Подвал
Траубе знал, что должен умереть. Время шло, и туманные поначалу подозрения постепенно превращались в ужасающую уверенность. Он пугливо озирался, потирая влажные от волнения ладони, и его смятение все возрастало.
Он лежал на своей кровати одетый, в ботинках. Не раздевался, потому что стыдился своего хилого тела, и не хотел, чтобы его видели чужие глаза и обряжали чужие руки. Правда, потом все это будет безразлично, но все-таки…
В комнату вползли сизые сумерки, серым унылым тоном окрасили стены. Сквозь ставни пробился густой звон далекого колокола. Бронзовый отзвук ударов дрожал в пустоте, словно неизвестный звонарь отсчитывал последние секунды. Ощущение горя и ужаса было таким острым, что Траубе почувствовал дурноту. Он перевел взгляд со спинки кровати на цветную олеографию: мельница, ручей, сад с кустами роз… Пятнадцать лет он не обращал внимания на эту мазню и лишь теперь заметил ее отталкивающее уродство. Он посмотрел в угол комнаты, там затеки образовали на обоях грязные коричневые пятна.
Траубе вздрогнул и прикрыл глаза. В глубине груди поднялось тихое поначалу, мягкое покашливание, раздражая гортань, оно быстро нарастало, переходило в сухой, лающий кашель. С минуту больной захлебывался им, почти теряя сознание.
Когда приступ кончился, Траубе вытер влажные уголки губ и взглянул на ладонь: кровь.
— Ну вот, — беззвучно повторил он.
Сложив руки, словно для молитвы, он посмотрел на бескровный свет лампочки, свисающей на побеленном шнуре. В маленьком стеклянном шарике отражалась темная рама окна. «Пятнадцать ватт», — подумал Траубе. Фрау Гекль не разрешила бы ввернуть лампочку посильнее… Нужда, скупость, нищета на каждом шагу. И так продолжалось пятнадцать лет!
Он поселился здесь случайно, надеясь вскоре переехать. Шли недели, месяцы, Траубе привык и остался, хотя так и не перестал считать эту комнату лишь временным пристанищем. Он постепенно обзавелся самым необходимым и продолжал существовать изо дня в день, ожидая неведомо чего. В последние годы затяжная болезнь убила в нем остатки энергии. Намерение начать жизнь сначала становилось все менее реальным.
Пытаясь сдержать кашель, Траубе вспоминал давно минувшие события. 1945 год. Все сулило тогда надежды, во всем была цель. Из закоулков сознания всплыли картины: лагерь, Шель, Джонсон, бомбежка, вой сирены.
Траубе перенесся в прошлое. Он снова трясся в кузове мчавшегося грузовика. Их было четверо — серые, истощенные фигуры в выцветшей полосатой одежде. Сгорбив худые плечи, они сидят на корточках между ящиками. Напротив расселся широкоплечий солдат в черном мундире, с автоматом в руке и смотрел на узников тупым и словно неуверенным взглядом. Нетрудно было догадаться, что его тревожит: фронты и границы Третьего рейха суживались с каждым днем.
Машина была нагружена ящиками и чемоданами с «личным имуществом» доктора Бруно Шурике, прозванного в лагере Людоедом.
Шурике был загадочной личностью. Он занимал в лагере длинный белый барак и вел там «научные исследования». Узники интересовали его исключительно как материал для опытов, и, что самое удивительное, никто из них не знал доктора в лицо. Никто, кроме тех, кого забирали в белый барак. О проводимых там опытах ходили самые невероятные слухи. Иногда сквозь деревянные стены барака доносились жуткие крики. «Людоед работает», — испуганно шептали узники.
Когда далекий, слышный сначала только по ночам гул орудий стал приближаться, Шурике начал потихоньку перебираться в другое место. Помог ему в этом брат, крейслейтер Шурике, владелец большой виллы в близлежащем городке Гроссвизен. Траубе вздохнул. Он увидел себя на грузовике, ехавшем по спокойному шоссе, среди зелени полей и перелесков. Небо было бледное и чистое. Подъезжая к первым домам городка, они услышали вой сирены.
«Это они летят, они», — подумал тогда Траубе и сжался, чтобы никто не заметил его возбуждения. Охранник тревожно глянул вверх, крепче сжал автомат и уже не сводил глаз с притаившихся заключенных. Водитель прибавил скорость. Ящики и чемоданы прыгали на выбоинах шоссе. Дорога шла по центральной улице городка. Тревога, как видно, не произвела на жителей особого впечатления, на улицах царило оживленное движение. Навстречу промчалось несколько грузовиков с солдатами вермахта.
Миновав большой тенистый парк, грузовик остановился у виллы крейслейтера Шурике, на окраине городка. Охранники спрыгнули и открыли задний борт машины. Из дома вышла старая, высохшая женщина.
Эсэсовец отдал честь.
— Heil Hitler! Der Transport aus dem Lager, Frau Schuricke! [1]
— Danke, laden sie bitte aus [2] .
— Raus, raus! Ausladen! [3] —закричали охранники, размахивая автоматами.
Узники принялись переносить ящики в подвал. Вой сирен утих. Вдалеке послышался гул моторов.
— Schnell! Schnell! [4]
Сцены из далекого прошлого оживали в усталом мозгу больного Траубе с необыкновенной отчетливостью. Он весь ушел в эти воспоминания, словно прячась в них от ужаса надвигавшейся ночи.
Водитель вернулся в кабину. Один из узников забрался обратно в кузов, а троих охранник погнал в подвал с остатками багажа. Тощая жена крейслейтера стояла в холле, нетерпеливо барабаня по фрамуге двери костлявыми пальцами.
Траубе, с трудом тащивший два тяжеленных чемодана, как раз спускался по ступенькам в подвал, когда снаружи раздался оглушительный грохот. Зенитная артиллерия открыла ураганный огонь, гул ее орудий сливался с ударами бомб. Грохот нарастал. Казалось, рядом работает на полную мощность гигантская кузница. Вдруг где-то совсем рядом раздался сильнейший взрыв. Все зашаталось, послышался треск ломающегося дерева и обрушивающихся стен. Кто-то пронзительно крикнул.
В грохоте этом что-то Траубе отбросило вниз, и он стукнулся коленями о каменный пол. На согнутую спину посыпался щебень. Вокруг было совершенно темно. Пыль щекотала ноздри, в рот набилась кирпичная крошка. Траубе вытер лицо и отряхнулся. Сквозь шум в ушах он смутно слышал зенитные очереди и взрывы бомб. Он вытянул руку и коснулся пальцами чьей-то одежды.
— Wer bist du? [5] — спросил Траубе.
Человек пошевелился, громко сплюнул.
— Hoмер 14232, — и, помолчав, добавил: — Шель. А ты кто?
— Леон Траубе.
Голоса в темноте прозвучали глухо, невыразительно, потом, занятые своими мыслями, узники замолчали на несколько секунд.
…Очередной приступ кашля, подкатившийся из глубин истерзанных легких, вернул Траубе к действительности. От кашля его изможденное тело сотрясалось, на глазах выступали слезы, пульс бешено колотился, истощенный болезнью организм, казалось, вот-вот прекратит сопротивление.
Кругом были мрак и томительная тишина; чувство безысходного одиночества охватило больного. Чтобы сократить часы тоскливого ожидания, он снова вернулся в мир давно пережитого.
Подвал. Пробираясь ползком сквозь груды щебня, они наткнулись на неподвижное тело охранника. Пальцы без труда узнали грубую шерсть мундира и кожаный ремень. Не задумываясь над тем, что немец, может быть, жив, они вынули у него из кармана спички, зажгли одну и увидели засыпанный обломками кирпича и штукатурки пол, заваленную обломками лестницу и грозные, глубокие трещины на своде.
Траубе зажег еще одну спичку и наклонился над охранником, который продолжал лежать без движения. Бесформенная бетонная глыба раскрошила ему череп. Скрюченные пальцы сжимали черный автомат.
В углу кто-то застонал, это был третий узник, придавленный громадным чемоданом. Когда его освободили, он сел и, держась обеими руками за голову, жалобно заныл:
— Get me out… Get me out… [6]
— Чего он плетет? — спросил Шель.
— Хочет, чтобы его выпустили, — ответил Траубе. — Это американец Джонсон, он работал в бараке доктора Шурике уборщиком.
Продолжая осмотр, они обнаружили проход, ведущий в глубь подвала. Тяжелая железная дверь была сломана, на разбитом косяке болтался замок.
Они шагнули внутрь, озираясь с опаской и любопытством. Солидность двери внушала опасения. Но за дверью оказалось прекрасно оборудованное убежище. В углу стояли две кровати, над ними — небольшая книжная полка, в центре — стол и несколько кресел. Вдоль стен тянулись полки, заставленные консервами, банками и бутылками. Хозяева подвала ничего не забыли: в убежище были даже радиоприемник, большой бак с водой и примус.
Дальнейшие воспоминания вспыхивали в мозгу больного беспорядочными обрывками.
Снаружи не доносилось никаких признаков жизни, и узники пришли к заключению, что бомба полностью разрушила здание, а их сочли погибшими. Они понемногу успокоились. Американец пришел в себя и угрюмо вышагивал из угла в угол. Шель обследовал вентиляционную систему: свежий воздух поступал в подземелье по железной трубе в потолке. Для троих узников в мире, ограниченном толстыми стенами подвала, наступило своеобразное равновесие. Шла война, были бомбежки, гибли люди, и о них все забыли. Убедившись, что радиоприемник питается от аккумулятора, они с интересом слушали сводки военных действий, спали, коротали время в долгих беседах.
Траубе прекрасно помнил худого неунывающего Шеля. Поляк рассказывал о жизни в оккупированной Варшаве, о своих невзгодах и приключениях. Немцы схватили его при передаче боеприпасов защитникам гетто. Он прошел все круги гестаповского ада, пока в один прекрасный день не очутился, избитый и измученный, в товарном вагоне идущего на запад эшелона. Год, проведенный в концлагере Вольфсбрук, не сломил Шеля. Стойко перенося боль, голод и страдания, молодой поляк верил в свою счастливую звезду, верил, что военному кошмару скоро придет конец.
Пол Авел Джонсон принадлежал к совершенно иной категории людей. Этот худой, крутолобый, с длинным носом и подвижным ртом верзила был по натуре мрачным скептиком. Он участвовал в войне в качестве штурмана эскадрильи бомбардировщиков. В районе Ганновера он выпрыгнул из горящей «дакоты», раздобыл каким-то образом гражданскую одежду и начал одиночный марш на запад, пытаясь пробраться во Францию, однако был задержан патрулем немецкой жандармерии и попал в лагерь Вольфсбрук.
Молчаливому штурману повезло. В январе 1945 года, через месяц после ареста, комендант лагеря решил воспользоваться помощью американца в изучении английского языка. А поскольку эти занятия должны были храниться в глубокой тайне, Джонсона направили на работу в стоявший особняком барак доктора Шурике. По вечерам пленного под конвоем приводили в кабинет коменданта, а на ночь запирали в камере-одиночке.
На вопросы Шеля и Траубе Джонсон отвечал неохотно. Впрочем, разговаривать с ним было трудно. Он плохо знал немецкий язык, а английская речь Траубе тоже оставляла желать лучшего. Вечерами Джонсон с волнением слушал последние известия из Лондона. Это были единственные минуты, когда его угрюмое лицо озарялось подобием улыбки. «Thеу'rе coming», [7] — сообщал он товарищам. И в ответ на их вопросительные взгляды пояснял: «Идти, English and Russian, идти Берлин, see?»
В сводках сообщалось о приближении советских войск к германской столице. Западный фронт тоже проходил недалеко. Шель по нескольку раз на день влезал на стул и, приложив ухо к отверстию в вентиляционной трубе, пытался уловить звуки сражения. На девятый день к вечеру он несколько минут прислушивался, затем замахал руками и спрыгнул на землю.
— Стреляют! Ты слышишь, Траубе? Палят на всю катушку!
Джонсон, догадавшись по жестам, о чем речь, влез на стол и тоже приложил ухо к трубе.
— Jes! — подтвердил он возбужденно. — They're fighting! [8]
Еле уловимый шорох у входных дверей оборвал нить воспоминаний. Больным снова овладел страх. Он пытался вызвать в памяти картины прошлого. «Виллис», американец с жевательной резинкой во рту… развалины… горячее какао…
Нет! Неправда! Кругом была только ночь, полная ужаса и одиночества.
Где-то скрипнула лестница. Траубе пытался уговорить себя, что это просто игра воображения, но его охватил панический ужас. Он испуганно вслушивался в тревожную тишину. На мгновение промелькнула мысль о спасении. Ему захотелось вскочить, бежать из этой темной комнаты, из этого ужасного дома, бежать куда глаза глядят, лишь бы подальше, лишь бы спастись. Но он был прикован к постели.
Траубе лежал, словно в дурмане, тяжело, со свистом дыша и судорожно сжимая челюсти, чтобы не щелкать зубами. Бегство было бы бессмысленным, он это знал.
На лестничной клетке у самой его двери скрипнула сухая доска. Траубе хотел подняться, но сил не хватало. Он с горечью подумал о своем предательском теле, которое отказывается повиноваться именно тогда, когда требуется величайшее напряжение всех физических сил. Дрогнула дверная ручка. Смертельный ужас исказил лицо больного. Он приподнялся на локтях. Сердце бешено колотилось. Из груди вырвался стон, похожий на рыдание.
Траубе знал, что должен умереть…