Шель прикурил, погасил спичку и, затянувшись, продолжал свой рассказ:
— Работа осложнялась отсутствием нужного инструмента. Нам никак не удавалось очистить лестницу от щебня. Только уберем, как сверху, словно из огромной воронки, снова летит битый кирпич и штукатурка. Да и треснувший потолок мог обрушиться в любую минуту.
Шель усталым движением протер глаза.
— Словом, мы работали как сумасшедшие, чтобы поскорее выйти оттуда. Подвал казался нам — да и был на самом деле — могилой, из которой нужно выбраться во что бы то ни стало. После тридцати шести часов бешеной работы я почувствовал движение свежего воздуха. Дальше было уже просто. Когда мы прорыли достаточно большое отверстие, я осторожно выполз наружу. Увидел огромную площадь, сплошь покрытую развалинами, остовы разрушенных зданий, разоренный парк, сломанные и обгоревшие деревья. Там, где раньше была улица, люди в запыленной одежде набрасывали канаты на острые выступы стен и тянули до тех пор, пока стена не рушилась, поднимая столбы пыли. Неподалеку стоял зеленый «виллис», рядом с ним двое черных как смоль американских солдат любезничали с рослой, грудастой немкой. Мы все вылезли, Джонсон подбежал к солдатам и крикнул по-английски: «Не стреляйте, мы узники концлагеря!» Помолчав, Шель продолжал:
— Нам предоставили квартиру, обеспечили одеждой и продовольствием. Джонсона сразу же объявили героем и чествовали по любому поводу. Потом он, кажется, получил какую-то медаль и повышение. Вскоре он начал работать в комиссии по денацификации и поселился в отдельной квартире. Насколько мне известно, он остался жить в Германии.
Шель замолчал. Сквозь закрытые ставни доносился шум автомобилей, лязг трамваев. Главный редактор газеты «Вроцлавская трибуна» взглянул на него испытующе. Он знал его много лет и ценил как добросовестного, инициативного работника. Они вместе начинали в этой газете. Теперь он возглавлял там зарубежный отдел. Их разговор в тот вечер был связан с предстоящей поездкой Шеля в ФРГ.
Слушая рассказ Шеля, главный не мог отделаться от впечатления, что он рассказывает не все и что за его воспоминаниями кроются другие, значительно более важные дела.
— А Траубе? Что стало с ним?
— Траубе остался тем же меланхоликом и неудачником, каким он, в сущности, был всегда. Он шел по жизни, отягощенный грузом всевозможных комплексов, у него была неизлечимая мировая скорбь и какая-то обида на весь свет. Комплексы появились еще в раннем детстве. Траубе нам рассказывал о себе. Он из бедной семьи, отец у него был еврей, лавочник. Мать — сварливая и вечно всем недовольная немка.
Шель потушил сигарету.
— Отец Леона умер в 1938 году. Когда началась война, мальчику пришлось бросить учебу. В 1940 году его арестовали из-за какого-то пустяка. Мать, чтобы спасти собственную шкуру, стала ревностной нацисткой и отказалась от своего «нечистого» ребенка. Рассказывая о ней, Траубе говорил: не «мать», а «женщина, родившая меня». Из концлагеря он вынес тоже не столько физические, сколько психические травмы. Помолчав, Шель добавил:
— Траубе остался в Гроссвизене. Писал он мне редко, раза по два в год. А в последнее время мы обменивались уже только открытками.
— Вы его навестите?
— Да, наверное, я заеду в Гроссвизен и повидаюсь с ним.
— У вас уже все готово к отъезду?
Да, я получил паспорт, визу, билет, обменял деньги.
— И едете завтра?
— В восемь утра.
Главный редактор встал.
— Знаете, Шель, несмотря на нашу продолжительную и вроде бы обстоятельную беседу, у меня такое ощущение, что вы умолчали о самом главном. Пожалуй, репортаж о жизни в ФРГ не единственная цель вашей поездки. Не знаю, каковы ваши планы, и не стану допытываться. Если б вы хотели, вы бы рассказали мне сами. Я уверен, что вы не совершите никакого безрассудства. — В ответ на возмущенный жест Шеля он быстро добавил: — Нет, нет, я не думаю, что вы можете остаться там, это было бы…
— Безумием! — докончил Шель с улыбкой. — Не беспокойтесь. Признаюсь, там есть дела, которые меня интересуют, но все настолько туманно, что не стоит об этом говорить.
Главный протянул руку:
— Значит, все в порядке. Желаю счастливого пути.
* * *
Медленно шагая к трамвайной остановке, Шель размышлял о событиях последних дней. Завтра он покинет Вроцлав. Вспомнилось бурное послевоенное время. Он приехал сюда чужой, никому не нужный. Город встретил его неприветливо. В полуразрушенном здании вокзала толпились крикливые женщины, солдаты, штатские, пугливо озиравшиеся мешочники. В закоулках торговали консервами, сигаретами, водкой, радиоприемниками — всем чем угодно. Завсегдатаи варшавских рынков, торгаши из Вышкова и Малкани, из Кутна и Петркова использовали здесь свой оккупационный опыт.
Огромный город представлял собой мрачный лабиринт развалин. От большинства домов остались лишь обломки стен или обгорелые трубы. Тротуары и мостовые были изрыты воронками. Осколки бомб сорвали скульптуры и фрески со средневековых зданий рынка.
Шель вздрогнул. Отгоняя неприятные воспоминания, он взглянул на темную воду городского канала. В ее гладком зеркале отражались деревья. Он быстро прошел мимо обнимавшейся парочки, мимо ярко освещенных витрин универмага и пересек улицу. У Клуба журналистов остановился трамвай. Шель вскочил на площадку и попытался восстановить прерванный ход мыслей.
Беседа с главным редактором. Несмотря на полное к нему доверие, Шель так и не рассказал о подлинной цели своей поездки. Цели? Он задумался. Месяца два назад он получил из Германии странное и довольно непонятное письмо. Он достал из бумажника сложенный вдвое белый конверт с адресом: Ян Шель, Вроцлав 8, Кленовая ул., д. 12, и снова — в который раз — перечитал письмо, надеясь обнаружить там какое-нибудь не замеченное до сих пор объяснение.
«Дорогой Ян, — писал Траубе, — ты, наверное, будешь удивлен, долучив от меня непривычно длинное письмо. И удивишься ещё больше, узнав, что я прошу твоей помощи. Ты, несомненно, помнишь дни, проведенные вместе в подвале, и поэтому я не стану объяснять, почему обращаюсь именно к тебе.
Как тебе известно, я с момента окончания войны живу в Гроссвизене. В последние годы мне привелось увидеть и испытать много не только неприятного, но и несправедливого. Ряд событий свидетельствует о возрождении у нас прежних взглядов и традиций, но я хотел рассказать не об этом. Меня заинтересовал один невыясненный и загадочный вопрос, и я потратил массу времени и энергии, чтобы распутать этот поистине гордиев узел. Недавно я совершенно неожиданно сделал ужасное открытие. Дело очень серьезное, но я очутился в таком положении, что не могу довериться никому. Ты живешь в абсолютно ином мире, и только к тебе я могу обратиться за помощью. Нужно, чтобы ты приехал ко мне или, если это невозможно, прислал какого-нибудь доверенного человека. Повторяю: дело это чрезвычайной важности!
Если противники узнают о моем открытии, они не оставят меня в живых, понимаешь? Мне очень страшно.
Я пишу тебе два письма одинакового содержания и отправлю их из разных мест. В каждый конверт положу по сто марок, чтобы ты не оказался здесь без средств сразу по приезде.
Адрес у меня прежний. Повторяю: торопись, дорог каждый час!
Шель медленно и тщательно сложил письмо. Две недели назад он предупредил Леона о своем приезде. Второе обещанное письмо так и не пришло… Впрочем, оно и не удивительно: класть деньги в столь тонкий конверт было большой неосторожностью. Шель не догадывался, о каком открытии писал Леон, но понимал, что это связано с их общим далеким прошлым.
Поездку в Германию не удалось бы так легко осуществить, но тут как раз редакция поручила Шелю, превосходно владевшему немецким языком, написать очерк о жизни и экономическом развитии ФРГ…
Трамвай подъезжал к университету. На повороте заскрипели тормоза. Фары встречного такси осветили на мгновение серые стены зданий. Напротив, в трамвае, Шель увидел сонные лица рабочих и степенную пожилую матрону, две молодые девушки болтали о предстоящей вечеринке. При мысли о том, что через два дня он увидит Гроссвизен, с которым связано столько ужасных воспоминаний, Шеля охватило смятение.
Непредвиденные
события
Гроссвизен — тихий, живописный городок — просыпался. Занималось погожее утро. Первые лучи солнца выглянули из-за темнеющих на горизонте холмов. Пересекая бескрайние поля и луга, они врывались в окна низеньких домиков. Молочник уже развез свой товар и возвращался домой. Стук повозки по булыжной мостовой отдавался гулким эхом, пустые бутылки звенели. Узкие, извилистые улочки, старинная кирха и домики, украшенные средневековыми цеховыми вывесками, — все дышало бюргерским благополучием и покоем. Жители городка залечили военные раны, очистили улицы от развалин, построили новые дома, восстановили памятники старины.
На вокзал, расположенный на окраине городка, вкатился короткий пассажирский состав. Скрипя тормозами, сопя и выпуская клубы пара, он остановился у одной из трех платформ. В окнах вагонов замелькали лица пассажиров. Несколько человек вышли.
Дежурный полицейский прервал беседу с контролером и взглянул на направлявшихся к выходу пассажиров. Его взгляд остановился на Шеле, спускавшемся со ступенек вагона. Полицейский внимательно оглядел приезжего: карие глаза, широкие скулы и шрам, идущий от правого угла рта к носу, — все приметы сходились! Одежда и чемодан выдавали чужестранца… Полицейский поспешил в дежурку к телефону.
— Алло, говорит Меррик. Человек, о приезде которого мне велено сообщить, сошел две минуты назад с ганноверского поезда.
— Да? А как он одет?
— Спортивный коричневый костюм, белая рубашка, галстук в косую полоску, коричневые полуботинки. В руке желтый кожаный чемодан.
— Хорошо, у вас все?
— Да.
— Благодарю.
Полицейский Меррик повесил трубку и вернулся на перрон с приятным сознанием исполненного долга.
Шель отдал свой билет контролеру и вышел в город. Он не спешил. Если Траубе работает, он все равно не уйдет из дому раньше семи часов. Жмуря глаза от яркого солнечного света, Шель озирался по сторонам, пытаясь вспомнить знакомые места. Глядя на тихие двухэтажные домики предместья, он подумал, что пятнадцать лет назад город был больше и оживленнее. Или, быть может, это ему только казалось.
Обгоняя торопившихся на работу людей, он с легкой неприязнью прислушивался к звукам немецкой речи, пробуждающим тягостные воспоминания. Взгляд его упал на большой щит, оклеенный яркими афишами. Городской театр ставил «Разбойников» Шиллера. Рекламы: Ovomaltine fur dein Kind — fur dich! Die beste Zigarette Erne 23! Во всю ширину щита тянулась надпись: Mach mal Pause, trink coca-cola [9] .
Объявление с эмблемой железного креста призывало всех участников восточной кампании явиться на собрание. «Mit Auszeichnungen» [10] , — указывалось в объявлении.