КОНДУКТОРСКИЕ ВОСТОРГИ
Разбудило меня ощущение прекратившегося движения. Похоже, автовокзал. Приехали!
Выбрались мы последними. Мама поудобнее перехватила проигрыватель (вспомнила, как она его называет! «радиола»!) и оглянулась в страшном сомнении. Я бы тоже посомневалась. Можно было постоять, подождать трамвай, идущий в сторону Центрального рынка (или просто, как в Иркутске принято говорить, «рынка»; все остальные рынки с названиями, а центральный — просто рынок, практически в середине города, словно он и есть градообразующая точка). Так вот, можно было подождать трамвай или пройтись. Тут по ровному, минут пятнадцать.
— Пошли, — решила мама.
Пока его, этот трамвай, дождёшься.
Рядом с рынком располагалась большая посадочная автобусная площадь — натурально, площадь, утыканная несколькими рядами посадочных тротуаров-островков. Здесь была конечная двойки, доезжавшей практически до самого нашего дома. А рядом, даже без промежутка, сразу на том же островке…
К остановке подкатил старый оранжевый лиаз и затарахтел как трактор.
— О! Тройка! — непроизвольно воскликнула я.
Да, сдержанность — вообще не мой конёк. Чувствую, огребусь я ещё со всякими ляпами.
— Снизу идти? — с сомнением посмотрела на третий номер мама.
— Ну и что, зато уже поедем, — подбодрила её я, — садись!
Ну, реально, двойка эта, может, через час придёт.
Она всё ещё сомневалась, но в автобус мы залезли. Да, тройка тоже шла до Юбилейного, но поворачивала не налево, как нам требовалось, а направо, в ту его часть, которая называлась «Шестой посёлок». Можно было выйти в точке развилки и пройти примерно с километр до верха Юбилейнской сопки, на которой стоял наш дом. С тройки идти было неудобно, да в горку. Проигрыватель не так приятно тащить, как хотелось бы. Да сумка у нас ещё. Такие вот разновекторные мысли.
Я прикинула на себя — дотащилась бы я в двадцать шесть лет с такой поклажей? Пфе! Говно вопрос, простите мой дурной французский. Тем более, что дитё за руку волочь не надо. Я, после моего дивного перемещения, вообще чувствовала себя сжатой пружинкой. Скакать бы и скакать!
Сидячее место в салоне нашлось. Одно, правда, да и пофиг. Мама поставила на коленки проигрыватель, сверху — сумку, мне выдала шесть копеек, и я, страшно довольная, пошла отрывать билет. Блин, сколько лет мечтала снова это сделать!
Глупо звучит, но процедура оплаты за проезд в СССРовских автобусах представляла собой отдельное удовольствие для ребёнка. Напротив передней двери между поставленными навстречу друг другу двойными сиденьями обычно находилась касса — железный пломбированный ящичек с прозрачным верхом-крышкой, оснащённой прорезью, как копилка, и с крутилкой сбоку.
Кидаешь свои монетки, вертишь ручку — из специального узенького окошка с надписью «БИЛЕТ» вылезает, собственно, билет. Отрываешь. Краешек всегда получался мелкозубчатый.
Если требовалась сдача — ждёшь рядом, пока кто-то ещё не подойдёт заплатить, и отсчитываешь себе, сколько надо. А если народу много и тесно — «Передайте за проезд». И передавали туда-сюда — и деньги, и сдачу. Утром этот аттракцион был особенно актуален, когда все на работу ехали. И вечером.
Рядом с этими кассами часто пристраивались «дежурить» дети.
И ещё на металлических пластинах, огораживающих лесенки-входы по бокам, были приделаны специальные круглые сплющенные мусорки «для использованных билетов». Они всегда были строго коричневые, и мне кажется, что отливались они из какой-то смолы, типа эпоксидки.
Доехав до точки назначения, прежде чем выкинуть билетик, надо было обязательно циферки в его номере подсчитать: сумму справа и слева — а вдруг совпадает? Значит, счастливый!
Некоторые специалисты сходились во мнении, что счастливым билет считается не по сумме, а по полному совпадению набора цифр справа и слева. А уж если цифры стоят в одинаковом порядке или зеркалят друг друга — точно счастливый билет! Такой полагалось съесть, непременно загадав желание, но никому об этом не говоря (только тогда сбудется).
Жевать билеты я всегда брезговала, но всегда из любопытства считала.
Всю дорогу до дома я с упоением крутила ручку (вот, старый что малый, блин!) и даже ни разу не пострадала от желающих оттеснить меня конкурентов — планида сегодня благоволила, и на весь автобус ни одного жаждущего быть кассиром ребёнка более не нашлось.
Вообще, в лиазах имелось ещё одно козырное место: сразу за шофёрской «будкой», отделённой от салона перегородкой с большим стеклом. У этого стекла были закреплены два длинных горизонтальных поручня: взрослый и детский, и если встать посередине, то глядя в это окно и держась за поручень, можно было воображать себя хоть капитаном, хоть машинистом… Ладно, в другой раз как-нибудь.
ГОРОД В СТАДИИ ПОДРОСТКА
Город выглядел… непривычно маленьким.
Узкие дороги — в основном двухполосные, а максимум четырёх, даже самые центральные. Да и машин мало-мало, как будто в городе вечно обед первого января. Хотя, чего удивляться. В нашем доме на семьдесят квартир только у одних Кукауровых была машина — новенький жигуль. Да ещё у одних — мотоцикл с коляской. В соседнем стоквартирном доме на служебной машине привозили дядьку-полковника. Всё. Двор был пожизненно пустой, и вся проезжая часть совершенно спокойно занималась для детских игр.
Зато на остановках народу полно, город-то за шестьсот тысяч перевалил, всем добираться надо. Автобус наш наполнился довольно прилично.
— На руки ко мне пойдёшь? — предложила сидящая рядом женщина.
Очень распространено это было — чужого ребёнка на руки взять. Даже, я бы сказала, в порядке вещей.
— Спасибо, я не устала, — помотала я головой и продолжила таращиться в окно.
Низкие дома. Девятиэтажек единицы, не говоря уже о более высокой этажности. Насколько я помнила, технологии ещё не позволяли выше строить в нашей сейсмоактивной зоне. А трясёт нас регулярно, мелкие толчки десятками в сутки исчисляются, так что город застроен преимущественно домами от пяти этажей и ниже. Огромный деревянный центр — я как-то прочитала, что он долгое время был самым большим из старых деревянных городов, поэтому сюда и туристы ехали.
Академического моста и в помине нет.
И многих микрорайонов, конечно же, всё ещё нет, вместо них пустыри или вообще лес.
Выгрузились мы на «Кафе». Остановка эта была оформлена самым наишикарнейшим образом — фактически, никак. Наверное, летом был какой-то кармашек, но зимой его совершенно погребло под снегом. А в метре от края начинался резко уходящий в болото уклон. Сейчас всё замёрзло, но всё равно неприятно вот так высаживаться. Надо сказать, что остановка эта по жизни какая-то невезучая. Так ведь и не будет над ней никакого навеса ещё лет сорок или даже пятьдесят…
Я ГЛАЗЕЮ ПО СТОРОНАМ И НЕМНОГО ПАНИКУЮ
Мы дождались, пока автобус отъедет, перешли дорогу, и тут я увидела его! Магазин-стекляшку. Стекляшками, я так понимаю, будут называть всё большое, по кругу сплошь оформленное панорамными витринами. У нас наверху, между Областной клинической больницей (которую все местные для краткости просто называют «областная», без всяких там больниц) и школой тоже стекляшку построят. Года через три, что ли.
Но эта стекляшка стояла тут уже несколько лет и помнилась мне тем, что когда бы мы ни заходили в неё, там всегда, вот всегда продавалась жарено-копчёная мойва. Вообще, у него, видать, рыбная специализация была, что ли, потому что помню и солёную рыбу типа той же мойвы или селёдки, и бесконечные ряды витрин и холодильников, в которых лежала мороженая камбала, минтай, хек и прочая недорогая пролетарская рыба. Но мойва горячего копчения — это же моя любовь. Это было настолько вкусно, что мой рот немедленно наполнился слюной. И стоила эта рыбка какие-то смешные деньги, сорок копеек за килограмм, что ли, а свежемороженная — вообще двадцать. Я и свежемороженой бы купила, дома пожарить. Тут её пока вообще считают едой для кошек, дешевле минтая. Если бы не наш патефон дурацкий, обязательно бы попросилась зайти, а так с грузом крюк делать… Но я сюда прогуляюсь обязательно!
Это я всё думала про себя, пока мы переходили дорогу и направлялись вверх, к дому.
Штаны мои звонко, с присвистом делали ш-шур-ш-шур. Я зимами всегда была самая блатная. У большинства детей штаны были просто шерстяные или с начёсом, толстые такие. После прогулок эти штаны облеплялись сплошной снежно-комочковой бронёй. Мне же мама поверх одевала болоневые штаны, лично самошитые, с которых всё соскальзывало. Не знаю, почему так не делали все. Может, болонь в дефиците была? Я вообще не уверена, что правильно пишу название ткани, но все тётки вокруг дружно называли её именно так.
Зимы пока стояли холодные, под болонями у меня было двое толстых рейтуз да колготки, на тушке — футболка, водолазка, свитер шерстяной (с клёвыми оленями!) и толстая цигейковая шуба подпоясанная «настоящим солдатским» ремнём. Не знаю, насколько он был настоящий, но бляха со звездой. На голове тонкая «лыжная» шапочка, а поверх — цигейковая же шапка на резинке вместо вязок. Удобнейшая вещь, между прочим! Поднятый воротник перевязан полосатым вязаным шарфом в два оборота. Довершали наряд толстые двойные рукавички на резинке, продёрнутой через рукава шубы — чтоб не потерять.
На ногах у меня были валенки. Да и у мамы на ногах тоже были валенки. Не те, которые потом будут (как сапоги с валяными голенищами) и даже не с резиновыми литыми подошвами. Просто валенки, цельные, которые от долгого лежания на складах сплющиваются в вертикальной, скажем так, проекции до такой степени, что первое время стоять на них трудно, как на коньках, а стопа испытывает непредусмотренные природой боковые нагрузки. Мои уже слегка обмялись, но подошва всё ещё была кругловатая.
А вот шуба мамина мне совсем не нравилась. Не знаю, сколько ей уже лет, но искусственный ворс совсем свалялся, сделавшись взъерошенно-сосулечным. Шапка какая-то страшненькая… При этом мама была тоненькая, совсем как старшеклассница. Размер сорок четвёртый, наверное. Во всяком случае, помню, как я, учась классе в десятом, нашла однажды в шкафу её пальто этих лет. И оно на мне не сошлось!
А потом — года через два это будет — случилась у неё тяжёлая ангина, давшая какие-то лютые осложнения, в том числе ревмокардит. В больнице она лежала долго, и почему-то ничего не помогало, пока не подключили гормоны. И вот тут её разнесло со страшной силой. Выписывалась мама, поправившись на тридцать килограмм.
Ужас, как на мой взгляд.
Интересно, можно будет этого как-то избежать?
На этой мысли дорога вильнула влево, оставив нам направление, которое можно было назвать разве что просёлком. Блин, я и забыла, что тут неасфальтировано всё! Хорошо, хоть грязи нет. Зато есть снег, — порадовала сама себя я. Ноги вязли.
Прямо посреди Юбилейного микрорайона остался квадрат частного сектора — обычных деревянных домов по типу деревенских, только на совсем небольших участках, сотки по две-три. Когда-то кто-то пустил слух, что именно этот кусок крайне нужен городу для какой-то многополосной дороги, и люди ждали что вот-вот, вот сейчас, буквально со дня на день, к ним придут и начнут изымать дома́ и раздавать за это квартиры. А поскольку по закону выдавать жильё взамен положено было не по площади дома, а по норме квадратов на каждого прописанного, попрописывалось в этих домиках просто дохрениллион народу. Они будут надеяться ещё лет сорок, пока не станет окончательно ясно, что именно этот кусок нахрен никому не упёрся.
Воду этот частный сектор получал из двух колонок, вокруг которых заледенели большие пятна, похожие на выпуклые полярные щиты. Сразу за краем частного сектора начиналась ограда восемнадцатой школы. Ну, всего с треть дороги осталось! Да и уклон здесь не такой уж сильный, допрёмся.
Собственно, на са́мой-са́мой верхушке круглой сопки Юбилейного, через дорогу от нашего дома, располагалась областная больница. Будущая. Пока это был забор, обнесённый колючей проволокой, и трудились там весьма специфические работники, которых каждый день привозили-увозили на нескольких закрытых решётками грузовиках.
И заснеженные тополя не закрывали пятиэтажки с верхом, а стояли совсем маленькие, едва доставая своими макушками до третьих этажей.
Ой, с этими тополями случай был…
Однажды, классе во втором или в третьем я училась, приходил в школу какой-то агитатор из природоохранного общества, так красиво всё рассказывал, и главное — о пользе деревьев в городе. Как-то он зацепил тополя. И мы, несколько девчонок со двора (дурынды с инициативой), буквально через пару дней нашли обрезанные тополиные ветки. Видать, дорожная служба или дворники вдоль проводов деревья подреза́ли и часть мелких обрезков растеряли. Так мы все эти ветки собрали и тупо за домом навтыка́ли. И они все прижились! Это ж тополя! Теперь у нас за домом типа лес. Нет, в будущем, из которого я выпала — тополиный лес, а в этом настоящем его пока нету. Может, и не будет, потому как в прошлый раз одним из двигателей этой гражданской инициативы была я, о, Господи…
За два дома от нас нам попалась лавочка, и мама поставила поклажу — отдышаться.
— Не устала?
— Не-а, — помотала я головой. — А ты? Может, я за санками сбегаю? Радиолу поставим.
— Да нет уж, — мама махнула рукой, — чего тут, этот дом пройти, да ещё дом…
Стоять просто так было скучно. Понимаете — совсем позабытое чувство переполнения движением, которое требуется выпустить. Напротив подъезда жильцы залили водой небольшой откос, рядом валялось несколько картонок.
— Я тогда с горки съеду?
— Ну, иди.
Я с удовольствием скатилась с горки. Трижды! На третий раз, сидя внизу подумала: а может, оно не сразу произойдёт? Ну, забывание вот это? Не резко? Может быть, детское и наивное постепенно выдавит меня, взрослую тётку, да так, что от моих воспоминаний и следа не останется?
И я снова буду переживать лютый ужас перестройки и девяностых как в первый раз, не имея возможности хотя бы минимально подстраховаться?
Да ну, нафиг!!!
Я легла на снег, раскинув руки, и уставилась в бледное зимнее небо. Почти как Андрей Болконский в небо Аустерлица.
После сна в автобусе моя память никуда не пропала! Всё я помню.
Или нет? — как будто ехидно спросил кто-то.
Это так меня испугало, что я судорожно начала перебирать всё, что я могла бы помнить — и забыть. Занятие, в сущности, дурацкое и бесполезное, ибо, если уж что-то забыл — фиг ты его таким образом реанимируешь! Но имя алабая, написанное на руке, я держала в памяти чётко: Акташ. И Вову помнила. И множество подробностей из нашей с ним жизни.
— Оля, ты чё там? — обеспокоенно крикнула мама.
— Иду! — я подскочила и побежала в горку, втыкая носки валенок в ямочки, продавленные в склоне вместо ступенек.
Я здесь. Но имя Акташа, пожалуй, стоит записать и сохранить как-то более капитально.
ДОМ
Подъезд встретил по-советски ухоженно. Деревянная дверь на пружине, крашенная краской, которую я про себя называла «официальный зелёный». Это нечто такое средней интенсивности, но не растительного, а больше минерально-зелёного цвета. Малахитовый, что ли. Иногда шла партия, в которой больше угадывалось морской волны. Очень любили такими цветами красить подъезды: перила, двери и нижнюю часть стен, которые называли «панели».
И ни одной двойной двери у квартир, не то что металлической, а даже деревянной. Лет через семь-восемь, однако, это начнётся, а пока народ жил беспечно. Двери были самые простые, чуть ли не из реечного каркаса, обшитые фанеркой. Максимум, чем люди выделялись — кто для красоты наборными реечками обшил, кто особенно покрасил. Самыми пафосными казались мне двери, оббитые блестящим, словно глянцевым дермантином, с обязательной поролоновой подкладкой, от чего дверь приобретала вид слегка надутый, и с красивыми мебельными гво́здиками-цветочками.
Причём, вся эта красота делалась именно снаружи, в подъезд. Что уж у них там внутри квартир было, я не знаю.
Бабушка увидела нас, захлопотала. А я смотрела на неё и думала, что здесь она моложе, чем я была там — ей ведь сейчас шестьдесят восемь всего! И так от этих мыслей защипало в носу, что я начала плакать, тихо глотая слёзы. Это вызвало панику в рядах и громкие сетования в духе: «Говорила я тебе: не надо туда ехать! Угробишь ребёнка! Что за жисть такая — у чужих людей, в проходной комнате!» — и так далее. Не могу сказать, что здесь я с бабушкой была несогласна. Идея оказалась в корне дурацкой.
Мама что-то отвечала, а я хлюпала носом и боролась с валенками. Они не отдавали ноги, хоть я и вставала на правый носок левой ногой, чтобы правую выдернуть.
Ой, вэй…