— Грубер был связан только с доктором. О моем участии он ничего не знал, хотя, видимо, догадывался, что существует кто-то там, «наверху». Получаемые от доктора поручения он исполнял безупречно. Лишь история с чемоданом что-то перевернула у него в голове. К счастью, он не знает, кто в действительности давал ему задания. Наша организация действует четко; Груберу придется понести наказание.
— Чрезвычайно интересно! — вставил Шель.
— Не думай, что тебе удастся в чем-нибудь нам навредить. Нас слишком много, мы есть повсюду. Я узнал о твоем приезде в Гроссвизен, как только ты сошел с поезда. Мне был известен каждый твой шаг, почти каждое слово.
Шель слушал очень внимательно, стараясь как можно точнее все запомнить.
— Леон Траубе, — спокойно подсказал он.
— Леон вначале поверил мне свою тайну, но не захотел прислушаться к разумным советам и начал разглашать такие вещи, которые следовало держать при себе. Вначале я не придавал этому значения, но постепенно его настойчивость стала меня беспокоить. Он был безумцем и к тому же составлял меньшинство — в одном лице…
— Тот факт, что он был в меньшинстве и даже остался один, не равнозначен безумию. Существует правда, и существует ложь. Не обязательно быть маньяком, чтобы добиваться правды, даже несмотря на все ваше превосходство.
— Ба, понятие правды — вещь весьма относительная. Мне тоже несладко пришлось в немецком концлагере. Я проклинал немцев, их чванство, беспощадность, жестокость. Потом был Нюрнберг — и что же? Самых страшных преступников ждала мгновенная смерть, кое-кто провел по нескольку лет в комфортабельных тюрьмах. Большинство из них уже на свободе и занимают немаловажные посты. А тысячи других, так называемое правосудие не настигло и уже никогда не настигнет. Некоторые прошли проверку и были реабилитированы — можно подумать, что их грязные грешки представляли собой сыпь, которую стоило только помазать мазью, чтобы она исчезла. После войны эсэсовцы уничтожали татуировку, обозначавшую их группу крови, а сегодня? Оглянись по сторонам. Железный крест, вытатуированный нуль, рыцарские кресты — все это в большом почете. Правда стала ложью, Ян. — Американец встал и принялся шагать по комнате.
Шель раздумывал, какую цель преследовал Джонсон своей тирадой. Может быть, он хотел перевести разговор на другую тему и вернуться к тому завуалированному предложению, которое он сделал при их первой встрече в «Красной шапочке»? А американец тем временем продолжал:
— Я избрал для них другой вид расплаты. В течение долгих лет они будут оплачивать мое молчание, никогда не имея полной уверенности в том, что их прошлое сохранится в тайне. Превосходное наказание! Гауптштурмфюреру СС Вальтеру Груберу, доктору СС Бруно Шурике, Нойбергеру, Земмингеру и многим другим пришлось работать ради моих прихотей. Ха-ха-ха!
— Леон Траубе!
Джонсон резко повернулся.
— Леон должен был погибнуть в лагере, как тысячи других. Он вышел оттуда живым благодаря чистой случайности. Найдя бумаги доктора Менке, он решил раззвонить о своей правде по всему свету и отомстить одному из палачей. Может, он мечтал увидеть свою фотографию в газете… Идиот! Я делал все, что мог, пытаясь убедить его в глупости и бессмысленности подобных намерений. Если принять во внимание, что жить ему оставалось не больше полугода, то я в некотором смысле избавил его от дальнейших мучений и — безусловно — от многих разочарований. Разработав такие превосходные планы, я не мог позволить ему разрушить все это. Он перехитрил меня, отдав чемодан Лютце, однако добился этим немногого. — Джонсон внезапно остановился перед Шелем. — Надеюсь, теперь мы друг друга поняли?
— О да! Я прекрасно тебя понял, но это не значит, что я оправдываю преднамеренное убийство.
Джонсон прищурился, тяжело оперся руками о стол и подался всем телом вперед.
— Ты все еще осуждаешь поступок, который был необходим и в тех обстоятельствах полезен?
— Я бы мог в конце концов понять твою линию поведения по отношению к Менке и прочим, хотя она отвратительна и заслуживает только осуждения, но что касается Леона… Мы были друзьями, он обратился ко мне за помощью в поистине справедливом деле.
— Справедливом исключительно с его точки зрения!
— Не стоит больше это обсуждать. У каждого из нас есть в жизни определенная цель, к которой мы идем совершенно разными путями. Для тебя мир — это джунгли… — тут он заколебался.
— Мелкобуржуазный образ мышления. — Джонсон подошел к окну. — Погляди на город. Сейчас здесь спокойно спят около семидесяти тысяч человек. У каждого из них, безусловно, есть какая-то цель, каждый из них любит и ненавидит, у каждого есть свои надежды и заботы. Семьдесят тысяч человек! На маленьком клочке земли, который кто-то назвал Гроссвизеном, учатся, работают, рожают детей, пьют, плачут, болеют и умирают. А ты, чужой человек, приезжаешь сюда и упорно пытаешься доказать свою правоту. Но кому? Этим спящим в пропотевших ночных рубашках бюргерам, их жирным женам, выжившим из ума старикам? Какое тебе дело до того, что один из них умрет, погибнет в результате несчастного случая или даже будет убит? Леон был один из них. Маленький, незаметный, никому не нужный человечек, он угас, исчез без следа.
— Леон оставил наследство, — сказал Шель.
— Пару дырявых носков, протертые брюки и стоптанные башмаки.
— Он оставил невыполненную задачу.
— Мое терпение начинает истощаться, Ян. Ты не желаешь понять, что в существующей действительности нет места идеалистам или романтикам.
— Наша дискуссия становится однообразной. Поэтому я предлагаю тебе захватить этот ключ и вернуться в чащу своих джунглей.
— А ты утром побежишь к Визнеру… Неужели ты принимаешь меня за дурачка и рассчитываешь, что я позволю тебе это сделать?
— Тогда разреши спросить: что же ты собираешься предпринять, для того чтобы заставить меня переменить решение?
Джонсон иронически рассмеялся и привстал за столом.
— Не думаешь ли ты, что я рассказал тебе обо всем не будучи уверен, что тайна останется между нами? На этот раз ты недооцениваешь меня. Ты хочешь знать, что я сделаю? Пожалуйста. Сегодня вечером, как только ты ушел, я позвонил Визнеру и пригласил его для частной конфиденциальной беседы. Между прочим, я дал ему понять, что ты сделал мне одно неожиданное предложение. Я не стал вдаваться в подробности… Мне нужно было только возбудить его подозрения. В дальнейшем мой план будет развиваться следующим образом: Ян Шель, польский журналист, приехал в Германию главным образом с целью завербовать агентов для шпионской деятельности.
Шель вскочил со стула.
— Что ты несешь?
— Ага, видишь? Сначала, как ты, безусловно, догадываешься, я хотел предложить тебе сотрудничать с нами, теперь же положение изменилось. По новой версии, наша сегодняшняя беседа протекала примерно таким образом: зная меня с давних пор и учитывая, какое я занимаю положение, ты пытался уговорить меня заняться сбором экономической, политической либо военной информации. Подробности в данный момент несущественны. Увидев, что я колеблюсь или напрямик отказываюсь, ты выдумал басню об убийстве Леона и стал грозить, что выдвинешь против меня обвинение в убийстве. Аргументы крайне наивные, но чего другого можно ожидать от польского агента? Посмотрим, кому поверят власти: тебе, случайному приезжему из Польши, или мне, работнику суда, известному и уважаемому гражданину Гроссвизена.
— Но это же полнейшая чепуха! — воскликнул возмущенный Шель.
— Конечно! Для нас это чепуха, для всего мира — сенсация! Предупреждаю: если ты хоть словечком обмолвишься о нашем разговоре, дело кончится тем, что ты окажешься в тюрьме под следствием, а через несколько недель будешь выслан обратно в Польшу… — Джонсон внимательно и не скрывая насмешки наблюдал за журналистом.
— А не придется ли тебе подкрепить вымышленную историю доказательствами?
— Ну конечно! Я и об этом подумал. Один водитель такси расскажет, что ты и к нему обращался с подобными предложениями. Эльза, моя секретарша, сообщит, что подслушала нашу беседу в прокуратуре, и подтвердит мои слова, и, наконец, моя жена…
— Кэрол? Несмотря на многие ее отрицательные черты, у меня создалось впечатление, что она не способна на такую утонченную ложь.
— Лояльная поддержка Кэрол будет искуплением ее прегрешений, — объяснил Джонсон. — Все это, вместе взятое, уважение, которым я пользуюсь, и сенсационное обвинение, поддержанное свидетельскими показаниями, окажется достаточным, чтобы убедить полицию в твоей… недостойной миссии. — Он взял лежавший на подоконнике ключ. — С этим я, пожалуй, несколько поспешил. Теперь я уверен, что мой нынешний план окажется намного эффективнее. — Он с ног до головы окинул Шеля взглядом. — Если хочешь послушаться доброго совета, уезжай из Гроссвизена с первым же поездом и забудь обо всем, что видел и слышал.
Джонсон, не прощаясь, направился к двери, отворил ее и вышел. Шель снова присел к столу. Он был ошеломлен. Его охватило гнетущее чувство бессилия.
В пятницу, 16 сентября, день был серый и унылый. Тяжелые синие тучи лениво ползли на запад. Холодный ветер срывал желтеющие листья с деревьев, предвещая конец теплу.
Шель проснулся около девяти, невыспавшийся, с тяжелой головой. Широко зевнув, потянулся, кончиками пальцев слегка провел по не перестававшему ныть лицу. Рассеченные губы распухли еще сильней.
Одеваясь, он начал вспоминать события минувшей ночи. В голове вертелось множество всевозможных планов, в основном неосуществимых. Шель то решал пойти к комиссару Визнеру и попытаться убедить его в том, что говорит правду, то хотел описать все случившееся и отправить письмо после отъезда из Гроссвизена. На первый взгляд вариантов было немало, однако после тщательного взвешивания он отбросил все до одного как нереальные. В сложившейся ситуации аргументы Джонсона невозможно было опровергнуть. Власти ФРГ, не говоря уж об общественном мнении, не поверили бы обвинениям поляка. Если не удастся найти какой-нибудь самый неожиданный выход из этого ужасного положения, придется покинуть Гроссвизен побежденным.
И вдруг в голове у Шеля родился фантастический план. Неизвестно откуда появившаяся идея немедленно вытеснила все остальные.
Шель кончил одеваться и, насвистывая, спустился по лестнице. Как он и ожидал, дверь кухни приоткрылась, и он встретился глазами с любопытным взглядом хозяйки.
— Доброе утро, господин Шель! Надеюсь, вы хорошо спали?
— Доброе утро, фрау Гекль! Прекрасно! Благодарю вас. Воздух Гроссвизена явно идет мне на пользу. Жаль, что приходится расставаться с вашим гостеприимным городом.
— Вы уезжаете?
— К сожалению, да, но перед отъездом я хотел бы попросить вас… — он замялся.
Старуха шире распахнула дверь и спросила: