— Однажды, однажды, ваша светлость, — заговорил Развозовский. — Больше я и не заглядывал в Имперскую канцелярию, клянусь!
— Клянётесь?
— Любовью дочери, памятью супруги, своим полком…
Горчаков прервал резко:
— Когда вы сегодня утром вышли из Имперской канцелярии и встретили Егора Андреича, что вы сказали ему?
Развозовский вздрогнул:
— Я не встречал Егора Андреича…
— Что вы сказали ему? — повторил Горчаков. Развозовский молчал. — А что вам сказали в Имперской канцелярии? И что вам обещали за то, дабы вы пришли сегодня в этот дом и лживыми глазами глядели в лицо вашей дочери, которая пожертвовала жизнью и счастьем ради жизни и счастья России?
Повисла пауза. Развозовский прервал ее:
— Я удручён, ваша светлость. Удручён.
— Чем вы удручены, Юлиан Викторович? Тем, что не исполнили поручение Имперской канцелярии? Вы что хотели узнать, имеет ли отношение Горчаков к бегству Клейнгауза? И нет ли у Горчакова вексельной книги? И зачем ваша дочь ездила в Париж? И что она привезла?
Нина Юлиановна схватила отца за руку:
— Тебя… тебя могли послать сюда немцы, отец?
Развозовский молчал, Она выпустила руку и выбежала на террасу.
— К бесчисленной сети немецких провокаторов и шпионов вы присоединили своё имя, граф. Это постыдно, и вы понесёте жестокое наказание. — Слова Горчакова были прерваны возвращением Нины Юлиановны. Она со стуком положила собранные патроны на стол:
— Вот…
— Нет, нет! Не это… Да ты кто — зверь или дочь? Ты понимаешь, Нина, что ты положила? — закричал в ужасе Развозовский.
Ирина Ивановна подошла к Горчакову:
— Александр Михайлович, мы все слабые люди, а он, быть может, слабее всех. Простите его, простите Юлиана Викторовича, ваша светлость. Вы знаете, как трудно жить среди немцев! Ведь вы простили? Вы — добрый. Я помню детство, ваши заботы, вашу нежность… ради моего детства и вашей нежности простите его, ваша светлость. А то… что же происходит? Дочь кладёт ему патроны…
— Это не дочь положила патроны. Это положила судьба.
Нина Юлиановна будто вторила Горчакову:
— Подчиняйся судьбе, отец. Возьми револьвер, патрон и уходи.
— Нет, нет, не убивайте меня, прошу вас, не убивайте меня. Я расскажу всё, что было в Имперской канцелярии. Капитан-лейтенант Ахончев, вы — герой, разве так герои поступают с преступными полковниками?
Ахончев был строг:
— Полковник Развозовский! Вам оказывают честь последний раз в жизни держать в руках оружие русской армии. Эту честь вам оказывает канцлер… Вы отказываетесь?
Развозовский продолжал молить:
— Сжальтесь, ваша светлость. — Горчаков молчал. — Капитан-лейтенант Ахончев! Вы молоды… Не вам учить меня… Прощайте, господа. Я знаю, что мне сделать с собой. — Он схватил револьвер и выбежал в парк.
Горчаков произнёс спокойно:
— Ружьё Шасспо необходимо отправить обратно во Францию. Капитан-лейтенант вам разъяснит, как это сделать… — Он запнулся:- Нина Юлиановна.
— Прикажете унести ружье, ваша светлость?
— Да… Впрочем, обождите. Я позову вас! Ирина Ивановна! Документ, документ, во что бы то ни стало.
— Векселя мои я уже отправила. Нина Юлиановна отдала мне корректуру своей книги и обязательство перед газетой написать статьи на все темы, какие известная вам газета укажет.
— Благодарю вас, дети. Оставьте меня.
Горчаков вышел на террасу, смотрел в темноту и вспоминал слова Развозовского: «Пожалейте меня, ваша светлость…» Нет, не застрелиться ему, куда там… Надо пожалеть…
— Лаврентий, — кликнул он.
Возник слуга.
— Фонарь. Ружьё… что от французов. Патроны…
Раскрыл ключом дверь, пока слуга приготовлял приказанное.
— Пожалуйте, сударь.
Возле Александра Михайловича неожиданно появился Клейнгауз, наряженный почему-то в ливрею горчаковского слуги:
— Ваша светлость! Я всё слышал.
— Тем хуже для вас, Клейнгауз,
— Ваша светлость! Я не знаю, где проект договора. Не стреляйте в меня, ваша светлость.
Горчаков взял ружьё и приказал слуге:
— В парк никого не пускать. Закрой двери. Если кто придёт, пусть обождут: князь пьёт водку… с икрой. — Указал Клейнгаузу:- Берите фонарь. Вперёд.
— Ваша светлость, что вы будете делать со мной?
— Вперёд, мерзавец.
Едва они удалились, появилась Наталия Тайсич, бросилась к слуге, который запирал двери на террасу.
— Где их светлость?