Ольга выхватила кулек, повесила на спинку стула. Петр потянулся было взять несколько штук для Ляльки, Ольга отвела его руку.
— Чего?.. Пожалел уже? В кои‑то веки вспомнил про сына!..
— Возьму Ляльке пару штук…
— Обойдется твоя Лялька!
Петр оглянулся на открытую дверь. Гугу, сидя на крылечке, виновато потупился: мол, — женщина, ее не облаешь! В дверях из большой комнаты появился Алешка. Молча прильнул к косяку двери. Смотрит. Личико бледное. Петр обвел кухню взглядом. Так и не побелила! И обычный беспорядок. Горы немытой посуды, тряпки, объедки, облепленные мухами. И над всем этим висят мини — бикини нежных тонов.
— Там мандарины, — сказал Петр Алешке. Повернулся, хотел уйти, но вдруг опустился на стул.
— Слушай, Ольга, тебе без меня хорошо?
Ольга, принявшаяся было снова стирать, выпрямилась, смахнула с заголенных рук воображаемую мыльную пену. Некрасиво так шмыгнула носом.
— А тебе чего?
— Да ничего. Просто спрашиваю. Вижу, что ты живешь хорошо. Ни в чем себе не отказываешь, В Туапсе часто…
— Да, да, да! Часто! Трусы вот не успеваю стирать!..
— Отдай мне Алешку.
— Чего?.. Может, тебе сто рублей по почте перевести?
— Я серьезно. Отдай Алешку. Он у тебя без присмотра.
Ольга посмотрела на малыша. Вдруг кинулась к нему,
вытолкала в другую комнату, закрыла и заслонила собой дверь.
— Мотай отсюда! — вызверилась люто. — Пока я тебя, — она зашарила по кухне глазами, — не огрела…
На пороге возник Гугу. Задрав голову, он басовито протрубил: «Гу! Гу!» Ольга отскочила к плитке, схватила качалку. Гугу снова задрал морду и прогудел.
Петр встал, вытолкал пса на улицу и пошел, не оглядываясь. Закрывая калитку с улицы на щеколду, бросил незлобиво Ольге, выскочившей на крыльцо с качалкой:
— Паскуда ты! Пацан у тебя скоро завшивеет…
— Иди, иди!..
Петр уныло ковылял домой, бормотал себе под нос, зная, что Гугу плетется рядом:
— Вот!.. Попадется тебе такая баба, и превратится твоя жизнь в пытку. Нет. Она сначала была ничего. И за детишками хорошо ходила, и в доме было чисто. А потом… Ну словом, когда у нас не стало настроения друг к другу, — все перевернулось. Запомни, добрый мой пес, только любовь может поддерживать огонь в домашнем очаге. Как она кончилась, любовь, — беги…
И Лялька, и потом Гуля, прибежавшая с работы раньше времени, — леса нет, нечего делать! — обрадовались появлению большой и доброй овчарки. Контактный Гугу сразу нашел с ними «общий язык». Он подходил то к одной, то к другой, когда они подносили Петру кирпичи, а Петр клал в сауне печь с каменкой, — терся о ноги или садился и смотрел куда‑то в сторону. Мол, с хорошими людьми приятно просто посидеть. Пусть молча, пусть как бы думая о другом, но побыть рядом — это уже хорошо!
Потом Гуля сварила ему пшеничную кашу, вырезав из куска припасенной говядины пару косточек. Остудила и положила ему кашу в глубокую чугунную сковородку. И стали всей семьей смотреть, как Гугу ест. Гугу ел неторопливо, аккуратно. Сначала съел кашу. Подобрал все до крошки. Потом лег на живот и принялся за косточки, придерживая их лапами. Зубы у него, видно, не ахти какие крепкие. От старости. Он делал перерывы, отдыхал. Отвернется и долго смотрит в сторону, облизывается, делает вид, что растягивает удовольствие, а у самого слюнки текут. Потом снова принимается за деликатес. Поел, пришел, ткнулся Гуле в колени. А потом они всей семьей, и Гугу туг же, сумерничали на крылечке, придумывали новую кличку ему. Он слушал, будто понимал, что речь о нем, поводил ушами, вдруг тоненько радостно скулил, а то срывался с места, совал морду в колени. И чего только не напридумывали: и Мухтар, и Джульбарс, и Казбек, и Герой, и даже Гурам.
— Что такое Гурам? — спросила Гуля.
— Это хороший грузин, угостил меня мандаринами.
— Да, а где твои мандарины? — спохватилась Гуля.
— Ольга отобрала.
— Это как?
— А так. Я зашел Алешку угостить. Она хвать, и хрум-хрум…
Это «хрум — хрум» позабавило Ляльку. Она долго звонко смеялась. Гугу даже не выдержал, подошел к ней, слегка потерся. Мол, разделяю твою веселость. Мол, это действительно смешно — «хрум — хрум».
Так и не придумали новую кличку псу. Легли спать. На душе у Петра было пакостно, и он долго и мучительно не мог заснуть. Ворочался, словно под ним была не мягкая пахучая, всегда свежая постель, а доска с гвоздями. Гуля положила на него руку: мол, чего ты? Успокойся, я здесь, рядом; я с тобой, я люблю; я тоже не сплю и не засну, пока ты не успокоишься. Потом шепнула:
— Я хочу тебя…
Петр повернулся к ней.
…И как всегда, на душе стало пусто и приятно легко. Мышцы, несмотря на бурное минутное включение, быстро расслабились. Что‑то внутри отхлынуло раз и другой. И он провалился в глубокий радостный сон. Еще чувствуя эти внутренние отливы, как бы смывающие его в желан ные бездонные глубины сна, успел подумать: какая все же сила заключена в близости с ж^ншиной!.
Сколько раз он об этом думал! Сколько раз он пытался объять несовершенным умом своим эту дивную загадку природы. Этот таинственный язык общения, на котором говорят все народы мира, все живое на земле. Что за чувство такое, которое и ранит, и исцеляет, убивает и воскрешает, огорчает и дарит несказанную радость; терзает и ласкает, дарит миру бесконечное обновление. Самые страшные испытания судьбы ничто по сравнению с мигом любви. Ради этого мига люди идут на муки и смерть, на боль и лишения. И она, любовь, — единственное в этом мире влечение, сохранившее свою первозданность, несмотря на все ухищрения подлого человеческого рода, — осталась чувством чистым, желанным, всесильным. Вот что должно составить основу всяческой деятельности человека. Всех его устремлений на Земле и в космосе. Этот путь подсказывает сама природа. Человеку надо только прислушаться к ней. Не выдумывать, не искать каких‑то других неестественных путей, идолов, не метаться из стороны в сторону. Не изобретать велосипед.
Приснилось Петру, что у него обе ноги целы. И что они танцуют с Гулей вальс на борту белоснежного океанского лайнера. Море гладкое. За бортом кувыркаются дельфины, а из глубин, сквозь толщу прозрачной воды смотрит виновато небритый толстый грузин в рубашке навыпуск. Гурам, а может, Отар, а может, даже Заур. «Ага!.. Что, влип? Попался!» — торжествует Петр и чувствует, что его не то радует, что грузин повержен на дно океана, — ему радостно оттого, что он танцует с Гулей вальс. Что у него обе ноги, что он теперь полноценный человек и что он любит Гулю. Очень любит! И чем больше он сознает, что любит ее, тем ему радостнее на душе. Хорошо! Как хорошо!!!
Петр проснулся с легким чувством на душе. Вспомнил почему‑то пса. Теперь не так скучно будет в ночном дежурстве. И не так опасно. Хорошо! Хороший пес!.. И туг его осенило: а если так и назвать его — Хороший?..
— Гуля, Гуля! — тихонько затормошил он жену. — Слышишь? Я придумал…
— Что — о? — трудно просыпаясь, отозвалась Гуля.
— Я придумал, как мы назовем пса!
— Чего?.. — Гуля нехотя села в постели. Повздыхала, поглядывая по сторонам, на окно. (За окном темно еще.
Значит, ночь). На Петра. Он смотрит на нее радостно, заложив за голову руки. — Ты чего?
— Придумал, как пса назовем. Хороший!
— А — а-а, — Гуля, кажется, включилась. Подумала. — Правда. Хорошо. Пес‑то хороший. И кличка — в самый раз…
— Пойдем Ляльке скажем.
— А может, утром?
— Пойдем, пойдем! Она тоже расстроилась с вечера. Тоже не спит, ворочается.