Горчаков приказал секретарям:
— Не заносите этого в протокол.
Бисмарк вытер вспотевший лоб:
— Согласно дневному порядку занятий члены конгресса приступают к продолжению обсуждения первой части пятой статьи Сан-Стефанского договора. Я обращаю внимание высоких уполномоченных на оговорку, приведённую русскими делегатами, ввиду которой признание румынской независимости получило бы единственное согласие конгресса только при условии, если Румыния признает законным присоединение Бессарабии к России. Что скажет по поводу этой оговорки достопочтенный друг, министр иностранных дел Франции, господин Ваддингтон?
— Со времени собрания конгресса Франция намекала румынам на необходимость удовлетворения бессарабского вопроса в духе русских пожеланий. Сейчас, видя дружелюбие и мирные чувства России, французские уполномоченные прямо предлагают Румынии согласиться на законное требование России.
Бисмарк удивился:
— Вы признаете это требование России законным? Вы — победители 1856 года, продиктовавшие Парижский договор?!
— Да, законным, господин председатель.
— Позвольте? Но для чего ж тогда мы созывали конгресс?
— Для того, чтоб признать это требование законным!
— Благородный лорд! Я вижу, вы совершенно не согласны со странным мнением господина Ваддингтона?
— Так как, видимо, — Биконсфильд говорил спокойно, — прочие державы, подписавшие Парижский договор 1856 года и передавшие Бессарабию Румынии, ныне отклоняют от себя всякое вмешательство в пересмотр этого договора, приведённый Россией, то я могу посоветовать кабинету Её Величества моей королевы не употреблять силу для поддержки вышеназванного договора.
— Говоря яснее, благородный лорд поддерживает предложения французского уполномочен-ного и отказывается от славы, завоёванной под Севастополем?
— Да, я пришёл к заключению, что с меня хватит и одного Севастополя.
— Здесь происходит что-то поразительное. Неделю назад, господа, вы говорили здесь же совершенно противоположное.
Горчаков улыбнулся:
— Если Солнечная система перемещается в мировом пространстве, то людям ли держаться за свои ошибочные мнения, господин председатель?
— Немецкое солнце недвижно! — Бисмарк сказал твёрдо. — Граф Андраши! Конгресс с напряженным вниманием ждёт вашего суждения по вопросу о Бессарабии.
— Австро-Венгерское правительство в деле мирного договора Турции с Россией имеет главным образом 0000, намерение изыскать такое решение, которое было б способно устранить настоящие осложнения и предупредить будущие. Поэтому я согласен с мнением лорда Биконсфильда и господина министра Ваддингтона.
После паузы Бисмарк спросил:
— Италия?
— Я присоединяю воззвание Италии к выслушанному воззванию австро-венгерского уполномоченного.
— Турция? — председательствующий возглашал отрывисто и зло.
— Оттоманские уполномоченные не предъявляют никакого возражения против начал, предложенных французскими уполномоченными, — сладко улыбаясь, сказал Кара-Теодори-паша.
— Все? Предлагаю огласить резолюцию.
— Простите, господин председатель, — прервал Бисмарка Горчаков. — Нам хотелось бы услышать мнение Германии.
— Вам, я вижу, князь, страстно хочется оставить Германию в одиночестве? Нет! — Сколько стоило Бисмарку это усилие, даже трудно себе представить. — Я присоединяюсь. Читайте резолюцию.
Ваддингтон принялся читать:
— Вследствие всех этих переговоров на Берлинском конгрессе, вышеупомянутая статья Сан-Стефанского договора читается так: «Княжество Румынии уступает обратно Его Величеству, императору Всероссийскому, отошедшую от России по Парижскому договору 1856 года территорию Бессарабии».
— Возражений нет? Высокое собрание приняло предложение французского уполномоченного. Дневное заседание закрыто, — буркнул Бисмарк и ушёл.
Все стали расходиться. Минуя Горчакова, уполномоченные повторяли любезно, расплываясь в улыбках:
— Поздравляем, поздравляем…
В пустом зале остались только Ахончев, который собирал бумаги со стола, и Горчаков. Александр Михайлович был спокоен:
— Праздник Бисмарка у Бисмарка испорчен. Но это ещё не всё. Надо проводить гостей до лестницы, чтобы убедиться, что они действительно ушли.
— Ваша светлость, как быть с графом Развозовским?
— Он получил наказание. Он отвез ружьё Шасспо и этого мошенника Клейнгауза в Париж. Он доказал, что исправился. Я считаю его свободным и прощённым. В конце концов, я сам толкнул его ко всему этому. Мундир я ему носить не позволю, пусть он наденет штатское платье и едет в Россию. Мне его жалко. Здесь его убьют. Второй раз холостым выстрелом в парке и берлинскими полицейскими, от испуга перед Бисмарком выдавшими труп какого-то самоубийцы за тело Развозовского, никого не проведёшь. Нет, пусть он едет домой, так и скажи. А ты всё грустный, голубчик?
— Теперь более, чем когда-либо. Я сам разбил свою жизнь, ваша светлость. Я не нашёл слов тогда в вашем доме, и Наталия убежала…
— Ты обращался к настоятелям церквей?
— К католическим, православным, лютеранским…
— А надо было обращаться к звонарям. Звонари все пьяницы, их легко подкупить. Кроме того, девушка, скучающая по горам, неизбежно должна стремиться на колокольню. Вот она и прячется где-нибудь на колокольне со своей служанкой, выбирают, в какой бы им монастырь уйти. Перед заседанием я велел Лаврентию пойти к самому пьющему из звонарей Берлина. Лаврентий, Лаврушка!
— Здесь мы, ваша светлость! — откликнулся слуга.
— Пьян?
— Пьян, ваша светлость. Нельзя иначе, какой иначе разговор со звонарем?
— Нашёл?
— А как же не найти? — Покачиваясь, Лаврушка повернулся к двери и позвал:- Входите, барышня. Не плачьте. Они, ваша светлость, на колокольне плохо спали, голуби их тревожили. Играются, а их там тучи, и все крылами то да сё, то да сё…
— Сказано — пьяным на глаза не показываться! Уходи, — прогнал его Горчаков.
Вместо слуги перед глазами Александра Михайловича возникла Наталия Тайсич. Горчаков поманил:
— Идите ко мне, Наталия, идите ко мне. Капитан-лейтенант вас не интересует. Он для вас как бы умер. Идите сюда, к окну. Видите во дворе, у колонны?
— Конь? Мой Гордый? И мой слуга рядом? Что это значит, ваша светлость?