В бане было тесно; дрались из-за места, ругались из-за расплесканной воды. Густой удушливый пар и чад, истомленные, бледные лица — все это представляло тяжелую картину. Раздеваться, мыться и опять одеваться надо было в течение часа. По команде унтер-офицера кантонисты бросались в предбанник одеваться. Все ли успели мыться, хорошо ли вымылись — до этого никому не было дела: вся забота начальства состояла в том, чтобы приказание свести роту в баню было выполнено. И если кто после команды «выходить» хоть на минуту запаздывал, — получал розги.
После бани каждый обязан был явиться к каптенармусу сдавать грязную рубашку, которую тот тщательно проверял. В ней не должно было быть ни одной распорки и вообще рубашка должна была быть в целости. Кроме того не полагалось еще кой-чего, хотя бы носивший рубашку и страдал расстройством желудка, что со многими случалось часто. Если при осмотре оказалось что-либо подозрительное, то виноватого тут же секли в растяжку или «на воздухе».
Из всех болезней, которыми страдали кантонисты, особенно свирепствовала чесотка. После здоровых в баню пускали чесоточных. Когда болячки на теле были размыты, чесоточных выгоняли в предбанник. Здесь в посудине была заготовлена мазь — смесь из куриного помета и растолченной серы, размешанных в чистом дегте. Этой мазью чесоточные мазали друг друга, после чего их обратно загоняли в баню на самую высокую полку, напускали пара настолько, что не было возможности выдержать духоту и разъедающий тело зуд. Больные с верхней полки бросались вниз, но два унтера с розгами в руках поджидали их и били по чем попало. Те бросались опять на полки, но опять, не выдержав раскаленного пара, соскакивали вниз. Так продолжалось довольно долго, пока мазь не впитывалась в тело. Зуд не давал покоя, все выли и стонали. Наконец чесоточных выгоняли в предбанник одеваться. Обмываться водой им строжайше воспрещалось.
По пятницам после строевого учения приступали к изучению воинского устава. На языке кантонистов называлось изучать «пунктики» и «артикулы»: как солдат должен стоять в строю, как величать начальство, кто в стране военный министр и т.п. Эта премудрость усваивалась с трудом. Для застращивания кантонистам читали о том, какие наказания полагаются за проступки по военной службе, о повиновении, о том, как стоять на посту, в карауле и т.п. Ефрейтор читал длинный список солдатских преступлений: за такие-то и такие-то преступления... прогнать шпицрутенами через сто человек три раза... Ссылаются на каторжные работы на 20 лет... Наказываются лозанами тремястами ударами... «Пунктики» и «артикулы» не усваивались, трудно запоминались, а потому пятница считалась «проклятым днем».
В субботу после батальонного строевого учения всю казарму убирали, чистили мебель и мыли полы. Одних посылали за опилками, другие таскали воду. В спальнях кровати сдвигались в угол, и кантонисты, загнув кальсоны выше колен, выстраивались в шеренгу, каждый получал связку прутьев. Пол заливали водой, после чего все становились на колени и по команде начинали тереть его опилками. Позади шеренги шли старшие, понуждая быстрее и крепче растирать опилки. От трения голенями об пол кожа стиралась до костей, образовывались раны, коросты и гниение. Кантонисты скрывали болячки, боясь наказания, и от этого раны еще больше растравлялись... После трехчасового мучительного труда полы сверкали до блеска.
По воскресеньям и праздничным дням кантонистов водили в церковь по наряду. «Парадные», то есть красивые и статные, одетые получше, шли в Божью обитель под командой унтера. Однако от розог и святые не спасали. Правда, в церкви не секли, но расплата производилась по возвращении домой. Провинности были разные: кто пел молитву слишком громко или фальшивил, кто от долгого стояния развлекался «ловлей мух» на спинах товарищей.
Ежегодно 1-го октября, в праздник Покрова, кантонистам отпускалась улучшенная пища, то есть без гнилого мяса в щах и по одной белой булочке. Однажды, в канун праздника Покрова, служили всенощную священник с дьячком и певчие из кантонистов. Этот праздник, вспоминает один бывший кантонист, ознаменовался следующим событием. Было это в 1854 году. Кантонисты, которых было в полу-батальоне около 500 человек, собрались ко всенощной в зале. Было тесно и душно. Командиру 2-й роты капитану Саримскому-Гиро показалось, что кто-то шепчется. И вот после богослужения капитан приказал закрыть все выходы и принести розги. Вместо поздравления с праздником велено было всех перепороть, что, конечно, было исполнено в точности. Порка эта продолжалась чуть ли не до часу ночи...
По воскресным дням после обедни счастливцам удавалось уходить в город. Увольнительные получали только красивые и опрятно одетые.
При всей тяжести кантонистской жизни, одинаково убийственной для всех, участь воспитанников была различна. Некрасивым и корявым было тяжелее, чем красивым и статным. Некрасивых обходили должностями, чаще били и одевали хуже. Им же давали донашивать старую одежду красивых (красивым давали кличку «маски»), которую приходилось ежедневно чинить и в которой в город ни в коем случае не пускали.
Оставшиеся в школе в выходные дни затевали игры, отличавшиеся своей грубостью и всегда кончавшиеся дракой. В играх все сводилось к тому, что если принимавший в них участие не был достаточно ловок и сообразителен, получал удары. На этот раз, однако, били не розгами, а скрученным узлом из нескольких полотенец.
Были у кантонистов по воскресеньям и другие игры. Позади казармы, в самом уединенном месте, велась игра в орлянку на копейки, на медные пуговицы и даже на лишнюю ситцевую рубашку. Приходили играть и горожане, солдаты. Игравшие выставляли караульных, чтобы предупредить, если нагрянет сюда начальство или полиция. Караульным за дежурство платили те, кто был в выигрыше. Но редко когда игра на деньги кончалась без драки. Били тех, кто мошенничал, метал двухорловую монету или, устраивая ложную тревогу, схватывал деньги и давал тягу.
— Ах, братцы, в городе-то пожар! — внезапно закричит один из играющих. Все всматриваются туда, куда он указывает. А в это время мошенник загребает с земли сколько удается монет и пускается бежать. Примеру первого следуют и другие. Остальные же, обманутые, кидаются подбирать остатки, душа и избивая друг друга.
Из множества способов разживы на чужой счет кантонисты придерживались обычно грабежа посредством фальшивой тревоги. Они были проворны и ловки, так что всегда убегали с деньгами. Полиция знала об игре в орлянку за казармой, часто являлась туда, но ничего не могла поделать. Для защиты от полиции игроки запасались палками, камнями — всем, чем можно драться; в руки ей никто не давался. Зато пойманных наказывали жестоко, до полусмерти.
С наступлением сумерек возвращались в казармы уволенные в город. Каждый тащил с собою что-нибудь съестное, а иные были так нагружены, что пот градом катился с них. Бродя по базарам, они таскали все, что попадало под руку. Чего они только ни придумывали, чтобы воровать и грабить! По воскресеньям и в праздники крестьяне съезжались из окрестных деревень в город на базар и, как полагалось, после продажи своих продуктов, пьянствовали. Под разными предлогами кантонисты заводили их в уединенные места, раздевали и затем продавали жалкие пожитки кабатчику. Они грабили кружки в церквах, куда верующие опускали свои пожертвования...
К вечеру в школе начинался пир. Шутки, смех, все в веселом настроении, но это же время было весьма опасным для низшего начальству. Жажда мести была сильно развита у кантонистов, и капралам, ефрейторам и вице-ефрейторам грозила опасность быть избитыми где-нибудь в темном углу. Наемных мстителей нетрудно было найти, когда было чем заплатить за услугу. Какой-нибудь удачник, который пришел с базара с богатой добычей, подговаривал товарищей и, подкараулив с ними обидчика, набрасывали ему на голову одеяло, зажимали рот и колотили его сколько было сил и времени, потом разбегались в разные стороны — ищи ветра в поле. По воскресеньям редко кто ужинал — хлебать казенные щи не было охоты. Перед сном одежда и физиономии не осматривались, перекличка не производилась; осведомлялись только, все ли налицо.
Так кончалась кантонистская неделя: однообразная до отупения, без цели и без малейшего признака человечности по отношению к воспитанникам. А со следующего утра опять пытка, опять истязания. И так в продолжении нескольких лет.
Ежегодно в последних числах апреля роты переселялись в летние лагеря. Там они жили в огромных бараках, сколоченных из досок. В стенах зияли дыры, и в холодную и бурную весну, когда ветры дули не унимаясь, невозможно было спать: песок засыпал постели, попадал в рот, уши и глаза. Потолков в бараках не было, и через прогнившие крыши дождь лил на нары. Во всю длину таких бараков были устроены нары: посередине в два ряда, голова к голове. У обеих стен — по одному ряду, головами к стенам. На каждого выдавали по тюфяку и подушке, набитой соломой, и суконному одеялу; простыни же выдавались при осмотрах высшего начальства.
Один конец барака был отгорожен, образовалась комната, где помещался фельдфебель. В его комнате в углу висела икона, в противоположном углу — куча свежих розог. Кроме этих вещей в комнате фельдфебеля ничего не было лишнего.
В плохую погоду муштра не прекращалась. Стоят кантонисты в строю, от песка глаза слезятся. В скором времени многие начали болеть глазами, но на это не обращалось ни малейшего внимания: военное учение шло своим чередом. Больных уже некуда девать, больничные койки в лазарете все заняты. Вновь заболевших оставляли в лагерях, и начальство даже не позаботилось, чтобы больных положили отдельно от здоровых. Глазные болезни, бывало, принимали эпидемический характер, фельдшеров было недостаточно, и лечение ограничивалось прижиганием синим камнем. Платков для обтирания глаз не было. На 50 человек давали одно полотенце, а это лишь усиливало распространение болезни. Кантонисты стали слепнуть; ослепших размещали по богадельням.
На юге страны кантонистов на лето размещали по деревням, и кормить их должны были хозяева квартир. Летний распорядок дня был тот же, что и в лагерях, разве что для фронтового учения надо было ходить за много верст.
Квартирование кантонистов было большим несчастьем для крестьян. Они кормили своих постояльцев черствым хлебом и пустыми щами. Жизнь впроголодь выработала у последних непревзойденные качества воров и грабителей. За плохую кормежку они не только воровали, но и всячески пакостили своим хозяевам. В особенности терпели от великовозрастных, которые не довольствовались мелкими кражами, но похищали и резали крупный скот. По ночам они совершали набеги на огороды и бахчи. Хозяева же, у которых постояльцы были в полной зависимости, изобрели следующий способ мести.
Если кантонист чем-нибудь обидел хозяйку, та брала десятка два яиц, иногда прихватывала и курицу, и отправлялась с жалобой к жене ротного командира.
Получив взятку, командирша записывала имя обидчика и докладывала о происшедшем своему мужу. На следующий день, когда рота являлась на перекличку, командир отсчитывал виновному сотню, а иногда и больше розог.
От буйства кантонистов страдала и деревенская молодежь. Являясь на посиделки, они хулиганили, безобразничали и затевали драки. Хозяевам они пакостили, и их проделки носили характер злых шуток: наливали воду, а то и помои в печи через дымоходные трубы, ворота мазали дегтем.
Летнее пребывание кантонистов в деревнях не ограничивалось только грабежами и пакостями. Между ними и деревенскими девушками были романы, которые иногда кончались трагично.
Конец лета. Роты выстроились за околицей, чтобы пуститься в обратный путь. Вдруг прибежавшая еще совсем молоденькая девушка бросилась в ноги командиру, умоляя отдать ей ее Алешу; потом, заметив в строю любимого, она устремилась к нему, стала обнимать и целовать.
...Когда кантонистов размещали по квартирам поселян, Алеша попал в дом этой девушки. Между молодыми людьми вспыхнула горячая любовь. Девушка забеременела.
Она не хотела, не могла разлучиться со своим любимым и в слезах просила офицера разрешения, чтобы их повенчали, но рассвирепевший командир потребовал розог. Алеша посмел ему заметить, что девушка не кантонист, а та, в свою очередь бросила командиру, что если ее тронут, она ему выцарапает глаза. Однако высекли обоих, а в насмешку командир потребовал, чтобы Алеша и девушка поцеловались перед всем фронтом, после чего девушку передали десятскому, с приказанием отвести к отцу. В селе, конечно, все узнали о случившемся, о ее побеге. На девушку посыпались насмешки, каждый и всякий стал ее обижать.
Собрав немного денег, девушка опять сбежала в город. Но ее ожидало новое горе: Алеша был так избит, что его определили в лазарет; он уже поправлялся и, узнав от товарищей, что девушка в городе, решил повидаться с ней. Он знал, что его ожидает, если пойдет, но любовь взяла верх и он отправился.
Горькое это было свидание и тяжела показалась обоим любовь, за которую начальство избивает. Много было пролито слез, много надежд высказано. Их застигли. Его высекли, ее — в полицию. Там она родила сына. Сидя в тюрьме с подонками и преступницами, она много горя вытерпела. Из полиции выпустили, но ее ожидала нужда; пошла по рукам, на открытый разврат. Попалась в уголовном преступлении и сослана в Сибирь.
Алеша же, спустя три месяца после избиения, умер в лазарете от туберкулеза.
Каждое лето, когда кантонисты жили в лагерях, происходили инспекторские смотры. Никогда, однако, инспекции не были неожиданными для школьного начальства; оно заблаговременно уведомлялось об этом, что и дало возможность принимать необходимые меры. К приезду инспектора кантонистам выдавали парадную форму, новое белье, а пищу значительно улучшали. Ротные командиры лично производили телесный осмотр своим питомцам, и всех больных или имевших какой-нибудь физический изъян, прятали на время смотра на чердаках, в конюшнях и тому подобных укромных местах, куда инспекторский глаз не заглянет. И в такие дни, несмотря на суету и занятость начальства, не обходилось без наказаний. Наоборот, в такое время нерадивость считалась более значительным преступлением, а потому и наказания были более суровыми.
Во время инспекторских смотров драли не как обычно, а так, чтобы на теле не оставалось никаких следов. Для этого барабанщики секли через простыню, намоченную в воде; было больнее, зато на теле не оставались рубцы.
Бывало, что инспектировать приезжали очень высокопоставленные военные чины, желавшие подробно ознакомиться с жизнью и бытом кантонистов. В такие моменты начальство показывало, как говорится, товар лицом, скрывая истинное положение вещей.
В 1834 году начальником всех восьми округов украинских военных поселений был назначен генерал от кавалерии граф А. П. Никитин, герой Отечественной войны 1812 года. Это был чудаковатый старик лет 80-ти, любимец Николая I. Смотры и инспекции он производил часто, но начальство умело втереть ему очки, и он никаких недостатков не замечал — все обходилось благополучно.
Однажды начальство узнало о предстоящем приезде графа Никитина и стало тщательно готовиться к его встрече.
Дома военных поселян, как известно, строились в один ряд на значительном расстоянии друг от друга. В одном поселке граф направляется в ближайшую избу, желая ознакомиться с жизнью поселян. Начальство, однако, все предвидело и заранее приготовило самовар, всякую еду, в том числе и поросенка под хреном, с которым и встретили в избе высокопоставленного инспектора. Оставшись доволен виденным, граф направился в другую избу. В это время задними дворами самовар и поросенок переносили в ту именно избу, в которую граф направлялся. Этот маневр был повторен несколько раз. Но случилось так, что в какую бы избу Никитин ни заходил, поросята были без хвостов. Он обратил на это внимание и спросил о причине отсутствия хвостов у поросят. Начальство не растерялось и ответило, что таков обычай древнего Рима, откуда происходит местное молдавское население. Около двух тысяч лет назад молдаван в качестве политических преступников ссылали на берега Дуная, Черного моря и в здешние места.
— Так это, значит, потомки благородных римлян? — воскликнул незадачливый граф. — Неудивительно потому, что у них такой порядок и чистота и живут так зажиточно. Но почему же поросята без хвостов?
— Это потому, ваше сиятельство, что римляне приносили жертвы богу по праздникам. Когда они не имели других животных, то приносили свиней в жертву. Свиньи, однако, считались у них, как у евреев, нечистыми животными. Но для символического очищения они отрезали у них хвосты, и этот обычай сохранился и у молдаван — потомков римлян.
Никитин принял объяснение за чистую монету и остался доволен.
Перед каждым инспекторским смотром кантонисты были в нерешительности: жаловаться на свою безрадостную жизнь, указывать на начальников, которые лютуют, или нет. Среди «пунктиков», которые они изучали по пятницам, был один, гласивший, что каждый кантонист имеет право «заявить претензию», то есть, попросту говоря, жаловаться. Вместе с тем было также известно, что жаловаться весьма опасное дело; виновный офицер получит легкий выговор, а изменений в жизни кантонистов все равно не будет. Зато после отъезда инспектора с зачинщиками, как называли осмелившихся жаловаться, начальство жестоко расправится. И все-таки, когда жизнь стала невмоготу, когда кантонисты доходили до крайнего предела отчаяния, они решались на такой шаг.
Случилось это в 50-х годах с кантонистами Нижнего Новгорода.
— Здорово ребята! — приветствовал инспектор выстроившуюся перед ним роту.
Все молчали.
— Да что же вы, ребята, молчите? — начал он. — Недовольны, что ли чем? Говорите прямо.
— Недовольны, всем недовольны, всей нашей жизнью недовольны.
— Кто недоволен? Шаг вперед!
Вся рота шагнула вперед. Инспектор нахмурился.
— Выборные вперед! — продолжал инспектор.