— Старых, как мы с вами.
— Ну, княгиня, — жеманно протянул Форстетнер, с ненавистью глядя на нее.
У нее на лице мелькнула квадратная улыбка, словно фрамуга, закрываемая нервной рукой.
— Здесь собрались одни старики.
Она посмотрела вокруг.
— А!
Ее отрывистое «а!» — такое же, как то, которое Андрасси услышал из ее уст несколько минут назад. «А!» профессионалов. Зацепив своей маленькой бледной ручкой рукав Андрасси, она направилась к молодой женщине в розовом. Та разговаривала с молодым человеком, у которого были обесцвечены волосы. Княгиня решительно отодвинула его в сторону.
— Моя маленькая красавица, вот мой друг Андрасси, ему надоели столетние старики. Я препоручаю его твоим заботам. Вы знаете Мафальду Брачагу? Вот, я покидаю вас, поболтайте.
И пошла. Молодая женщина в розовом засмеялась.
— Вот я покидаю вас, поболтайте, — повторила она, удаляясь. — Остается только подумать о чем.
Мафальда была маленькой, но не хрупкой, с прямым носом очень чистого рисунка, с густыми черными волосами, собранными в валик на затылке.
— А это моя мама, — указала она.
В двух шагах от них, на голубом канапе сидела пожилая дама и смотрела на них. Настоящая старушка с седыми волосами, но без голубого подсвета, в черном платье и серых чулках. Они сели рядом с ней.
— Вы видели сад? — спросила она. — Красивый, не правда ли? Мой тоже красивый, я стараюсь, чтобы он приносил пользу. Я выращиваю у себя овощи. Каждое утро я повязываю платок на голову, беру мотыгу, беру полольную вилку и иду в огород. Мой духовник все время говорит, что это мой грех. Мол, с этой стороны как раз и придет ко мне бес и заберет меня. Срежет меня под корень, как настурцию. Как настурцию.
Она весело рассмеялась.
— Моя дочь смеется надо мной, но она тоже занимается садом.
— О! Я занимаюсь только цветами.
— Две садовницы!
Она удовлетворенно скрестила свои толстые маленькие руки на коленях. В нескольких шагах от них в полосатом кресле пробуждалась ото сна, вздыхая, Бесси Амберсфорд. Она потрогала рукой карман и успокоилась. Госпожа Брачага безмятежно смотрела на нее.
— Я получаю удовольствие от таких сборищ, — сказала она. — Я ведь редко куда-нибудь выхожу. Все время занимаюсь своим садом, огородом, вяжу, слушаю концерты по радио. Поэтому время от времени говорю себе: «Девочка моя, ты закисаешь». И отправляюсь наносить визиты. Это мне интересно. Все эти иностранцы, художники, педерасты…
Андрасси даже не моргнул глазом. Он уже привык. На Капри слово «педераст» звучало столь же нейтрально, как где-нибудь в другом месте слово «суп».
— У меня два кролика и восемь кур. У всех у них есть имена. Кроликов зовут Сципион и Ганнибал. А петуха…
Она негромко засмеялась, как бы прося извинить ее за такую эксцентричность.
— Петуха я зову Коко. Приходите на них посмотреть.
— Да-да, конечно, — подтвердила Мафальда. — Приходите, когда хотите.
Внимание Андрасси стало рассеиваться. Эта старая дама, эта Мафальда, смотревшая на него своими открытыми, спокойными, немного суховатыми глазами, во взгляде которых было что-то от твердости грифельной доски. Голос старухи звучал спокойно, ровно. Когда он был маленьким, у него была бабушка, очень похожая на нее, в черном платье и серых чулках. Она тоже разводила кур и кроликов. И у всех у них тоже были имена: Цезарь, Парикмахер, Гроза пушты.
Ночь.
Форстетнер спит.
На море сотни огоньков рыбачьих лодок, вышедших на простор или в сторону Амальфи. Словно звезды. Если отвлечься, то можно подумать, что это само небо приблизилось к земле. Но это лодки.
Спокойные, неподвижные.
В лодках сидят рыбаки и молча ждут.
Только тихий плеск слышится в ночи.
Сандра спит.
И ее маленький брат тоже спит, в одной комнате с ней.
Каждую ночь, часа в два, Сандра поднимает его. А то он, душечка, вполне может намочить свою постель. Поэтому она его и будит. Он весь теплый, размякший. Потом она его снова укладывает. И он сразу же засыпает. Аптекарь еще не спит. Он разговаривает в темноте с женой. Он вне себя от ярости. Днем какой-то тип, чтобы получить лекарство на кокаиновой основе, дошел до того, что упал перед ним на колени в задней комнате.
— Прямо в присутствии девочки! Что она могла подумать?
Мариэтта, белошвейка, заканчивает шить четыре шелковые рубашки.
Черные.
В этом году мода на черные рубашки, в фашистском стиле, застегивающиеся на пуговицы до шеи. На днях, вечером, в «Клубино», маленьком тесном ночном ресторанчике, княгиня Адольфини поинтересовалась у одного из молодых людей, составлявших ее свиту:
— А ты бы надел черную рубашку?
— Конечно!
Совсем еще молодой человек, лет семнадцати, кстати, сын фашистского министра, которого расстреляли в 1945-м, сначала изрядно побив. В газетах иногда еще публикуют его последнее фото, как и в прежние времена, в черной рубашке, с опухшим лицом, целующего маленькое распятие, стоящего между двумя мужчинами, которые держат его под мышки.
— Ты бы надел?
А тот, на ком была черная рубашка, уже снял ее и протягивал молодому человеку. Юноша стал ее надевать. Он лихорадочно застегивал пуговицы Но воротник оказался тесным. Держа руку у шеи, юноша остановился. Раздался резкий смех княгини Адольфини, потом наступила тишина, нарушаемая только вялым голосом Жако, который вслух размышлял о своих былых приключениях. «Я вспоминаю, как мы там развлекались вчетвером: дантист, садовод и я. И еще одна девка. А почему, собственно, девка? Я уж сейчас даже и не помню. Кажется, дантист хотел посмеяться над ней».
И в чистом ночном воздухе веяло разными ненавязчивыми ароматами.
Сутки настоящей жары полностью изменили остров. Само небо, еще вчера синее и ясное, теперь стало серебристо-серым и сливалось на горизонте с морем. Воздух наполнялся индустриальным стрекотанием кузнечиков. Возникло ощущение, что за один день население увеличилось вдвое, и, начиная с одиннадцати часов, на площади кишела толпа не только более многочисленная, чем накануне, но и какая-то другая, разнообразная, облачившаяся в короткие пляжные юбки, в шорты с желтыми помпонами, в рубашки с нарисованными на них павлиньими перьями или тюльпанами. Внизу, под террасой виллы Сатриано то и дело проезжали экипажи и автомобили, направляясь к пляжу Малого Взморья, нагруженные непристойно степенными парами и изнуренными от вчерашних танцев девицами, голые ляжки которых, не шевелясь, поблескивали на сиденьях машин, похожие на больших бледных рыб, неподвижных и задумчивых.
Благодаря многократно повторенному утверждению, что пляж его нисколько не интересует, Андрасси в конце концов убедил-таки Форстетнера сходить туда, но тут вдруг появился чрезвычайно взволнованный Рамполло и сообщил, что владелец виллы, в которой жила Мейджори Уотсон, только что прибыл. Форстетнер предложил встретиться в пять часов. Но у Рамполло нашлись какие-то дела, назначенные на это время, и он стал возражать.
— Нет, нет, нужно перехватить его как можно скорее. А то он успеет узнать про цены. И отправится спать. Нужно договориться с ним, пока он не успел отдохнуть с дороги. Меньше будет упорствовать.
В конце концов он и сам поверил в свои доводы, и все его оранжевое лицо, на котором блестели большие черные глаза, буквально светилось от этого примитивного коварства.