Что искренне удивляло меня на первых порах моей жизни в восемьдесят седьмом году, так это умение советских людей выражать свои мысли. Разговаривать. Даже далеко не самые развитые советские люди умели это делать лучше большинства моих знакомых из двадцать первого века. Тот же Федя Комар — отнюдь не доцент и не артист разговорного жанра, но он умел общаться и делал это довольно успешно. Почему эта способность пришла в упадок к моему времени — для меня загадка. То ли мобильные телефоны с СМС-ками виноваты, то ли Твиттер с Тик-током, транслирующие огрызки мыслей...
А затем были выпускные экзамены в школе, которые я, к счастью, не сдавал, предъявив врачебное предписание. Оценки за четверть пошли как экзаменационные, так что, я получил очень даже приличный аттестат. Была торжественная линейка, был выпускной, было напутственное слово классной руководительницы, во время которого и сама учительница, и многие девушки нашего класса сильно расчувствовались. Вот, у меня и моих одноклассников скоро выпускной, а по факту, я их и не знаю толком, я чужой среди них, нормально сойтись получилось только с несколькими, фамилии остальных я едва запомнил.
Именно в такие моменты я чувствовал себя очень чужим в этом месте. Самозванцем. Я получаю аттестат, предназначенный не мне. Слушаю предназначенные не мне слова. Дома у меня родители, которые вовсе не родители. И будущее мое — это чужое будущее, которое я украл. Я пользуюсь чужой жизнью. Никакого кайфа от этого я не испытывал, скажу честно. А иногда это было и вовсе невыносимо — жить в чужом мире.
А в мире творилось странное — простой немецкий пилот-любитель Матиос Руст сажает самолет на Красной площади, без каких-либо проблем преодолев эшелонированную советскую ПВО. В той же Москве почти легально собирается «Память», активисты которой вещают о сионистском заговоре. А в Новосибе — рок-фестиваль. А Горбачев — на комсомольском съезде. А сверхзвуковой ЯК-141 успешно летает. Как и сверхмощная «Энергия».
И вроде бы все неплохо, но почему-то очереди становятся больше, а народ в них злее, ругают Горбачева, Рыжкова и сионистов. Очень надеются на инопланетян, которые все больше входят в моду. Все видят НЛО и обсуждают экстрасенсов, и уже появились первые астрологи, и Джуна уже кого-то лечит с непонятным результатом...
Почему-то появляется очень много сумасшедших, самых разных и повсюду — в транспорте, магазинах, рынках и даже государственных учреждениях. Это и неопрятные бабушки с горящими глазами, костерящие перестройку, партию и правительство, и совсем молодые люди — чаще всего с религиозным уклоном, будущие жертвы тоталитарных сект.
Мой папенька, узнав о высадке Руста на Красной площади, не выдержал. Сильно выпил, хотя ему с язвой и гипертонией было категорически противопоказано. И еще я первый раз услышал от него крепкие нецензурные выражения.
— Позор... — шептал он, сидя за столом и читая газету. — На весь мир... Так опозориться... Столько лет работы...
Я, кажется, начал лучше понимать своего папеньку. Конечно, ни в какие коммунистические идеалы он не верил, поскольку был человеком в высшей степени практическим и здравомыслящим. А верил он в силу и мощь своей корпорации — КПСС. И вне этой корпорации себя не представлял, как и многие его коллеги, для которых самым страшным наказанием было исключение из партии.
Наш видеозал работает. Почти процветает. Мы зарабатываем пятьдесят рублей в день, что очень неплохо для семнадцатилетних пацанов. На остальной бизнес забили — некогда, да и нет особого смысла вкладываться, поскольку кооперативам официально разрешено производство одежды и обуви. Впрочем, иногда мы приторговываем сигаретами, прямо в видеосалоне, по старой памяти. «Мальборо» и «Кэмел» для желающих. И немецкое пиво, которое стало почему-то намного сложнее доставать. Шпана нам пока не докучает, видимо доводы Феди Комара оказались весомыми и убедительными. Валеркины друзья-боксеры по выходным приходят к нам посмотреть фильмы на халяву. Боксеры рады, больше всего им почему-то заходят не фильмы о единоборствах, но ужастики с Джейсоном и Фредди.
В кармане у меня всегда около сотни. Черт его знает — зачем. В ресторане на червонец можно обожраться, а на четвертной устроить загул.
Мне нужны деньги. Но не так, как Вите, который молится на купюры. Мне нужны деньги потому, что мое знание будущего без ресурса не стоит ничего, а деньги — это самый эффективный ресурс из существующих на этой планете. Впрочем, это не совсем справедливо для Советского Союза образца восемьдесят седьмого года. Деньги у людей были, пусть и не очень большие, проблема была их потратить.
А еще я часто думал о своей семье. Той, которая действительно моя. Отец и мать еще не познакомились, они живут далеко, в небольшом сибирском городке, она — учительница русского языка, он — инженер. Познакомятся они в следующем году, а еще через год я появлюсь на свет. Или не появлюсь? Я изо всех сил старался гнать от себя такие мысли, но они все равно лезли в голову и буквально сводили меня с ума...
С каким удовольствием я уехал бы куда-нибудь на несколько месяцев! Так, чтобы спокойно и тихо посидеть и разобраться, если не во всем, то хотя бы в чем-то. Но куда уедешь? Семнадцать лет, выпуск из школы, активная жизнь — вокруг все бурлит и меняется.
А потом наступил выпускной. К нему готовились основательно — маменька повезла меня к портному-армянину, шить костюм, и уже через неделю я стал счастливым обладателем роскошной серой тройки.
Перед выпускным я позвонил Марине. Сам не знаю — почему. Что-то я к ней чувствовал, что-то особенное. Не любовь, нет, оно было более подростковое, болезненное и хрупкое.
— Привет, — сказала она весело. — А я думала, что все. Уже не позвонишь.
— Пошли гулять! — предложил я лихо.
Она как-то сразу согласилась. В тот день стояла прекрасная погода — конец мая, когда уже достаточно тепло, но еще не жарко, городские клумбы расцвели тюльпанами, а городские фонтаны извергали водяные столбы.
Мы гуляем по парку и болтаем о пустяках.
— Буду поступать на педагогический, — говорит она. — Родители против, но мне все равно. Музыка — не мое, я ее вообще терпеть не могу. У нас дом наполнен музыкой всегда, сколько я себя помню. Я уж сбежать готова... куда угодно, хоть на БАМ, хоть в общежитие...
— Это правильно, — отвечаю я. — Если не лежит душа, то зачем...
Совсем не то я хочу ей сказать, но продолжаю говорить о пустяках.
— А я на экономический, — говорю я. — Мой отец говорит так: экономика это всегда экономика! Закончу и пойду на завод, экономистом.
Мы смеемся.
— А как ваш бизнес? — спрашивает она. — Процветает?
Я пожимаю плечами.
— Хочешь, пойдем посмотрим?
До видеосалона минут пятнадцать ходьбы. На хозяйстве Витёк с Валеркой, готовят сеанс «Назад в будущее» — очень символический фильм, максимально в тему.
— Ну пойдем, — говорит она с удивлением.
Видеосалон уже окружает небольшая толпа, ожидающая сеанса. Я открываю дверь, и мы проходим внутрь.
— О, какие люди! — Витёк с Валеркой улыбаются.
Мы садимся перед телеком.
— Так это ваш бизнес? — спрашивает она с улыбкой. — «Мир кино» — название сами придумывали?
— Название как название, — пожимаю плечами я. — Разве в названии дело? Люди хотят посмотреть фильмы, и мы их людям показываем. Что, скажешь, опять наживаемся на временных трудностях? Ну не хочет Госкино показывать то, что всем интересно! А люди вот, — я махнул в сторону двери, — стоят, ждут сеанса.
Она ничего не отвечает, просто улыбается. Видеозал тем временем заполняется людьми, оставшиеся без мест — недовольны. Их успокаивает Витёк — завтра все будет повторяться! Затем свет гаснет и мы погружаемся в приключения Дока и Марти. Я видел его несколько раз и в приличном качестве, но смотрю снова с огромным удовольствием. Тогда еще умели снимать хорошие фильмы.
После сеанса мы нова прогуливаемся.
— Понравился фильм? — спрашиваю я.
— Интересно, — говорит она. — И идея, и сюжет... А вот если бы ты оказался в прошлом, вот как этот Марти? Что изменил бы тогда?
Я вздрагиваю от этого вопроса.
— Сложно сказать. Вообще, большой вопрос — можно ли что-то менять? Ты представляешь, какая это ответственность? Допустим, я смогу предотвратить какую-то катастрофу. Крушение поезда, например. И люди, которые должны были погибнуть — не погибнут. И один и тех, кто не погибнет, оказывается врачом, который придумает жуткий вирус, убивающий процентов девяносто носителей...
— Ну, нет, — говорит она. — Если в таком духе рассуждать, то и тонущего человека спасать нельзя... Ребенка из-под колес вытаскивать.
— Это совсем другое, — говорю я. — Даже в этом фильме Марти менял будущее только своих близких, а не стран и народов. Он не побежал убивать, я не знаю... создателей ядерных бомб! Он и понятия не имел, где их искать!
— Мне понравилось, — улыбается она, — как он сыграл рок-н-рол в прошлом. Музыку своего времени. И народ сначала веселился, а потом просто обалдел. А ты бы хотел послушать музыку будущего?
Ох, Марина, ты сама не знаешь, о чем говоришь, думаю я. Одно дело там еще «Hi-Fi» или Земфира... Но вот, например, Мишаня Круг или Валя Карнавал. Или этот татуированный с ног до головы парень... вечно забываю, как его... тоже музыка будущего, и не сказать, чтобы такая уж прекрасная.
— Я думаю, — говорю я осторожно, — что на музыку будущего мы отреагируем также, как в кино отреагировали на музыку Марти. А может быть еще и хуже.
— А я бы хотела, — говорит она. — И не только музыку будущего, но и вообще — знать, чего и как произойдет. Это же очень интересно! Лет через двадцать, наверное, на Марс полетим. А через тридцать и еще дальше. Рак победим и многие болезни. И войн наверняка не будет уже. Так интересно!
У меня внутри опять выбивает предохранитель.
— Чрез два года, — говорю я скучно, — советский прокат порвет фильм о валютной проститутке. В это же время начнутся национальные конфликты — армяне начнут резать азербайджанцев, узбеки — турок-месхетинцев, а грузины — абхазцев. Еще через четыре года все развалится. Они, конечно, попытаются все удержать в девяносто первом, но ничего не выйдет, Союза не будет.
— А Горбачев? — спрашивает она растерянно и, кажется, даже испуганно.
— Пойдет пиццу рекламировать. Куда ж еще. А потом начнется такое, что и представить сейчас сложно. И на Марс мы не полетим. Только роботов запустим. И рак не победим полностью, еще и куча новых болезней появится.
— Ты шутишь, — говорит она испуганно, — очень плохая шутка, не смешная совсем. Зачем ты так?
Я моментально остываю.
— Извини, — говорю я, — забудь, пожалуйста, действительно плохая шутка.
— Мне пора домой, — говорит она.
И я иду провожать ее домой. Мы молчим. Я, конечно, полный идиот. Сорвался, не выдержал. Вывалил на ни в чем не повинного человека черт знает что...
У дверей подъезда она говорит почему-то шепотом:
— Ты правда считаешь, что так будет?
— Нет, — говорю я, — нет, конечно. Это все нервы. Стресс. Экзамены, поступление, крыша едет. Ты не обращай на меня внимания, пожалуйста. Я не хотел...
Она качает головой.
— Нет. Сейчас ты врешь. А тогда ты правду говорил. Скажи, неужели ничего хорошего не будет? Сплошной мрак?
— Будет хорошее, — говорю я. — Веришь?
— Верю, — отвечает она. — Расскажи! Я ж не усну, если не узнаю.
— Например, — говорю я, — всю нашу районную библиотеку можно будет засунуть в устройство, размером с книжку. И с него же читать. И в это же устройство — всю любимую музыку и фильмов с десяток. И с него же — смотреть и слушать. И даже звонить, хоть на другой конец земного шара! В любом магазине — полста сортов колбасы. Бананы и ананасы круглый год. Качество, правда, так себе... А в любом кафе — итальянская пицца и японские суши.
— Суши? — переспрашивает она. — Я читала в какой-то книге... Но не пробовала, конечно. И никто, наверное, у нас не пробовал.
— Редкая дрянь, на самом деле, — говорю я, не переваривающий азиатскую кухню. — Но многим нравится. Вообще, ресторанов и кофеен будет много, на любой вкус. И магазинов одежды — тоже на любой вкус. Еще можно будет за границу полететь. Хоть в Тайланд на пляж, хоть в Бразилию на карнавал. Откроется много спортивных центров. Не такие, как сейчас «качалки», а с беговыми дорожками, кучей тренажеров, люди будут ходить после работы. И появятся компьютерные игры. Они уже есть, но очень простенькие, а научаться делать так, что это будет интереснее и красивее реальности. И многие люди будут жить там. И фильмы будут в нормальном качестве, а не такое, как мы сейчас смотрели.
— Еще! — говорит она.
— Машин будет много, — вспоминаю я, — почти в каждой семье будет автомобиль, а то и два. И научатся делать машины на электричестве, без бензина.
— А инопланетяне, экстрасенсы и все такое?
— Лет пять все с ума посходят, и все сойдет на нет, — говорю я.
Она смотрит на меня и глаза ее расширены от удивления и ужаса.
— Я не спрашиваю, откуда ты все это знаешь, — говорит она. — Не спрашиваю. Но я вижу, что ты не врешь. Значит ты или псих, или...
— Я — псих! — честно признаюсь я.
Она качает головой. Не верит.
— Ни один псих никогда не признается, что он псих!
Я смеюсь.
— А я хитрый псих. Я специально признаюсь, чтобы меня не заподозрили.
— А кто там сейчас правит в будущем? — спрашивает она. — Генеральный секретарь или...
— Генеральный секретарь сейчас последний по счету, — говорю я. — Больше их не будет. Правит президент. Фамилия тебе ни о чем не скажет, так что...
— А после Горбачева кто будет? — Ее глаза горят любопытством.
— Сейчас он партийный деятель, высокого ранга, но не очень известный. Фамилия тебе тоже ничего не скажет. Скоро он начнет себя вести очень активно, так что, все его узнают и сильно полюбят. А потом возненавидят.
— Все, не могу больше, — говорит она. — У меня острое информационное отравление. Только я не понимаю, — она смотрит на меня с изумлением и жалостью, — если ты все это знаешь, то как же с этим живешь? Это же невозможно, просто так со всем этим жить?
Я молча машу рукой. Действительно, жить со всем этим сложно, но приходится.
— Я все же надеюсь, что ты меня разыграл, — говорит она.
Мы прощаемся.
— Я не помню, я уже говорил тебе, что ты мне нравишься? — спрашиваю я.
— Говорил, — она улыбается и целует меня на прощание.
Я ухожу.
Голова после этого разговора была пустая и легкая. Прошел, называется, сеанс терапии. Выговорился. Все же, надеюсь, что она восприняла мои излияния не слишком серьезно.
А выпускной мы отгуляли очень даже хорошо — с застольем, торжественными фото и встречей рассвета. Все было прилично — никто даже не ужрался в хлам, пропустили по паре бокалов «Советского шампанского» и на этом все. После встречи рассвета каждый вкратце рассказал о планах на будущее, и все это было наполнено оптимизмом и жизнерадостностью, немыслимыми для моего времени, но вполне нормальными для восемьдесят седьмого. Все же, несмотря на мажорское свое положение, одноклассники мои были людьми, в общем, хорошими, у них горели глаза, и они очень торопились в новую взрослую жизнь, которую видели исключительно в радужных красках.
Несколько выделялся на их фоне Витя Пахомов, мой друг и компаньон, у которого была не голова, а вычислительная машина и который на будущее смотрел без розовых очков, ориентируясь исключительно на материальные цели.
Прочие же ребята были преисполнены оптимизма. Даже я немного заразился их состоянием, будущее перестало быть для меня чем-то ужасным, но представлялось своего рода квестом, который нужно пройти, выполнив положенные задания.
Так, вместе со всеми своими одноклассниками, я входил в новую взрослую жизнь.