Жить внутри драмы трудно. Мысленно представляешь себе, представляешь. Другой, может быть, смог бы закричать, зарычать, наполниться драмой до кончиков ногтей, и выстрел в суматохе прогремел бы сам собой. Но Пальмиро не любит кричать. Он никогда не умел кричать. Даже в самом страшном своем гневе в нем остается кто-то, кто следит за ним. Кто смотрит на Ратацци, высовывающего свои толстые ноги, высовывающего их медленно, осторожно, потом внезапно, одним рывком, встающего у стены с видом на Везувий за его плечами. А он голый. И его еще нужно убивать, нужно устраивать весь этот кавардак. А он совсем голый. Ну разве можно убивать голого человека? У него же такой беспомощный, такой ничтожный вид. Голый человек, если нет к этому привычки, кажется уже сам по себе чем-то неживым. Он существует, но как бы едва-едва, как бы почти и не существует.
Ратацци ничего не говорил. Он только смотрел на Пальмиро, стараясь поймать его взгляд. Но Пальмиро в свою очередь и сам тоже смотрел на него, смотрел на это тело, стоящее перед ним, на эту широкую, волосатую грудь, на этот пупок, на выпяченный живот, такой хрупкий, несмотря на его округлость. Живот — это же меньше, чем ничто. Удар кулаком, и от него останется только мокрое место. И член. Член Ратацци. Вот уже двадцать лет как они стали компаньонами, но Пальмиро никогда не видел члена Ратацци. Потом суетность этой мысли вызвала у него отвращение. Как можно думать о таких глупостях? А как поступают другие?
— Антуан, послушай, — выговорил наконец Ратацци, заикаясь и стуча зубами.
Пальмиро поднял глаза. Он наконец испытал некое сильное, новое ощущение. Ратацци дрожал. Ратацци охватил страх. Он боялся Пальмиро. Большой и толстый Ратацци, властный и развязный компаньон-тиран. Который отсутствовал по три дня, даже не пытаясь придумать какой-либо предлог. Который сваливал на него самую неприятную работу.
— Антуан, ты пойдешь в порт, чтобы…
— Но…
— Не надо все время спорить, Антуан.
И все это прямо перед служащими.
Который настоял, чтобы фирма называлась «Ратацци и Пальмиро». Фамилия Ратацци впереди. В то время как везде принято…
— Ты не считаешь, что алфавитный порядок…
— Плевать я хотел на алфавитный порядок.
В присутствии госпожи Пальмиро. Это было даже просто негалантно. Тем более что… А теперь вот он дрожал. Маленький Пальмиро. Толстый Ратацци. «Мой компаньон», — говорил он людям, положив свою огромную руку на плечо Пальмиро. «Ратацци и Пальмиро». А алфавит?
— Уходи! — внезапно сказал Пальмиро.
— Антуан, обещай мне, что…
— Уходи.
Настала его очередь обрывать его на полуслове.
— Я приказываю тебе уйти.
Раздраженным голосом, угрожая револьвером, он добавил:
— Быстро!
Ратацци протянул руки вдоль тела, чтобы обратить внимание на свою наготу. Пальмиро пожал плечами. В любой победе бывают некоторые смехотворные препятствия.
— Мой… — нерешительно начал Ратацци.
— Вон, на комоде.
Может быть, ему только показалось. В голосе госпожи Пальмиро прозвучало что-то вроде презрительной нотки. Может быть, совершенно непроизвольно. Ратацци из угла возле стены взглянул на Пальмиро, как бы прося у него разрешения подойти к комоду. Пальмиро кивнул, разрешая.
То ли аппетит в тот вечер был поострее, то ли меню — более скромным, а беседа — вялой, но ужин закончился раньше, чем обычно. Без четверти десять чета Сатриано прошла в гостиную, где их ждали три чашки настоя из ромашки. Андрасси от ромашки отказался.
— Вы не любите ромашку, нет? — спросила госпожа Сатриано ласковым голосом.
— Время еще раннее, — ответил Андрасси, глядя скорее на мебель, чем на нее.
Затем, обращаясь непосредственно к Форстетнеру:
— Если я вам не нужен, я сходил бы в кино.
Подталкиваемый каким-то предчувствием, он надеялся встретить ее там, увидеть ее улыбку, ее шерстяной джемпер, увидеть ту, кого он не мог никак назвать, потому что уже слишком сильно любил ее, чтобы думать о ней просто как о дочери Рамполло. Он любил ее: она больше не могла быть чьей-то дочерью.
— В кино? — удивилась графиня.
А что? Чем эта идея хуже какой-нибудь другой?
— Я не хочу мешать тебе развлекаться, — начал Форстетнер.
Всякий раз, когда Форстетнер говорил с ним при посторонних, его голос звучал мягко и ласково. А кроме того, с некоторых пор, а точнее, как раз перед этим ужином, он стал называть его на «ты».
— И зови меня Дугласом. Глупо называть меня господином. Это смешно.
— Почему?
— На Капри…
— Я не хочу мешать тебе развлекаться, хотя идея кажется мне довольно странной.
В его маленьких серых глазках таились самые низкие подозрения.
— Странной? Я тоже так думаю, — воскликнула графиня.
Она встала, взяла Андрасси за руку повыше локтя и подвела его к одному из больших панорамных окон.
— Посмотрите на это.
Поднялась луна, и ее бледный свет заливал море, воспламеняя золотистую дорожку.
— А вы пойдете в кино! И что вы там увидите? Неужели вы надеетесь увидеть там что-то такое, что окажется лучше лунного света? Запереть себя в прокуренном зале!
Она даже вздрогнула.
— Где-нибудь в другом месте, конечно, можно. Но здесь? Это просто преступление. Разве мы имеем право похищать хотя бы одну минуту у такой красоты? — проговорила она быстро, отчего «красота» превратилась у нее в «крысу ту».
— Такое зрелище налагает на человека особые обязательства.
— Это правда, — согласился Джикки своим ровным голосом из-за газеты, которую держал широко раскрытой перед собой.
Госпожа Сатриано опять вздохнула.
Затем решительно: