НУ, КРЫНДЕЦ
Ноги у меня замёрзли, просто атас. Это я поняла сквозь сон. Наверное, ветер опять поменялся и распахнул форточку. А Вовка где? На работу ушёл ранним рейсом? Я моргнула, просыпаясь. Окстись, Оля! Каким ранним рейсом?! Он уж сколько лет на пенсии. Был.
И я уже была. Не чувствую себя без него. Растворяюсь.
Вот уже неделю я просыпаюсь одна. Как же это тоскливо, Господи. Послезавтра девять дней. А мне без него даже шевелиться не хочется.
Ноги тем временем совсем закоченели.
Я вздохнула и открыла глаза.
Так, и что это? Лунный свет пробивался сквозь маленькое окошко со старой деревянной рамой. Нижняя половина створок прикрыта светлыми ситцевыми занавесками, натянутыми на нитку. Таких окон в нашем доме точно не было! Во дворе тихонько ходила и гремела цепью собака. Да не сидел наш алабай на цепи!
Я резко села. Уставилась на тоненькие ножки в байковых штанишках от пижамки. С котятами. Сплю я до сих пор, что ли?!
Рядом в постели кто-то заворочался. Я вскрикнула — и тут же оборвала крик, от неожиданности: голос прозвучал совсем по-детски.
— Доча, доча, что?! — одеяло откинулось, и на меня сонно распахнулись глаза моей матери — совсем молодой, сейчас у меня внучки старше выглядят! Вот тут я завопила снова.
— Оля?! Сон? Тише-тише, не бойся, это сон, просто сон… — мама сгребла меня в охапку и принялась укачивать, бормоча что-то успокаивающее.
Скрипнула дверь, и в комнату заглянуло озабоченное круглое лицо. Это точно не родственница. Судя по разрезу глаз — бурятка.
— Галя! Что случилось? — громким шёпотом спросила она.
— Сон страшный приснился, — также шёпотом ответила мама. — Ничего, сейчас успокоится.
Так, я, кажется, подозреваю, где мы.
— Мама, сколько мне лет?
Она испуганно замерла и посмотрела на меня, чуть отстранившись. Чёрные глаза в лунном свете казались огромными.
— Доча, ты что?
— Просто напомни, пожалуйста.
— Пять, — растерянно сказала мама.
Значит, Биликтуй.
Бурятская деревня недалеко от Ангарска, куда мама согласилась поехать учителем физкультуры. Она вообще после развода с отцом долго металась. Всё хотела куда-то уехать, начать жизнь заново, что ли, — я уж не знаю. Мы чуть не улетели в Алдан, к знакомым на севера́. Несостоявшийся отлёт я могу объяснить только решением высших сил. С нашим приездом в аэропорт погода мгновенно испортилась настолько, что самолёт не выпускали шесть часов. За это время собравшаяся в зале ожидания почти вся огромная родня уговорила маму никуда не лететь, и она сдала билеты. А через пару месяцев согласилась ехать работать вот в этот Биликтуй. В восемьдесят первом году это было.
Ей обещали дом, ещё что-то, но на месте оказалось, что дом только будут строить, а пока колхоз оплатит съём комнаты, которая оказалась мало того что проходной, так ещё и к зиме холодной настолько, что по утрам я не могла заставить себя надеть колготки, снятые со стула — до того они были стылые.
Сейчас в комнате стоял такой дубак, что зубы у меня стучали. Хотя, могу допустить, что стучали они тупо от ужаса. У меня вообще такая реакция дурацкая. Как сильный стресс словлю — начинает вот так колотить, как будто льдом меня обложили. Кстати, вполне возможно, что в Биликтуе это и началось. И почки, скорее всего, я тут в первый раз застудила.
Я прижалась к маме, вдыхая тёплый родной запах. Боже мой. Сколько лет… Да даже ради одного этого…
— Париж сто́ит мессы, — пробормотала я.
— Что? — не поняла мама.
— Я пи́сать хочу, — выдала я первое, что пришло в голову.
— Ну, давай, — она спустила с постели ногу и вытянула из-под кровати большой эмалированный горшок. Я представила себе это удовольствие* и брякнула:
*Фи, графиня!
Голой ж…ой в холодную воду!
— Я передумала.
Мама вздохнула. Я бы тоже вздыхала, окажись я в такой дурацкой ситуации. Наши длинные часы* на полке показывали четыре утра. Два часа ещё спать можно.
*Они были реально длинные,
очень сильно вытянутые по горизонтали,
почти как шапка у Наполеона,
только ещё сплющеннее.
— Давай ляжем, — сказала я. — Холодно.
Мы укутались в толстое ватное одеяло, прижавшись друг к другу. Мама явно прислушивалась ко мне, но я лежала как мышь под веником, и она наконец задышала ровно и сонно. Я таращилась на светлый лунный квадрат, падавший на бок печки. Печка была здоровенная, но топилась как-то невнятно. Что-то там с ней было не в порядке. Вот честно, в чём я вообще не сильна, так это в печках.
Но в целом ситуация чёт напрягала меня прям конкретно. Надо было с этим что-то решать. Я вытянула из-под одеяла ногу, подцепила пальцами колготки, висящие на стуле, и втащила их под одеяло. Ах, ты ж, ёк-макарёк! Как будто из морозилки пакет в постель сунули! Я накрылась одеялом с головой и усиленно подышала. Стало теплее. Так, теперь втянуть и согреть футболку и кофту. Больше вы меня ледяное на себя одевать не заставите…
Я поплотнее прижалась спиной к маминому боку и не заметила как задремала.
КОВАРНЫЙ ПЛАН
Радиоточка заорала в шесть утра. У многих так было устроено, вместо будильника. Светлая пластмассовая коробочка, с набором мелких прорезей, собранных в тёмный кружок посередине, — собственно, «орало» — стояла практически в каждом доме. Официально она называлась «абонентский громкоговоритель», была подключена к проводной сети и транслировала ровно один местный радиоканал. В полночь вещание прекращалось, а незадолго до шести утра начиналось снова — гимном и следом шестью пронзительными писками точного времени в шесть ноль-ноль.
Одно время мои двоюродные сёстры, Танька и Ирка (которые в Иркутске жили в одном доме с нами, через два подъезда) решили, что во время гимна нужно обязательно вставать. Точнее, Таня решила. Её как раз приняли в пионеры, и душа, видать, просила подвига. Таня выкручивала радио с вечера на полную громкость, подрывалась на первые сигналы, будила Ирку, и обе они, в трусах и майках, стояли перед радио на вытяжку. Танька при этом весь гимн держала пионерский салют, а Ирка, как недоросшая по возрасту даже до октябрят, — руки по швам.
Так, погодите. В пионеры принимают в третьем классе. Мне пять. Тане должно быть восемь, а Ирке вообще три, так что вся веселуха с подрывами в шесть утра начнётся где-то через год.
Я мрачно натянула колготки прямо под одеялом. Чтобы надеть футболку пришлось сесть. С*ка, как же холодно-то, мать вашу… ой, блин, главное, вслух не высказаться!
Сейчас, вспоминая этот лютый период нашей с мамой жизни, я понимаю, что всё происходящее было для меня настолько сильным шоком, что бо́льшая часть просто стёрлась из памяти. При том, что предыдущий год я помню относительно неплохо. А тут…
Картинка: биликтуйские школьники собирают турнепс. Много лет потом я думала, что мне это название неправильно послышалось — ни в магазинах, ни в книжках никакой турнепс двадцать лет мне не встречался. Потом я вычитала, что турнепс существует. Только на картинках он был похож на бледную репу или редиску на стероидах, а в моей памяти — на гигантские полуметровые белые морковины, которые складывали в некое подобие поленниц.
Ещё картинка: я боюсь заходить во двор. Там Полкан — огромная овчарка, пристёгнутая к цепи. Цепь в свою очередь пристёгнута к тросу, натянутому через весь двор. Старый бурят говорит, что Полкан не укусит, но я боюсь — и Полкана, и деда, который кажется мне совершенно чужеродным.
Ещё. Я бегаю по комнате. Мама поставила пластинку на нашем проигрывателе. «Снежная королева». Я что-то изображаю под музыку, и хозяйка-бурятка качает головой и говорит, что я, конечно, буду артисткой. Но проходит несколько дней и проигрыватель почему-то включать запрещено. Я прошу, а мама хмурится. И шёпотом говорит: «Нельзя». Я не понимаю: почему нельзя? Я и сейчас не понимаю: почему? Свет экономили или что?
Мама в школе, а я почему-то предоставлена сама себе. Я хожу по школьным коридорам, иногда захожу в начальные классы, учительницы подсаживают меня к спокойным детям за парты, в серединку, и я что-нибудь рисую. Но мне скучно. Иду в спортзал, но у мамы седьмой класс. «Иди, а то затопчут тебя», — говорит мне она. Я одеваюсь и иду на улицу, бреду куда-то вдоль дороги, сне́га на обочине выше колена, а по дороге иногда проезжают грузовики, но я упорно иду. Дохожу до какого-то памятника. Читаю. Ого! Оказывается, из этой деревни тоже уходили на войну солдаты, и кто-то погиб. Памятник погибшим героям… Почему-то этот памятник погружает меня в меланхоличное состояние, и я бреду обратно в школу. Почему я шарюсь сама по себе? Что, в деревне садика не было?
Больше ни одной картинки из деревенской жизни нет. Из почти года жизни. Ни одного праздника, даже новый год выпал! Что это вообще?
Я размышляю об этом, когда мы идём в сторону школы.
— Какое сегодня число? — спрашиваю я.
— Третье декабря, — отвечает мама. — А что?
— Я сегодня очень замёрзла. Давай в Иркутск поедем.
— Давай завтра? — предлагает она. — Завтра пятница. Оставлю тебя с бабушкой пока, да хоть два дня с вами побуду.
— А, может, ты тоже останешься? Напиши заявление на увольнение. А две недели мы на больничном просидим. У меня спина вот тут болит, — я неуклюже согнула рукав цигейковой* шубы и потыкала рукавичкой в район почек, — и пи́сать больно.
*Это, кто не в курсе,
толсто стриженная
очень плотная овчина.
Мама резко остановилась:
— А ты почему молчала?!
Я смотрела на неё снизу вверх. Мама у меня невысокая, но я в детстве была совсем мелкая.
— Я… сперва испугалась. А теперь мне больно даже идти.
Теперь испугалась мама. Кажется, переборщила я со своей хитрой политикой.
— Цистит?!
Она схватила меня на руки и собралась бежать в сторону школы, но метров через двадцать сдалась. Какая уж тут беготня, когда свежего снега по колено, а ребёнок в овчинной шубе похож на чемодан без ручки. Она дотащила меня до школы, посадила на лавку в широком коридоре: «Посиди!» — и куда-то побежала. Потом пробежала в другую сторону. Потом к нам подошла женщина в белом халате. Я удивилась: откуда бы в малокомплектной школе постоянный медик? Но оказалось, что тётя — директор и завхоз в одном лице. Тётя кивнула маме:
— Езжай, конечно! — потом что-то крикнула в другой конец коридора по-бурятски, ей также по-бурятски ответили, и она бодро махнула рукой: — Галина! Езжай с Баиром. Он вас до Ангарска подбросит!
— А вещи-то детские? — всполошилась мама.
— Баир! Иди сюда! — на весь коридор возгласила тётка.
Подошёл парень в шофёрской робе и телогрейке:
— Чё?
— К дому заверни, вещи возьмёт ребёнку.
— Ладно, чё. Заверну, раз надо.
Мы впихнулись в тесноватую кабину грузовичка и в два счёта добрались до съёмного двора. Забежали в дом, мама торопливо скидала мои вещички в чемодан. Полный чемодан получился, между прочим — большой, плоский, коричневый. Кожаный. Ну, почти кожаный. Из молодого дермантина*. Зато на двух молниях и с блестящей защёлкой на дополнительном ремешке.
*Я знаю, как пишется
слово «дерматин»,
но все вокруг меня
говорили и до сих пор говорят
именно так.
— А проигрыватель? — спросила я.
Не то что бы он был мне сильно нужен, но сейчас нас прямо до ангарского автовокзала на машине подвезут, а в другой раз она как будет корячиться?
— Может, потом? — сморщилась мама.
— Нет, давай сейчас, а?
Я себя отлично помню. Ребёнком я была покладистым и некапризным, что-нибудь просила чрезвычайно редко, и это имело свои плюсы — вот как сейчас.
— Ну, ладно, — согласилась мама, закрыла проигрыватель прозрачной плексигласовой крышкой и завязала в шерстяной платок. — Пошли.
Кульки шофёр пристроил в кузов, мы снова забрались в кабину.
Дорога… была. Каково уж было её изначальное качество, я судить не возьмусь, но сейчас она была гладко укатана снегом. Периодически попадались ямки-канавки, машина подскакивала, и мы бултыхались в кабине, подлетая чуть не до потолка. Мне такой способ путешествия по-детски нравился, хотя взрослую меня местами пугал до посинения. Парень пытался вести с мамой любезные беседы, она отвечала сдержанно.
Правильно, я тоже думаю, что этот шофёр — не лучшая для неё партия. И не потому что шофёр (и уж совсем не потому, что бурят), просто в Биликтуе мне оставаться совершенно не хотелось.
Ехать до Ангарска оказалось недолго, от силы минут двадцать. Грузовик остановился у деревянного одноэтажного дома, крашеного голубой краской. Честно скажем, дом больше походил на барак, но вывеска гласила: «АВТОСТАНЦИЯ». Ага, до автовокзала ещё дожить надо. Ну и ладно. Галантный бурятский шофёр выставил наши узлы-чемоданы на лавочку под навесом, предложил маме встретить её, когда она назад поедет. Мама отказалась, и он укатил.
— Пойдём, расписание посмотрим.
Моё предложение остаться и покараулить чемодан мама, по-моему, просто не услышала. С другой стороны, караульщик сейчас из меня… И вообще, мама всю жизнь боялась, что меня украдут. Вот, цыгане, например. Сейчас рядом цыган не наблюдалось — а вдруг? Притаились за углом, специально, чтоб выскочить, как только она потеряет бдительность.
Короче, потащились мы в здание автостанции вместе. Внутри пахло луковой шелухой, пылью и неустроенностью. Автобус, к моей несказанной радости, должен был прийти через десять минут. Места были, мы купили билетики и вышли на посадку.
На удивление, автобус подкатил в положенное время, без опозданий. Выглядел он не так архаично, как я опасалась — приличный междугородный брежневского времени — Брежнев же у нас сейчас? Недолго мужику осталось. Следом за ним мелькнут «короткие», целая череда. Помню, в детстве меня возмущали дни вселенского траура по поводу ухода этих руководителей: ну вот, опять мультики отменили!
Мда. Никогда я не была в политике сильна, не могла даже толком запомнить очерёдность, кто за кем рулил. Ну, простите.
Мы залезли со своими патефонами* в хвост, на свои места.
*Фигурально выражаясь.
Люблю, знаете, такое:
вместо шапки — «шляпа»,
вместо сумки — «чемодан».
Утрированное.
К величайшему маминому облегчению, задний ряд сидений вовсе остался пустым, и мы сгрузили туда вещи.
— Ничего не болит? — спросила она меня в десятый раз.
— Голова немножко, — слабым голосом ответила я и привалилась к её боку. — Спать хочу.
— Ну, поспи. Целый час ехать, — она приобняла меня, и я почувствовала, что веки и впрямь начинают наливаться тяжестью. Неудивительно, спала-то я сегодня абы как. И вдруг меня пронзило совершенно дикое соображение!
Попаданческих книжек я в своё время перечитала предостаточно. И довольно многие из них эксплуатировали попаданчество детское, с этаким эффектом временного забытья, которое потом, годам к десяти, двенадцати, а то и четырнадцати вдруг спадает. Глаза у меня вытаращились сами собой. Забыть себя сейчас, проснуться в Иркутске пятилетней Олей?! Ну, нет! Такой хоккей нам не нужен! Что делать?.. Мысли судорожно скакали в поисках зацепки. Зацепки? Крючок нужен. Якорь!
— Мам, у тебя есть ручка?
— Тебе зачем?
— Надо.
— Есть в сумке, искать нужно.
— Ну, давай я поищу?
— Ой-й… — мама сердито засопела и полезла в сумку. Рылась она довольно долго, даже кое-что вытаскивала и вручала мне подержать. Наконец ручка нашлась. — На! Зачем тебе надо было?
Я постаралась подальше высунуть руку из рукава цигейковой шубы и на тыльной стороне запястья крупно написала: «АКТАШ».
Мама выпятила губы:
— И что такое «Акташ»?
— Это «серый камень», — пробормотала я, пристраиваясь ей под бок, — по-туркменски, кажется…
Не могу же я до четырнадцатилетия не спать? Если я по этой метке ничего не вспомню — значит, судьба моя быть лошариком…
Дорога из Ангарска в Иркутск совсем не напоминала привычную мне многополосную. Одна полоса туда, одна обратно. Желающих обгонять нас не было. Да вообще машин было до крайности мало. Иномарками не пахло совсем. Это до Москвы с Питером, наверное, доезжали какие-нибудь фольксвагены, а у нас практически исключительно отечественный автопром. Импорт ещё сколько лет на авто закрыт будет…
Я немного потаращилась на мелькающие за окном заснеженные деревья и уснула.