Я вздохнула, сказала:
- Нет, Зойка, без отца плохо.
- Это верно, Кап. Ты не думай, я его не совсем не люблю, мне его жалко. Он иной раз напьется, упадет на лавку вниз лицом и ревет. Кулаками стучит. "Душу, говорит, я дьяволу продал". Ревет как маленький. А какую душу, какому дьяволу - не говорит. - Зойка посмотрела мне в глаза: - А Шурка отца любит. За то, что отец партизаном был. Он говорит, что отца понять надо. А мы с мамой никак не поймем. Шурка, он понятливый. Он тоже партизаном хочет быть. Немецкий учит, у него даже немецкая газета есть. Мама ругается. "На что, говорит, нужна тебе эта тарабарщина?" А Шурка свое. "Я, говорит, к войне готовлюсь. Начнется - я, говорит, в разведчики уйду". И он уйдет, он такой. А меня не возьмет. Он говорил. Ну и пусть, я и без него уйду. Он воображает, что если он щеку и руку протыкает иголкой; то только он один и может партизанить. Подумаешь! Я тоже научилась протыкать. Вот посмотри. - Зойка выдернула из платья иголку и приставила ее к ладони.
Я сморщилась.
- Не надо, Зойк.
- А все уже.
Я открыла глаза.
Перед моим лицом ладонь Зойкиной руки, а в ней иголка.
Зойка гордо улыбалась.
- Убери, Зойк, больно.
- Когда протыкаешь, больно. А сейчас нет. - Зойка рывком вытащила иголку, сказала: - Хочешь, я щеку проткну?
- Нет, Зойк, не хочу.
- А то проткну. Теперь Шурке нечем станет хвалиться. Ох он и обозлится!..
Нюрка позвала меня завтракать.
- Иду.
А сама не двигаюсь.
Мне не хочется расставаться с Зойкой. Она приколдовала меня своими фокусами.
А фокусами ли? Нет. Разговорами о Шурке?
Я испугалась и чего-то устыдилась. Я вдруг поняла, чего я ждала все утро, чему радовалась.
Я ждала встречи с Шуркой и почему-то боялась этой встречи, оттягивала ее.
Зойка очень схожа с Шуркой.
У нее такие же рыжие глаза, такие же кудрявые волосы. И лицо у нее такое же смуглое, только чуточку посветлее и курносее. И повадками Зойка походила на Шурку.
* * *
После завтрака я осталась одна.
Мама ушла на ферму. Нюрка увела в ясли Сергуньку с Мишкой.
Я припасла Шурке завтрак, на всякий случай спрятала его за сундук и, поджидая Зойку, взяла книгу, присела к столу.
А может, не ждать ее. Разболтает еще. Я захлопнула книгу, положила ее на стол. Пойду. И снова села.
Что это я? Что со мной? Боюсь?
Встала, прошла по комнате. Остановилась у зеркала. Какая я некрасивая. Причесалась.
Все равно некрасивая. Бледная, брови чуть заметно, и нос - какая-то закавыка малюсенькая.
Любовь... Я улыбнулась, засмеялась. Упала на мамину кровать и заплакала.
- Мама... Мамочка!..
Тишина комнаты глухо молчала.
Стучали ходики: "Лю-бовь! Лю-бовь! Лю-бовь!"
- Не буду любить! Никого не буду. Не хочу любить!
"Лю-бовь! Лю-бовь! Лю-бовь!" - грохотали ходики.
- Нет! Нет! Нет!
Я вскочила, подбежала к стене, остановила маятник часов.
- Нет!
Опомнилась, стыдливо прижалась затылком к прохладному бревну стены. Подняла руку, толкнула маятник.
Вошла Зойка, осторожно поставила на пол корзинку.
Я отвернулась, торопливо вытерла слезы.
- Куда ты, Зойк?
- К Шурке.
- С корзинкой?
- И что? Он, поди, как волк голодный.
- Он ужинал...
Помолчали.
- Кап, а что ты какая грустная?