Тем не менее два зала все-таки есть. Если они функционируют, значит, есть желающие.
— Вы правы, мадам! — произнес Андрасси, пряча свою горечь под восторженной интонацией.
— Милый мальчик! — похвалила она Андрасси.
Графиня снова села в свое большое синее кресло, надела очки, как у нотариуса, взяла газету.
— Надо же, — начала она. — В Турции — изменение политики. Почему? Джикки, почему Турция изменила политику?
— Читай статью, — сердито посоветовал Сатриано.
Она засмеялась, как молодая девушка, которой предложили что-то неприличное.
— О! Нет, — отмахнулась она. — Статьи…
И она взяла свое вязание. Она много вязала. Для бедных. Детские распашонки, шерстяные жилеты.
— Сыграем партию в шахматы, Дуглас? — предложил Сатриано.
— Охотно.
На самом деле Форететнера звали Эрнест. Почему он называл себя Дугласом? Правда, бывают люди, которым не нравится имя Эрнест.
Они сели за стол Теперь оттуда, где они расположились, слышалось только легкое скольжение фигур. Или голос Сатриано:
— Ну-ка, сударь!
Или еще:
— Черт возьми, господин Дуглас.
Или вздох госпожи Сатриано.
Или шелест газеты, которую Андрасси развертывал и свертывал.
— Пожалуйста, что означает: braccianti?
— Сельскохозяйственные рабочие, — отвечал Сатриано.
— Как? — мило комментировала графиня. — Прожив более четырех месяцев в Италии, вы еще не знаете такого употребительного слова?
Андрасси с упреком посмотрел на нее.
Четыре месяца в Италии? Нет, мадам, четыре месяца лагеря в Италии. Это не одно и то же. В моем лагере не говорили по-итальянски, мадам. Говорили на мадьярском, на русском, на идише, на ломаном французском. Но не на итальянском. С какой стати там стали бы говорить по-итальянски? Лагерь предназначен не для итальянцев, мадам. Не без злости, исключительно, чтобы нарушить вялую безмятежность вечера и как бы думая о чем-то другом, Андрасси произнес:
— Я вспомнил одного парнишку в моем лагере, у которого вырывали ногти…
— О! — воскликнула графиня, не переставая вязать. — Бедняга, ему, наверное, было очень больно. Мне нетрудно себе это представить. Зимой у меня ноготь на большом пальце ноги врос в мякоть.
— Вы не должны рассказывать подобных историй при моей жене, — заметил Сатриано ровным голосом, в котором, однако, прозвучали едва заметные веселые нотки. — Она принимает все так близко к сердцу.
Никто, само собой разумеется, и не собирался смотреть на луну.
— Я вам напоминаю, — сказала госпожа Сатриано, — что завтра чай у Ивонны. Мы все приглашены.
— Извините меня, что я пристаю к вам с глупыми вопросами, графиня, — обратился Андрасси, — но как туда нужно одеться?
— Дорогой мальчик! Дорогой городской мальчик! На Капри каждый одевается, как хочет. Можете пойти хоть в плавках.
— А мой синий костюм?
— Нет, это было бы неуместно. Пойдите в том, в чем вы сейчас. Вы знаете свекровь Ивонны, старую княгиню? Не забудьте попросить представить вас ей. А то она обидчивая.
— Я ее очень люблю, старую княгиню, — проговорил Форстетнер добродушным тоном, словно признаваясь в легкой слабости к чему-то вульгарному.
— Кажется, вы ее хорошо знаете, — заметил Сатриано невинно, как бы невзначай.
Форстетнер еще ниже наклонился над доской.
— О! О! Какой коварный ход.
— Вы ее хорошо знаете?
Сатриано настаивал.
— По правде говоря, нет, — еле слышно произнес Форстетнер. — Но она очаровательна, вы не находите?
— В высшей степени, — бесстрастным голосом подтвердил Сатриано.
Миссис Уотсон взяла засаленную тетрадь в черной клеенчатой обложке, которую протянула кухарка, и стала читать. Страницы были запачканы, плохо скреплены и испещрены во всех направлениях цифрами, дабы в конце сложиться — неведомо каким образом — в дважды подчеркнутую общую сумму.
— Это дорого, — заметила Мейджори. — Это очень дорого. Маркиза Сан-Джованни говорила мне…
Страдальческое лицо кухарки исказилось злобой.
— У маркизы Сан-Джованни гости дохнут с голоду! — громко произнесла она.
— Я у нее как-то на днях прекрасно поужинала.
Кухарка понимающе улыбнулась, показывая всем своим видом: дурочка!
— Cipolle, — миссис Уотсон разобрала в тетради одно из слов. — Четыреста лир… Что означает: cipolle?
Кухарка начала изображать двумя руками, будто она что-то чистит, затем, что вытирает глаза.
— Картошка? — спросила Мейджори.