-поселян была выработана инструкция, которая обязала учителей руководствоваться такими «педагогическими» принципами, как порка. Воспитанники же должны были доносить начальству обо всем, что происходило в школе.
В среднем возрасте, то есть от 7 до 12 лет, дети военных поселян посещали школы, имевшиеся при каждой роте. Кантонисты-поселяне старшего возраста (от 12 до 18 лет) были причислены к батальонной школе при штабе полка. То были школы повышенного типа.
В ротных и батальонных школах занятия начинались в 7 часов утра и продолжались до 12 часов. Три часа отводились на обучение наукам: то есть тому же Закону Божьему, священной истории, чистописанию и арифметике. Два часа посвящались ремеслам. После обеда кантонисты должны были помогать родителям по хозяйству. В большинстве случаев ротная школа находилась весьма далеко от поселков. Кантонист же обязан был являться на занятия в точно установленное время, и мальчики ежедневно проделывали по 30 и больше верст туда и обратно. После школы голодный и измученный малыш должен был, согласно инструкции, помогать по хозяйству. Если проверяющий унтер находил его спящим, то виновного ожидала жестокая порка.
Мастерские располагались рядом со школой. В них мальчики строгали, пилили, сбивали ящики, плели корзины, занимались и другим «рукодельем», которое должно было окупать их учебу и давать доход начальству.
Суточное расписание жизни кантониста-поселянина было составлено самым подробным образом: столько-то минут отводилось на одевание и молитву, столько-то времени на обед и ужин, на сон и т.д. И хотя на сон было отведено 8 часов, военные занятия и работа по хозяйству отнимали больше времени, чем было установлено для них расписанием.
Батальонные школы для старшего возраста состояли из 3 классов: нижнего, среднего и верхнего. Каждый их этих классов имел два отделения. Для старших кантонистов день начинался в 5 часов 30 минут. Такой ранний подъем после 4—5 часов сна, после невероятного физического и морального напряжения предыдущего дня, был одним из видов истязаний.
И в этих школах отсутствовали буквари, книги. Их заменяли те же таблицы на стенах. Бумага и перья были большой редкостью. Были аспидные доски с грифелями и столы с мелко посыпанным песком.
Посещение ротных и батальонных школ высшим начальством происходило довольно часто и грозило совершенно неожиданными карами. Однажды после смотра батальонных школ графом Клейнмихелем, другом Николая I и учеником Аракчеева, граф несколько раз повторял сопровождавшим его офицерам: «Секите их всех, каналий. Это самое главное и самое необходимое». И детей нещадно секли, и они умирали, многие кончали самоубийством. Для смерти существовали неписаные правила: полагалось пороть так, чтобы засеченный мог прожить хотя бы неделю в лазарете. Тогда лекаря отмечали, что смерть последовала от какой-нибудь болезни: горячки, воспаления легких и т.п.
Во время летних каникул, то есть с 1-го апреля и до 15 сентября во всех кантонистских школах занятия в классах были отменены. На это время кантонистов распределяли на разные работы: подручными в разного рода мастерские, на кирпичные заводы, на сбор трав и кореньев и назначали вестовыми. «Ходить на вести» значило являться домой к батальонному, ротному и другим офицерам для выполнения разных работ. Вестовые находились в подчинении денщиков и кухарок, и это обстоятельство немного улучшало их питание, но оно же подвергало их непредвиденным наказаниям.
Однажды кантонист чистил кастрюлю и неосторожно толкнул стоявший вблизи кувшин с молоком. Кувшин уцелел, но молоко пролилось. За это виновнику дали 50 розог по распоряжению жены ротного командира. Сам ротный тогда отсутствовал. Провинившегося командирша прогнала и велела сказать фельдфебелю, чтобы прислал другого. Но когда фельдфебель узнал,в чем дело, он решил дать кантонисту еще и от себя 50 ударов. Напрасно бедняга уверял, что его уже высекли. Он получил новую порцию розог.
Курение табака считалось серьезным проступком, за который давали не менее 500 розог. Считая, что быть на вестях — это не то, что жизнь в казарме, кантонист позволил себе покурить. Его поймали с сигарой и дали 500 розог. Страдалец сперва кричал, потом стонал, а к концу сечения совсем умолк. Полуживого отнесли его в лазарет и через два месяца он скончался в муках от незаживших ран.
Как ни кажется странным, но из всех работ самой привлекательной было заготовление розог. Собирая розги в поле, кантонисты чувствовали себя как бы на свободе. В это время они распевали песни, где в неудобных для печати словах выражали свою ненависть к командирам. Пели, несмотря на то, что такие песни были запрещены и за них жестоко наказывали. Пели еще печальные песни, как например, «Калина с матушкой, что не рано зацвела, не в ту пору времячко Маша сына родила и, не собравшись с разумом, в солдаты отдала». Заунывные песни повествовали о том, как наказанный, умирая от розог, прощается со своей матерью и прощает своих товарищей, которые его обижали. От тоскливого напева и печального повествования слабонервные рыдали.
Наказывали жестоко солдатских детей, их засекали насмерть. От побоев кантонисты умирали в огромном количестве, но комплект был всегда полный. По требованию батальонного командира в школу прибывали все новые и новые партии мальчиков. Никого не интересовало, куда исчезали в таком количестве дети. Да если бы кто посмел поднять голос в защиту терзаемых, такому не поздоровилось бы...
Розги были, как полагалось, длиной в полтора метра; гнулись они так хорошо, что из прута можно было свернуть кольцо, не поломав его. От удара таким прутом не только рассекалась кожа, прут уходил глубоко в тело, разбрызгивая кровь. Говорили, что прутья эти хуже кнута палача.
Сечение производилось по установленным правилам: в растяжку на земле, на скамье или «на воздухе». Это было, так сказать, официальное наказание, и право наказывать розгами принадлежало офицерам. Помимо этого существовали еще подзатыльники, зуботычины, пинки, оплеухи, затрещины, толчки, которые раздавало низшее начальство.
Экзекуцию розгами выполняли только барабанщики. В кантонистских школах они составляли как бы отдельную касту. В барабанщики вербовались неспособные ни к какой науке. Были и добровольцы, которые шли в барабанщики ради выгоды. Эта должность была самая легкая. Надо было бить в барабаны утреннюю и вечернюю зори, дежурить в столовой и в местах, где кантонисты выполняли какую-нибудь работу. Основным условием для барабанщика были крепкие мускулы. Розги сохранялись в погребе, в прохладной сырости. Когда же они все-таки подсыхали, барабанщики ставили их в ушаты с водой. Они же обязаны были докладывать начальству об их убыли и заботиться о своевременной заготовке новых розог. В свободное от дежурства время барабанщики упражнялись в примерном сечении и в этом искусстве иные достигали совершенства. Надо было видеть, когда они наказывали и распоряжались теми, кто держал растянутую жертву! После 50 ударов пот лил с них градом, рожи раскраснелись; их сменяли другие барабанщики, с нетерпением ожидавшие своей очереди наслаждаться. Молодые палачи приходили в звериный экстаз, и нездоровые инстинкты овладевали ими. Часто случалось, что барабанщики, опьяненные кровью, продолжали сечь и после того, что виновный получил определенное ему количество ударов. Правда, за такое ослушание пороли их самих.
Некоторые офицеры из школьного начальства отличались не только жестокостью. Когда они присуждали к наказанию, то, вдобавок, еще глумились над своей жертвой. Бывший кантонист Кретчмер рассказывает об одном офицере-немце по происхождению. Попавшую в его лапы жертву, он сначала томил и издевался над нею. Происходил, примерно, такой разговор.
— Послушай, голубчик, — обыкновенно начинал он, — как ты желаешь, чтобы я тебя высек? Дать тебе 150 розог или только 50 с условием, чтобы ты сам считал удары. Если же перестанешь считать, то счет должен начинаться с самого начала. Что же ты молчишь, голубчик. Ну, скажи, как желаешь?
— Да я, ваше благородие, никак не желаю, помилуйте! Клянусь Богом, я не виноват.
— Ну уж, братец, этого не говори, а ты лучше подумай, что тебе выгоднее: получить 50 со счетом или 150 без твоего счета. Я даю тебе время. Видишь, какой я добрый!
Несчастная жертва знала по примеру других, что согласившийся сам считать не выдерживал и получал вместо 50 розог 200 и даже 300, а потому не знала, на что решиться. Тогда садист немец начинал уговаривать самым слащавым голосом:
— Соглашайся, голубчик, на 50, попробуй, я тебе по дружбе советую!
Этот постыдный договор продолжался долго; несчастный, наконец, соглашался на 50 розог с тем, чтобы самому считать. Для немца начинается потеха. Первые удары наказанный считает, но, не досчитав и до десяти, начинает кричать и просить о пощаде. Немец хохочет до упаду и заставляет считать с начала. Опять крики и просьбы о пощаде и опять тот же адский смех.
Жизнь кантониста была невыносима, и самым ужасным была не военная муштра, не бессмысленная учеба и даже не плохая пища, а беспредельный произвол начальства. Лишь здесь, в кантонистских школах, начинались для детей страдания, ни с чем несравнимые.
В эпоху Николая I порка была обычным методом воспитания, но в кантонистских школах она превращалась в планомерное и ежедневное истязание. Тяжелым гнетом стала эта система наказаний для детей, оторванных от семьи и родных. К ним предъявляли требования, которые просто невозможно было выполнять, и это давало повод к истязаниям, в сравнении с которыми официальная «шкала наказаний» вроде лишения знака отличия, выговора, ареста на хлеб и воду ничего не значили. От подобного режима смертность была невероятно велика. От розог, болезней и истощения ежегодно погибала одна треть воспитанников!
Но дети страдали не только от жестокого с ними обращения. Если в Петербурге высшее начальство кантонистских заведений крало умеренно и осторожно, то в губернских городах непосредственное начальство школ воровало без зазрения совести. Это обстоятельство и неспособность справляться со своим делом приводили к массовым заболеваниям детей цынгой, накожными болезнями и пр. Сам Аракчеев подтверждал, что каждый десятый кантонист умирает, и каждый пятый — болен.
Генерал Маевский, начальник Старо-Русских военных поселений, ничуть не отличавшийся какой бы то ни было мягкосердечностью, так описывает жизнь подопечных ему маленьких страдальцев: «80 тысяч этих малюток гасли как свечи. Вообще же все имели закоренелую чесотку. Хлеб они получали пополам с песком, а говядину им раздавали как артос,[2] и то не более трех раз в году».
По заведенному порядку новоприбывших выстраивали в шеренгу во дворе школы и первым делом распределяли по ротам, внося каждого в списки соответственно росту. После этого их размещали по камерам, и каждому отвели кровать с соломенным матрацем, подушкой и одеялом. К каждым 2-3 новичкам прикрепляли по кантонисту из старших, так называемых дядек, которые обучали новоприбывших племяшей поворотам, стойке «смирно», учили как величать начальство соответственно чину каждого, называть их имя, отчество и фамилию. После нескольких месяцев подобной подготовки новички переходили во фронт.
Трудовой день начинался в школе в 6 часов, когда барабаны били утреннюю зарю, после чего следовала команда «вставать». Кто не соскакивал с постели немедленно, с того младшее начальство срывало одеяло, награждая ударами. Живо надев сапоги и шинели внакидку, все бежали к ушатам умываться. Спешили для того, чтобы обтираться еще сухим полотенцем. Последним оно доставалось в совершенно мокром виде. После умывания чистили одежду, сапоги и убирали постели по определенной форме, как было указано дядькой. За малейшую ошибку в уборке постели, если сапоги не блестели или не хватало пуговицы на куртке, дядька, такой же мальчик, бил по зубам, по голове, куда попало. Причесываться не надо было: все были наголо острижены. Затем начинался осмотр. Дядьки осматривали племяшей, а вице-ефрейторы — дядек. Вице-ефрейторов осматривали ефрейторы и так далее по восходящей линии. За малейшую неисправность пускали в ход кулаки. Наказанный вымещал обиду и боль на подчиненном, и только новички не имели кого бить...
Но вот прозвучала команда «на молитву», все поворачивались к иконе и хором пели утреннюю молитву. Потом команда «выходи стройся». Ефрейторы по шнуру выравнивали шеренги, осматривали кровати, тюфяки, подкроватные ящики с личными вещами каждого. Повсюду придирки, побои. Тюфяки, оказавшиеся мокрыми, снимались и складывались в стороне. Выстроенной роте фельдфебель делал перекличку. К этому времени солдаты-служители приносили в корзинах порции хлеба, и здесь происходили злоупотребления. На новоприбывших хлеб выписывали, но капральные присваивали его. Каждая порция хлеба на завтрак состояла из четверти фунта и называлась снеданка. Но новоприбывшим и этого не давали, оставляя их голодными.
От капральства хлеб переходил к ефрейторам и, наконец, каждый кантонист получал свою порцию в общипанном виде и с жадностью съедал ее.
Помимо побоев некоторые проступки наказывались тем, что виноватого лишали утреннего хлеба. Во время завтрака рота стояла вольно, а потому происходил торг снеданками: хлеб клали на ладонь для обозрения; за снеданку брали копейку, перо, иголку, несколько ниток и т.п. После завтрака вызывались те, у которых оказались мокрые тюфяки, и начиналась порка. Наказывал фельдфебель. Виновные были в возрасте 10—12 лет, а потому получали только по 25 розог. К этому времени являлся ротный командир и начинал производить осмотр. Новые придирки: то стоят слишком растопырив ноги, то вид у кого невеселый. Опять розги. При этом придумывали разные пытки, например, виновный должен был касаться руками носков и его били в таком положении, что было особенно мучительно. Затем являлся полковник, начальник школы, замечал пыль, делал выговор ротному, и опять пошли истязания.
После всех осмотров и наказаний начиналось фронтовое ученье, продолжавшееся до полудня. В 12 часов горнист трубил к обеду, и рота строем отправлялась в столовую. В комнате, в промежутке между столами, рота останавливалась, все пели молитву, а затем по барабанному сигналу в один темп отодвигались скамьи и по второму сигналу придвигали скамьи. Рассаживание делалось по тому же правилу, как и во время занятий в классах. Обеденные столы ничем не покрывались и были грязны. 3$ каждый стол в один ряд размещались несколько десятков. На каждые 6 человек миска щей и порция хлеба, нарезанная ломтиками. На принесенный дежурным хлеб вся шестерка набрасывалась как голодная стая волков, и кто был смелее, тот схватит несколько кусков, а смирные и робкие оставались голодными. Щи были из капусты, большей частью порченой, с гнилыми раками, и, несмотря на голод, многие не в состоянии были их хлебать. Потом давали еще по ложке каши. Это меню никогда не менялось. Тарелки, ложки и чашки были оловянные. В ножах и вилках не было надобности. На обед полагались считанные минуты, и не успевали пообедать, как раздавался барабанный бой, по которому надо было моментально встать. Кто этого не делал, того дежурный офицер беспощадно бил.
Во время обеда и ужина воровали хлеб и ухищрялись выносить его разными способами. Из столовой выходили поодиночке. В дверях два солдата ощупывали и обшаривали каждого с головы до ног и, конечно, находили ворованный хлеб: у одного он был спрятан в рукаве, у другого — под мышкой, у третьего хлеб был привязан за шнурок сзади, между сборками шинели, у четвертого его находили под брюками, прятали хлеб за голенищами сапога и т.д. За кражу хлеба давали по 50 и 100 розог. Попавшихся растягивали тут же и наказывали, а если драли слабо, то наказывали и тех, кто бил виновных.
Обедали в две смены. Пища во второй смене была еще хуже, зато начальства уже не было в столовой, и вынос краденого хлеба был менее опасен. Поэтому опытные, жертвуя более жирной кашей, стремились обедать во второй смене, выгадывая на хлебе. Укравши несколько ломтиков, кантонист торжествовал, потому что он их обменивал на бумагу, нитки и т.п. За ломтик хлеба нанимались воду носить, пол подметать, стоять ночью на часах.
После обеда полагался час на отдых. В этот час кантонисты чинили свою одежду, учили уроки, а кто не имел дела, сидел на кровати; разговаривали между собою шепотом, чтобы не разбудить спящих капрала и ефрейтора, которые одни только имели право спать после обеда.
В половине второго снова начиналось ученье, и снова затрещины и розги. Легче было только тем, что на послеобеденное ученье начальство являлось редко, а потому истязания были менее жестокими.
В пять часов — «классы», так сказать, духовная мука. С замиранием сердца усаживались кантонисты за столы. Обучали чтению, чистописанию, четырем действиям арифметики. Все нужно было зазубривать, отвечали, не понимая смысла заученного. За незнание урока виновный становился на колени, руки поднимал в уровень с головой и держал сундук килограммов 8—10 весу. Если не давали держать тяжесть, то голыми коленями ставили на рассыпанный на пол мелко набитый кирпич.
Ужин полагался в 8 часов вечера. Давали ту же кашу в жидком виде, но без борща. После ужина кантонистов выстраивали, перекликали всех по списку, осматривали каждого с ног до головы, проверяли опрятно ли одеты, вычищены ли сапоги, шинели. В 9 часов барабанщики пробили зарю; всей ротой пели молитву перед отходом ко сну. Каждый, сложив по форме верхнюю одежду в подкроватный ящик, ложился, наконец, в постель. Спать надо было на правом боку, подложив под правую щеку ладонь правой руки, а левую свободно протянуть вдоль тела. Так полагалось по уставу. Дышать во сне по уставу же полагалось ровно, глубоко, спокойно. Ни храпеть, ни говорить во сне нельзя было.
В дверях каждой комнаты-спальни зажженный ночник тускло и уныло освещал спящих, а взад и вперед мерно расхаживали кантонисты-часовые. Но ночь не приносила с собою желанного отдыха, многих ожидали новые мучения. Некоторые страдали недержанием мочи. После усиленной гонки в течение дня, забывшись сном, мальчик и не замечал, что он в постели. Провинившегося часовой стаскивал. Тот умолял часового не выдавать его начальству, но за это надо было откупиться хлебом, копейкой, грифелем и т.п., а за неимением взятки часовой ложился в кровать, и виновный становился на дежурство.
Во всех кантонистских школах жизнь шла по раз установленному порядку, одинаковому и обязательному для всех. Дни недели были распределены следующим образом. В понедельник и вторник — фронт и классы. Среда была расходным днем. Это означало, что по средам не кормили, и кантонисты должны были сами заботиться о своем пропитании. В этот день их отпускали на все четыре стороны; они шли в разные мастерские помогать в работе и за свою помощь получали копейки. Среда была для кантонистов вроде праздника. Кто не мог или не хотел работать, добывал пищу воровством. Группами в несколько человек отправлялись они на базар, где орудовали по заранее разработанному плану. Тихо, скромно подходили к торговкам продуктами. Часть кантонистов заблаговременно снимали погоны с шинелей. Те, что с погонами начинали спрашивать цены, торговаться, а беспогонные, стоя позади, высматривали, что удобнее будет стащить. Постояв немного и улучив момент, передние раздвигались, беспогонные хватали с лотков, что можно было: калач, кусок говядины, буханку хлеба и пускались бежать врассыпную. Погонные моментально сдвигались, продолжая торговаться и ругая беспогонных, делая вид, что между ними и грабителями нет ничего общего. Возмущаясь притворно, они подговаривали торговок бежать за ворами, обещая тем временем покараулить их товар. Неопытная торговка бросалась вдогонку отнимать краденое. Тогда погонные в ее отсутствие расхватывали весь товар и мигом исчезали. Когда удавалось ловить кантонистов-грабителей, то начиналась жестокая драка; бывало, что их немилосердно избивали, но схваченное съестное редко удавалось отнимать: украденное моментально передавалось из рук в руки и исчезало. Вернувшись в казармы, банда приступала к пожиранию добытого. Иные из кантонистов, робкие по натуре, побирались, выпрашивая милостыню.