Шофер, который лежит тут, рядом с ним, в большой столичной больнице, под приглядом умных докторов, мужчина еще молодой и все же был готов отправиться к праотцам, по доброй воле или помутившись памятью, разница лишь в этом, ему же, костоломом скрюченному, ледащему старику, и в голову не придет распроститься с жизнью. Он хочет жить, прямо страсть как хочет. Может, и до реки доковыляет, уж такую-то помощь от докторов получить он должен, рано утром на речке одно удовольствие. Спиннингистом ему уже не быть, и он в новые времена заразился спиннингом, знай шагай по берегу, с его задубевшими ногами такой зарядки уже не выдержать. Но он может и в лодке сидеть и блесну закидывать или на бережку тихо-мирно червя мочить. Если же и до речки ноги уже таскать не станут, когда совсем обезножеет, обещала старуха добыть ему кресло-каталку, "царского имени колхозник" не должен уступать какому-то там барону или фону. Обезножевших господ в мызе всегда возили на таком кресле, в Руйквере он был бы первым колхозником, который заимел такое колесное кресло, ручную ли тележку, что душе угодно. Мариета научилась от него молоть языком, диву даешься, чего только одна баба не наговорит. В пожилые годы Мариета стала много читать, и понятно, книги свое добавляют, книги, как тово-рится, народная академия. Старуха его в беде не оставит. У Мариеты ангельская душа, в первые двадцать лет подозревала, не увивается ли под видом ловли лещей за трактирщицей Эльвирой, не помогало, что совал ей под нос щурят и линей, и теперь, бывает, допытывается, не иначе как от старой привычки идет. Нет, останься он, "царского имени колхозник", даже обезноженным, а мыслей о смерти высиживать не будет. Хотя как знать?..
Так рассуждал про себя Николай Курвист, наблюдая, как снуют врачи и сестры. В чувство они шофера на этот раз привели, сестра то и дело приходила поглядывать. Вскоре шофер заснул, боль выматывает, как тяжелая работа, и во время сна присматривали за ним. Сам Рэнтсель наведывался, щупал пульс, прислушивался к дыханию и остался доволен. И вовсе врачи не халатные, как кое-кто бранит, среди любых всякие есть, и старательные, и увилыцики.
Курвитс многое повидал и познал на своем веку, но такого, чтобы в полном соку, в свои лучшие годы, - пятидесятилетний мужик - это ведь лучший возраст, - человек хотел распроститься с земной жизнью, - такого он раньше не встречал. Мальчишки иногда совали из-за девчонок шею в петлю, в тридцать втором году обанкротившийся льноторговец пустил себе пулю в лоб, пятидесятилетний, взрослый мужик по любовным делам так, за здорово живешь, головы бы не потерял, и долги теперь уже не гонят людей стреляться. Их лесничий, разумный шестидесятилетний человек, покончил с собой из-за рака желудка, краснощекий, полный мужик за полгода высох, остались кости да кожа, приступы лишили его рассудка. Шофер же пошел на поправку. Ему уже позволили сидеть. На следующей неделе собирались учить стоять на ногах - и на тебе: "Своя боль - свое дело".
Болезнь сердца связана с нервами, это говорят все. И доктора, и другие люди. И в газетах пишут. Шофер сам тоже думает, что нервы сыграли с ним шутку. Шоферская работа в наши дни последнее дело, так он сказал. Если хочешь заработать, то день и ночь сиди за баранкой и гадай, откуда на тебя наскочит какой-нибудь сумасброд сопляк на мотоцикле или вывернет на дорогу пьяный тракторист. Инспекторов ГАИ, милицейских и общественных, расплодилось как грибов после дождя: они за тобой следят, и ты следи за ними. Так однажды проклинал судьбу сам шофер, а вообще-то он скуп на слова. Это верно, что работа может винтить нервы и что инфаркт от нее схватить можно. Ну, а если человек не хочет звать врача? Тогда он сложил оружие, сдался и болезни и нервам. Или затаенной какой тревоге, душевной муке. Жена у шофера фуфырится, как изголодавшаяся по мужику финтифлюшка, сама уже бабушка, а навивает волосы, красит губы и ногти и веки синит, кто знает, и под бочок кого укладывает. Это, понятно, может точить шофера. Самое паршивое, когда белый свет человеку опостылеет так, что он ни от работы, ни от еды, ни от баб, ни от вина удовольствия уже не имеет, и сам себе противный становится. Мызаский Сассь вернулся из Сибири и пальнул себе в рот жаканом: говорили, будто по ночам его изводили трех-четырехлетние дети, которые оставались в подожженных им домах и там душераздирающе кричали, матерей звали. Другие уверяли, что он боялся судебного процесса в Пскове. Поди знай...
Николай Курвитс натужно приподнялся, осторожно спустил ноги и с трудом потащился из палаты. На первых порах ему предлагали судно, Элла настаивала, даже бранила, мол, чего это он, старый, почти безногий мужик, кривляется. Пусть не забывает, что женщины всегда убирают за мужиками. Когда мальчонка появляется на свет, женщины честь по чести обмывают его розовую попку, а станет мужик опять немощным, и снова женская рука обхаживает его. "Я еще мужик молодой, - ответил он, "царского имени колхозник", - и от женской руки заржать могу". Элла сказала, что от женской руки, может, и да, только медицинский работник не женщина, это, в общем и целом, существо неопределенного рода. Конкретно она, Элла, конечно, уже старуха, рука двадцати - тридцати- или сорокалетней бабенки может заставить заржать и стариков, хотя она и не очень этому верит, но если товарищ Курвитс гнушается судном, то пусть мучает себя, И он мучил, даже уткой пользовался только ночью, украдкой. К счастью, уборная, которую теперь называют то мужской комнатой, то туалетом или санитарным узлом, находилась недалеко, он кое-как добрел туда, отдохнул, закурил и только затем принялся нужду справлять.
На этот раз он не спешил в палату, а побрел по коридору дальше, туда, где, как он знал, находилась докторская. Если бы дежурили молодой очкарик или упитанная докторица, которая после каждой фразы прелестно складывала бантиком губы, он бы не пошел. С Рэнтселем дело другое. Рэнтсель человек пожилой и мужчина, с ним стоит потолковать. Он плелся по коридору и с удовлетворением чувствовал, что ноги вроде бы слушаются лучше, в правой стопе, которая вообще не работала, появилось немного силы, и в бедре тоже не приходится с таким трудом волочить за собой всю ногу, как раньше.
Врача на месте не было.
Курвитс сел на крашеный белый стул и стал ждать. Торопиться было некуда. Сон все равно не шел. Снотворного он боялся. Если бы ему предложили вместо него чарку водки - она хорошо смаривала, - он бы принял, но пахнувшую кошачьей мочой дрянь, которую намешивали в больнице, не выносил. Снотворного он не взял бы в рот и в том случае, если бы пахло оно даже весенней речной поймой, потому что, во-первых, опасался всяких пилюль и капель, не говоря уже об уколах, во-вторых, что, собственно, было главным, он боялся забыться от снотворного и вовсе лишится мужского звания.
Врач пришел только через полчаса. Рэнтсель дышал с трудом, под глазами были чешки.
- Ну, что у тебя, "царского имени колхозник"? - присаживаясь, спросил он.
Курвитсу доктор казался таким Hie, как и он, старым, измученным ковылялой, и это чувство помогало начать разговор. Курвитс не стал ходить вокруг да около, выложил напрямик:
- Шофер Тынупярт, мой сосед, которому вы вдохнули жизнь, не хотел, чтобы я звонил. Он бы с удовольствием отправился в стадо господне.
Рэнтсель вначале ничего не сказал, словно бы думал про себя, затем буркнул:
- Вот как.
Курвитс поднялся и побрел. Больше у него на душе ничего не была,
- Хорошо, что сказал.
Доктор вроде бы поблагодарил его.
Перед дверью своей палаты Курвитс споткнулся и припал на колени, опираясь о дверь, поднялся, делая первый шаг, почувствовал, что левая ступня снова не действует.
"Глупейшая история", - подумал он, забираясь в постель.
Тынупярт спал спокойно.
"У снотворного все же великая сила", - рассуждал про себя Курвитс. Он был доволен, что сходил и сказал врачу. Нельзя позволить человеку умереть. Даже если он того сам желает. Особенно тогда. Потому что человек, который пытается расстаться с жизнью, сам не ведает, чего он хочет.
Дождь шуршал по окну.
Андреас выключил приемник, стоявший на тумбочке на расстоянии руки, чтобы послушать, как падают капли. Транзистор ему послал Таавет для времяпрепровождения и увеселения и еще затем, чтобы не слишком рано начал забивать себе голову мировыми проблемами. Хотя последние слова и были сказаны с подковыркой, они вызвали у него теплое чувство. Таавет словно приблизился к нему, выглядел почти что свойским парнем. Своим парнем с Юхкенталя он, в конце концов, и был.
Настроение Андреаса поднималось день ото дня.
Радио, конечно, помогало коротать время, но от мировых проблем не уводило. Андреасу казалось доброй приметой, что плотина безразличия больше не сдерживала мысли. По-прежнему делали уколы и давали таблетки, но теперь они не возводили стены между ним и миром.
Капли дождя густо сыпались на оконные стекла, - видимо, на дворе ветер, иначе бы так не шуршало. Андреас пытался припомнить, когда же он в последний раз слушал дождь, но так и не вспомнил. И в самом деле жил бездумно, все в спешке, в гонке, теперь должен будет больше беречь себя. Должен, иначе... Однажды он уже махнул рукой на советы врачей, вновь полез на трибуну и позволил опять взвалить на себя воз - и что же он получил из этого... Андреас рассердился на себя, ему показалось, что он стал нытиком. На первых порах и в самом деле придется следить за собой и ограничивать себя. После курса лечения, после выздоровления... Опять он не довел до конца мысль, не довел, потому что не хотелось обманывать себя. Все равно ему никогда уже не быть совершенно здоровым, это он обязан был усвоить еще два года назад. Не стоит обольщаться, но и чересчур жалеть себя тоже не следует. Вообще он слишком много занимается собой. В самую пору идти в проповедники.
А дождь все шуршал и шуршал по оконным стеклам.
Года три тому назад, когда Андреас Яллак вынужден был оставить свое повседневное сучатошенье, он не знал, куда девать свободное время. Никак не хотел признать себя больным, хотя бесконечные головные боли лишали его сил и пугало нарушение равновесия. Вначале Андреас считал, что он просто перетрудился. Из-за его дурацкой обстоятельности дел у него всегда было невпроворот, даже вечерами. Ему трудно было отказаться, когда какое-нибудь учреждение, школа, пионерский или молодежный лагерь просили его выступить. Но головные боли не отпускали и после достаточного отдыха, и всевозможные таблетки помогали все меньше и меньше. Наконец ему пришлось прибегнуть к врачам. Его исследовали терапевты, невропатологи, хирурги, его посылали к стоматологам, глазникам и ушникам. Все пожимали плечами, анализы и исследования показывали одно: у пациента здоровая кровь и отличное пищеварение, крепкие зубы, нормальные психические рефлексы, в порядке слух и зрение, и чувствовать он себя должен чудесно. Только артериальное давление повышено, но не настолько, чтобы вызывать такие затяжные боли. После того как его послали на консультацию к психиатру, Андреас понял, что усомнились в его головных болях, что его считают симулянтом или человеком, который придумывает себе болезни. С желтоватым лицом печеночника и дрожащими руками алкоголика, психиа-атр явно был доктором умным, потому что он обнаружил причину его болезни. Психиатр заинтересовался именно образом его жизни, спросил, от чего умерли родители, не много ли потребляли они алкоголя, пьет ли он сам, почему разошелся с женой и не снизилась ли в последнее время его половая активность. Услышав, что Андреас Яллак был на фронте, психиатр спросил, не был ли он ранен или контужен. Андреас ответил, что ранило его дважды - в первый раз осколком мины, а во второй двумя пулями, контузии не было. Сотрясение мозга было лет десять назад. Зимой на разъезженной дороге наехал грузовик, собственно, не наехал, а задел кузовом, и его отбросило в сугроб, на обочину. И тут психиатр стал с дотошностью криминалиста расспрашивать о деталях того несчастного случая, не Андреас ничего особого добавить не мог. Затянувшееся выступление в Народном доме совхоза Орувере он запомнил гораздо лучше, чем несчастье на Орувереском шоссе. Из-за того, что собрание вместо предусмотренных полутора часов продолжалось три, он опоздал на автобус и решил пойти пешком на железнодорожную станцию, которая находилась в шести километрах. Лекция затянулась из-за множества заданных ему вопросов, наконец он ввязался в полемику с каким-то примерно одних с ним лет спорщиком, которого, как выяснилось потом, ни заведующий Народным домом, ни жители в совхозе не знали, - видимо, это был строитель, в Орувере начали возводить цех приборостроительного завода. В каждом его слове сквозили злоба и ожесточение, вначале этот человек пытался опровергать Андреаса, потом начал поднимать его на смех. И Андреас загорелся, ему даже нравились такие резкие схватки; входя на трибуне в азарт, он бывал и хлеще в утверждениях и находчивее в словах. Во всяком случае, в тот раз он привлек слушателей на свою сторону и загнал в угол оппонента. Андреас хорошо помнил, что его не очень огорчило даже то, что опоздал на автобус, в дорогу он отправился в хорошем настроении. Он шел по левой стороне шоссе, как и положено по правилам движения, но все же его задела налетевшая сзади машина, как полагали эксперты, самосвал. Андреас, правда, слышал приближавшийся шум мотора, самой же машины он так и не видел ни до, ни после столкновения. По заключению экспертов, его ударило краем кузова. Спасли ушанка и то, что в последний момент Андреас инстинктивно отскочил в сторону. Сам он прыжка не помнил, об этом рассказывали милиционеры, приехавшие на место расследовать происшествие. О том, что, по мнению милиционеров и следователя, на него хотели наехать намеренно, Андреас не сказал: при восемнадцатиградусном морозе снежное шоссе не такое скользкое, чтобы шедшая в правом ряду по широкой полосе машина настолько потеряла управление, что ее занесло влево. В оттепель или гололед вполне возможно, но не в мороз. Найти самосвал не удалось, хотя милиция и искала его. Сам Андреас не был уверен, хотели на него наехать или нет. Психиатр спросил, терял ли он сознание, и если потерял, то сколько времени находится без пямяти. Андреас ответил, что без сознания он был примерно двадцать или тридцать минут. "Ваша голова и мои руки, - указал на свои дрожащие пальцы психиатр, - жертвы современной цивилизации". Оказалось, что руки психиатра стали дрожать после автокатастрофы, какие-то нервные окончания или корешки в позвоночнике получили повреждение, хорошо, что еще вообще руки двигаются. Психиатр не жаловал современную цивилизацию, утверждал, что бензиновый мотор и клозет самое большое зло для человечества, не менее опасное, чем расщепление атомного ядра и открытие и применение синтетических инсектицидов, например Д'ДТ. Канализация, конечно, преградила дорогу холере и чуме, но принесла людям другие беды, вывела загаженные химикалиями нечистоты в реки, озера и моря. Он вошел в раж и заявил, что человек, ослепленный успехами науки и техники, размахивая флагом прогресса, вызволил силы, которые уже не в состоянии ни контролировать, ни обуздать. Больше всего из-за этого страдает сам человек, его чувства разметаны, нервы взвинчены до предела, все большее количество людей не выдерживает напора цивилизации, динамика роста неврастении, психопатии и прочих душевных заболеваний устрашающа. Вообще нужно прекратить петь гимны всемогуществу разума, для человека разум - враг номер один. "Разве счастливее человек оттого, что он опускается на дно океана или скоро взлетит на Луну? Разве счастливее человек оттого, что способен одной атомной бомбой уничтожить сразу сто тысяч людей? Нет, во времена меча, дубинки и лука человек был куда счастливее". Тут психиатр перекинулся на проблему бытия и воодушевленно заговорил о том, что для более глубокого понимания жизни, вещей и явлений одного разума и науки недостаточно. Наука эффективна там, где нужно измерять, взвешивать, сравнивать, систематизировать, квалифицировать, создавать математические модели. Она могущественна в мире неодушевленных вещей. В одушевленном же мире наука еще беспомощна перед слабосильной и мыслящей материей. Генетика только через тысячу лет, не раньше, достигнет уровня, который можно будет сравнить с уровнем сегодняшней органической химии. "Постичь смысл бытия, если это только вообще постижимо, невозможно с помощью математики - этой альфы и омеги сегодняшней науки. Истинное понимание стоит несравненно выше разума, как обычного, так и научного, это некое Новое качество, некое инстинктивное чувство, которое не в силах объяснить привычная логика разума". Примерно так говорил психиатр, безмолвно слушавший его Андреас наконец сказал, что современное производство благодаря специализации и кооперированию стало обширным и усложненным, а современные административные и государственные системы необыкновенно масштабными и сложными, современный мир может спасти все же толь" ко разум, опирающийся на науку разум, и ничто другое. Полагаться на инстинкты, побуждения и подсознание нельзя. Про себя же подумал, что смыслом человеческого существа и в самом деле занимаются крайне мало, этот вопрос стал как бы "хобби" для ученых-философов и младшего поколения художественной интеллигенции. Особенно эту естественную, неуемную жажду человека познать смысл жизни и сущность бытия используют служители культа, христианская церковь, а также другие религии. Интересно, верит ли в бога психиатр? Так они и втянулись в спор. Когда Андреас уходил, у него мелькнуло сомнение, уж не проверял ли доктор его рассудок, когда вел этот странный разговор. Или в общении с тронутыми он сам тронулся умом? Как бы там ни было, но причину возникновения головных болей психиатр обнаружил. И нейрохирург согласился, что головные боли и нарушение равновесия могли быть следствием прошлого сотрясения мозга. Эффективного средства против его болезни так и не нашли. Голову и мозг его обследовали всевозможными аппаратами, в том числе и рентгеном, опасались даже какого-то новобразова-ния, говорили о возможной операции мозга, но все же делать ее не стали. Он и впрямь утратил работоспособность, в чем, однако, признаваться не желал.
Три месяца он ничего не делал, даже книги в руки не брал - при чтении боли усиливались. Первый месяц провел в санатории, где чувствовал себя арестантом и считал дни, оставшиеся до конца путевки. Еще четыре недели его обследовали в больнице и выписали для амбулаторного лечения. Через три месяца назначили пенсию по инвалидности. Такой поворот дела казался Анд-реасу Яллаку вопиющей несправедливостью. Он чувствовал себя бесполезным, никому не нужным человеком. Чувствовал, что не смеет дольше сидеть без дела, в порыве отчаяния может черт знает что выкинуть. Так как врачи настойчиво предостерегали его от умственного труда, он решил взяться за отцовское ремесло. В летние школьные каникулы, работая подручным, он на первых порах заделывал изнутри уложенные отцом кирпичи, потом и сам укладывал их, научился также резать кафель и зачищать края, сложил две плиты и одну большую, обогревавшую три комнаты печь, Справился он в свое время и с печью, которую начал выкладывать отец, - тогда ему казалось, Что никто другой, только он сам должен закончить бчаг, стоивший отцу жизни. В строительно-ремонтной конторе Андреаса приняли о распростертыми объятиями, начальник, молодой исполнительный инженер, назвал его эстонским Островским, человеком, который не поддается судьбе. Борясь с болезнью и неумелостью, он потратил на первую, из обычного кирпича, печь времени в три раза больше положенного. Было, конечно, легкомыслием объявлять себя печником, большинство рабочих приемов он уже забыл, в конце концов, искусству этому он и не обучался, разве что возле отца набил себе немного руку. Но что-то нужно было ему делать, а никакой другой профессией он даже настолько не владел. Правда, машину водил, - работая на автобазе, получил права шофера второго класса, однако человек, который постоянно принимает болеутоляющее, и думать не смеет о том, чтобы браться за баранку. Если бы первая сложенная им печь плохо тянула или слабо грела, он бы стал землекопом или транспортным рабочим. Разжигая печь, он ужасно волновался, ему казалось, что от того, какая будет тяга, зависит вся его дальнейшая жизнь. От отца он слышал, что новая печка старается дымить, что растопить ее вообще своего рода искусство и что о печи судить можно только после недельной топки. Он готовился к самому худшему, но дышавшая сыростью каменная кладка не противилась. Андреас, как ребенок, радовался тому, что есть тяга и огонь разгорается; несмотря на дикую головную боль, в тот вечер он был счастлив. Вторая печь вначале дымила и не скоро нагревалась. В третьей тяга так и осталась никудышной, Две следующие кладки - плиты со щитами - удались лучше, но очередная плита задурила, хотя складывал ее особо тщательно и даже заглядывал в справочник. Он разворотил большую часть плиты и сложил заново, но и это не помогло. Хозяин квартиры - они делали капитальный ремонт деревянной, построенной еще до первой мировой войны развалюхиостался доволен, сам же Андреас - ничуть. Он все яснее сознавал, что проникнуть в тайны печного искусства вовсе не просто, что из него никогда не выйдет такого мастера, каким был отец. Зачищая и подгоняя кирпичи, он много думал об отце, о его мастерстве, его отношении к работе и вообще к жизни. Спрашивал себя, прожил ли он свою жизнь богаче или беднее, чем отец, и не смог ответить. Он считал себя преобразователем общества, но был ли он им на самом деле? Теперь он складывал печи в срок, видимо обретя сноровку, в будущем станет работать чуть быстрее, вроде бы все в порядке, и все равно нет. Да, он способен сложить и печь и плиту, но мастером своего дела называть себя не может, не имеет права. Отец мог. В общественном распределении труда он выполнял именно ту работу, которую делал лучше других членов общества. Отец был на своем месте. При нехватке хороших мастеров общество будет нуждаться и в его, Андреаса, работе, но то, что делает он, может делать и любой другой, даже лучше, он занимается работой, которую, по сути, не знает, находится не на своем, единственно верном, а на случайном месте. А раньше, до головных болей, он был на своем. И на это Андреас Яллак не смог ответить. Но одно представлял ясно: в жизни своей он много говорил о работе и ее исполнении, не понимая глубоко сущности физического труда. Говорил о труде как о деле чести, доблести и геройства, хотя, видно, не должен был этого делать. Потому что о вещах, сути которых ты не познал, у тебя нет права говорить. Пытался оправдаться тем, что в разговорах о труде он исходил из положений политэкономии и философии, иначе говоря - аспектов, которые, как ему казалось, он понимает, и все же не мог успокоиться.
Несмотря на то что Андреас был совершенно недоволен своим умением класть печи, другой работы он не стал искать. Продолжал работать с яростным упорством. Дерзнул даже взяться за кладку кафельной печи. Подбор и подгонка в тон сверкавшей глазурью плитки, нарезка ее и зачистка обнаружили, что работу, которой каждый день занят, он так мало знает и понимает. Но не махнул на свое новое занятие, даже когда руководство конторы явно захотело избавиться от него. Не потому, что сложенные или отремонтированные им плиты и печи не годились, а потому, что неугодной стала его личность.
Черная кошка между ним и руководством конторы пробежала после одной толоки. По предложению бригадира ремонтников на строительстве дачи начальника конторы был организован воскресник. К вечеру Андреа-су стало ясно, что значительная часть строительных работ здесь выполнена бесплатно. В следующее воскресенье некоторые рабочие под влиянием Андреаса отказались идти на толоку. Бригадир быстро выяснил, кто был зачинщиком. Он назвал Яллака заглазно безответственным подстрекателем, который сеет раздор в их маленьком сплоченном' коллективе. Андреас пошел к начальнику конторы и заявил, что если тот не призовет к порядку бригадира и будет продолжать строительство своей дачи в порядке воскресников, то ему придется давать в прокуратуре объяснения по двум статьям. Во-первых, по поводу использования своего служебного положения-в личных интересах, во-вторых, по поводу разбазаривания государственных средств, точнее говоря - в связи с разграблением государственных денег, потому что участникам толоки обещали компенсировать их работу приписками в ежедневных нарядах. Начальник конторы, молодой инженер, называвший Андреаса Николаем Островским, испугался его резкости и поспешил заверить, что о приписках он не и"мел и понятия. Все это вина бригадиров, его подвели подхалимы и приспособленцы, и он должен будет строже следить за своими помощниками, само собой понятно, что такие толоки никуда не годятся. И он благодарен товарищу Ял-лаку, который открыл ему глаза, прямо от души благодарен. Однако с той поры ему стали давать работу с каждым разом все хуже и менее оплачиваемую, в том числе и такую, которая ничего общего с его занятием не имела. На его расспросы отвечали, что печницкой работы просто не хватает, что среди печников у него наименьший стаж и самая низшая категория. При желании он может переквалифицироваться, стать, например, слесарем по центральному отоплению, поле деятельности у теплоцентралыциков расширяется с каждым днем, профессия же печника в наши дни вообще вымирающая, кто сейчас строит дома с печным отоплением? Это было и насмешкой и расплатой одновременно.
Не требовалось особого ума, чтобы понять: от него хотят избавиться. В первом порыве Андреас готов был уже подать заявление об уходе, но передумал. Он сказал себе, что если он хочет быть таким же хорошим партийным работником, как его отец печным мастером, - в душе Андреас Яллак по-прежнему считал себя партийным работником, - то не смеет вот так, обидевшись, хлопнуть дверью. Его уход рабочие могут расценить как подтверждение поговорки: "Против ветра плевать - себя оплевать", которая уместна и поныне. А ретивый начальник конторы и его плутоватые помощники еще больше осмелеют. К удивлению многих, он остался, хотя его гоняли с объекта на объект и хотя зарплата снизилась наполовину. Осенью Яллака, несмотря на скрытое противодействие начальника конторы, избрали членом партийного бюро. Начальник конторы, который снова, заискивая, называл его эстонским Николаем Островским, стал опять угодничать перед ним, на подсобные работы его больше не ставили, зарплата все росла. Заинтересовавшись, на каком основании повышается у него зарплата, Андреас вник в наряды и нормы и обнаружил в ведомостях фамилии людей, которых никто из рабочих не знал. По его предложению начальника конторы вызвали на партбюро дать объяснение. На заседании выяснилось, что фиктивные имена в ведомостях и приписки являются лишь частью махинаций заведующего ремонтным участком и бригадира, на что начальник конторы смотрел сквозь пальцы, явно, что и ему перепадало. Члены партийного бюро единогласно решили обратиться к директивным органам с предложением провести основательную проверку работы всей строительно-ремонтной конторы. Через четыре месяца начальника конторы освободили от занимаемой должности, бригадир посчитал за лучшее убраться по собственному желанию.
Хотя работа печника против ожиданий потребовала от Андреаса гораздо больше напряжения, не говоря уже об энергии, которую он потратил натягание с начальником конторы, здоровье его странным образом пошло на поправку. Через год головные боли стали постепенно утихать. Совсем они не прошли, но теперь он мог уже читать. Андреас не верил в выздоровление, ожидал нового обострения, но, к счастью, этого не произошло. Психиатр велел ему благодарить то ли небо, то ли судьбу или природу за то, что у него в мозгу нет опухоли, иначе боли не прошли бы. Что там у него произошло в голове после сотрясения, этого медицина точно установить не в состоянии, предполагать можно всякое, но какое значение имеют предположения. Болезнь его, помимо всего, подтверждает еще две вещи: во-первых, то, что о деятельности нервной системы человека, особенно о том, что называется психикой, знают страшно мало, хотя еще в прошлом веке появилась теория условных и безусловных рефлексов, и каждый год пишутся десятки и сотни толстых томов о неврологии и психиатрии; во-вторых, сомнительно, чтобы человеческий разум когда-нибудь раскрыл природу мистического. На этот раз слова психиатра показались Андреасу и вовсе странными, ибо что общего у его головных болей с мистикой? Лицо у психиатра стало еще желтее и руки дрожали сильнее прежнего. Услышав, что Андреас последний год работал горшечником*, он оживился и сказал, что употребление гончарного круга и обжиг горшков, а также гончарное дело в более широком смысле слова является одним из древнейших занятий человека, - видимо, и оно сыграло свою роль в его выздоровлении. В ответ на слова Андреаса, что обжигать горшки, то есть глиняную посуду, и выкладывать из кирпича плиты не совсем одно и то же, но если условно их принять за единое, то возведение очага, с точки зрения развития цивилизации, имело такое же, а может, и большее значение, чем создание атомного реактора, психиатр возбужденно замахал руками и сказал, что между обжигом горшков и атомным реактором огромная разница: первое не загрязняло, а второе загрязняет окружающую среду. До тех пор, пока двуногое существо , ограничивалось использованием естественных материалов, все было в порядке, беда началась тогда, когда человек стал разрушать естественную материю и синтезировать новые, неразлагающиеся материалы и, таким образом, нарушать разумное равновесие природы. Психиатр произвел на Андреаса еще более странное впечатление, но предостережение врача не бросать физическую работу воспринял всерьез. Он продолжал работать, однако время от времени стал читать лекции и позднее начал руководить в строительно-ремонтной конторе политкружком. Представ после двухлетнего перерыва перед слушателями, он волновался так же, как при первом своем выступлении. Лекция прошла хорошо. Видимо, ораторское искусство попроще искусства печной кладки, в лекторском деле он ничего не забыл. Конечно, в первом случае практики было намного больше и перерыв в работе поменьше. За кирпичи же он вновь взялся после двадцатилетнего перерыва, к тому же класть печи он так никогда и не обучился.
* Эстонское pottsepp обозначает и гончара, н горшечника, и печника.
Сейчас, слушая музыку дождевых капель, Андреас Яллак думал, что, возможно, он поступил неправильно, став снова пропагандистом. Что, может, и впрямь следовало остаться при одном из древнейших занятий человечества и смириться с этим. Он же перенапрягся. Кто вынуждал его вечерами сидеть за книгами и изучать последние номера журнала "Вопросы философии"? Никто, кроме самого себя. Чего он хочет достичь своими лекциями и нравоучениями? Но что за жизнь была бы без напряжения! Мир не стал бы лучше оттого, если бы он, Андреас, заимел садовый участок, занимался бы дачей и- сажал ягодники, копал бы грядки и выращивал цветы. Или полеживал бы себе на диване и размышлял о смысле жизни. А помог ли он улучшить мир своими усилиями? Все его рассуждения кончались одним и тем же вопросом.
Вдруг мысли Лндреаса Яллака сделали неожиданный скачок.
Явно, что и его семейная жизнь пошла насмарку из-за того, что ему никогда не хватало времени. Нет, скорее наоборот - чем отчужденнее становилась Найма, тем активнее искал он для себя всяческие дела. Именно искал. Чтобы явиться домой тогда лишь, когда дети уже спали. Чтобы не слышали они Найминых все более несдержанных, переходящих в брань обвинений.
Но почему и сейчас, после развода и головных болей, он сам надевает на себя по вечерам хомут? От кого бежит он теперь?
От самого себя. Чтобы не вершить над собою суд. Как за развалившуюся семью, так и за сына. Особенно за сына.
Хорошее, приятное настроение сменилось досадой.
Дождь шел по-прежнему.
Но и на этот раз Андреасу не довелось остаться наедине с собой. Открылась дверь, и тут же люди в белых халатах засновали возле его кровати.
К удивлению своему, он обнаружил Яака.
Разве он работает здесь, в больнице?
- Здорово, Атс.
Яак подступил к постели и-протянул руку.
- Здорово, Яак, - Андреас, как обычно, крепко пожал протянутую руку.
Яака обрадовало это крепкое рукопожатие. Он готовился к худшему. По привычке пощупал также пульс.
- Кажется, мы помешали тебе, - осторожно начал Яак, - ты, кажется, о чем-то думал?