Они подпрыгивали вверх. Их длинные тела казались нескончаемыми. Ванда Адольфини тоже танцевала, повиснув на шее Жако; время от времени она прижималась губами к его крупному мальчишескому рту, а Адольфини-муж вертелся вокруг них один, имитируя кастаньеты.
Четрилли выкидывал ногу вперед, гоп-ля! И другую тоже — гоп-ля! Вос схватил крупную блондинку и поднял ее над собой. Темп музыки убыстрялся. Четрилли вертелся, кружился, постукивал себя по груди, орал во все горло! Оркестр продолжал играть, переходя на другую мелодию, рефрен которой состоял из смеха, и дирижер, склонившись над своим микрофоном, смеялся, как сумасшедший, ха-ха-ха, смеялся совершенно идиотским смехом, ха-ха-ха, смеялся все быстрее, все быстрее, а Четрилли вертелся, вертелся, и Жако падал на пол, поднимался, издавая прерывистые крики. Танцевальная площадка бурлила, как суп в кастрюле.
Гоп-ля!
И Четрилли снял свои сандалии и кинул их через весь зал. Одна из них упала, бах, на барабан, и Лаура Мисси, вся сияя от счастья, смотрела на Четрилли. Пары колыхались, колыхались, а Вос танцевал один; его длинное лицо пыхтело над остальными лицами, Четрилли прыгнул на Лауру, увлекая ее на площадку, и они принялись танцевать, сотрясаемые смехом, ха — ха-ха, все быстрее, быстрее, ха-ха-ха. Смех буйных дебилов, ха-ха-ха, и дирижер, сложившись вдвое перед своим микрофоном, хохотал, ха-ха-ха, а Четрилли все выбрасывал вперед свои ноги, руки, выбрасывал во все стороны ягодицы, и Лаура Мисси, задыхаясь, кричала ему в сутолоке:
— Это чудесно! Я люблю тебя! Это замечательно! Наконец-то!
Андрасси спустился в сад.
— Идемте же со мной, — сказала госпожа Сатриано, бросая на него значительный взгляд, столь пылкий, что у любой другой женщины он означал бы, что они сейчас же, не теряя ни минуты, за первым же кустом начнут предаваться самому что ни на есть пылкому разврату. — Идите же сюда. В этот час в саду такая красота!
Вооруженная садовым ножом, сопровождаемая садовником, сухим стариком, у которого всегда был такой вид, словно он над всеми насмехается, она собиралась устроить смотр растениям своего сада. Сад же, увы, несмотря на ее заботы, выглядел, как все сады летом на Капри: немного опустевшим. Ни ирисов, ни настурций, мелькающих между гераниями, как маленькие шапочки, красные или не очень, не видно было и дельфиниумов с бархатистой листвой над изогнутыми стеблями. Герании, циннии, шалфей — вот и все, что осталось. И кактусы, конечно же, опунции с продолговатыми плодами бубонно-красного цвета, да еще пучки волосков, напоминающие кисточки, которыми пользуются женщины для нанесения румян на щеки.
— Послушайте, — сказала графиня, бросив осторожный взгляд на окна. — Я могу показаться вам нетактичной, надоедливой.
Она изобразила сильное смущение.
— Да, да.
Затем, внося нотку энтузиазма, продолжала:
— Я полагаю, однако… Это необходимо убрать, — приказала она садовнику, который согласился, кивая головой и смеясь, словно она сказала что-то очень смешное.
— Наш дорогой Вос говорил со мной о вас вчера, о вашем намерении покинуть Форстетнера…
— Но…
— Нет, нет, — она не дала ему договорить. — Это пустяки. Но потом к нам заходил еще и Пасеков, и он тоже об этом говорил.
Речь шла об антикваре.
— Иногда он спрашивает у нас совета. Он такой милый.
Она не сочла нужным сообщить, что Пасеков смог открыть на Капри свой магазин лишь благодаря тридцати тысячам лир, которые ему одолжили Сатриано, и из которых за двадцать лет он смог вернуть только половину.
— Бедняга, вы поставили его в ужасно затруднительное положение.
— Мадам… — начал было Андрасси.
Но тут возникла пауза, причиной которой стал цветок белой тигриды с усыпанной пятнышками темно — красного цвета сердцевиной.
— Он расцвел! — воскликнула госпожа Сатриано. — Расцвел.
Садовник одобрительно кивнул. На лице его играла веселая улыбка акушера.
— Это такой необыкновенный цветок! Как жаль, что он так быстро увядает! Исчезает, как молния! Да, бедняжка, он так хотел доставить вам удовольствие. Но вы можете говорить со мной откровенно. Форст одобряет ваше намерение?
— Я ему о нем еще не говорил.
— Вы должны понять, что Пасеков возьмет вас только в том случае, если Форст даст свое согласие.
— Речь идет обо мне, мадам. Обо мне, а не о Форстетнере.
— Я это прекрасно понимаю. О! Милый мальчик, вы не хотите меня слушать.
Они были довольно далеко от дома, посреди цинний.
— Как он может взять помощника, что будет стоить ему денег, если в то же самое время он поссорится с единственным серьезным клиентом, который у него был в этом году?
Андрасси презрительно заворчал.
— Не следует судить поспешно о людях, которым приходится зарабатывать на жизнь, — сказала графиня.
Она теперь говорила четким, безапелляционным тоном, без ужимок и без гримас.
— Но Форстетнер…
— Форстетнер не простит вам этого никогда.
Они находились в уголке сада, где росли апельсиновые и лимонные деревья. Темная листва давала более густую тень.
— И тут есть еще один момент, — добавила графиня. — Один момент, о котором мне напомнил Джикки.
Она повернулась к садовнику.
— Будьте любезны, скажите графу, что я прошу его подойти ко мне сюда.
И, обращаясь к Андрасси:
— Он объяснит вам лучше, чем я. Речь идет о вашем виде на жительство. Я ничего не понимаю в этих вещах. Документы! Бюрократические штучки!
Она опять начала кривляться.
Опустив голову и постукивая сандалией по бордюру, Андрасси стоял молча. В его углу, прямо перед ним возвышалась враждебная, властная, спрятавшаяся в свои остроконечные листья агава. Она была похожа на высокого, важного, ощетинившегося оружием барона. К ним подошел Джикки Сатриано, весь в белом.
— А, вот вы где, конспираторы! — произнес он игривым тоном.
Но тут же перешел к делу.
— Где Форст? — спросил он, приглушая свой голос.
— В своей комнате.
— Джикки, я хотела бы, чтобы ты объяснил нашему дорогому мальчику то, что ты сказал мне относительно его вида на жительство.