Лялька, досмотрев по телевизору «Спокойной ночи, малыши», выходила к ним и садилась рядом. Потом перебиралась поближе к матери; умостившись поудобнее, позевывала и подремывала. Гуля отправляла ее спать.
Посидев еще немного, подождав пока Лялька уснет, они шли в дом. Пили на кухне легкий чай, глядя приглушенный кухонный телек. Там по второй программе шла третья сессия Верховного Совета СССР. Плутоватый Собчак об винял Рыжкова в том, что тот «промухал» АНТ. Рыжков оправдывался со слезной дрожью в голосе, апеллируя к Горбачеву.
— Тьфу! — незлобливо выругался Петр. — Вместо того, чтобы подать мужественно в отставку, он просит управы на Собчака. Во народ пошел!..
А потом они выключили телевизор: надоело. Одна говорильня! И принялись рассуждать о хозяйских делах. Цементу бы надо еще завезти. Песок тоже кончается. Завтра Петр принимается за водоотливы вокруг дома. Дальше тянуть нельзя. Вот — вот дожди начнугся. И надо попросить экскаваторщика, что с малым ковшом, пусть пророет канаву для водопровода. Сколько можно таскать ведрами?
— Ты уже замучилась! — Петр присмотрелся к Гуле, отхлебывая из чашки душистый чай с Мятой. Она заметно осунулась. Большие глаза сделались ее больше. Простые волосы, собранные на затылке конским хвостом и стянутые обыкновенной упаковочной резинкой, порыжели и поредели. На высокой шее залегли тонкие, словно паутинки, морщины. — Ты похудела…
— Ничего! Была бы кожа да кости, остальное нарастет. Тебе не жестко со мной спать? — она прыснула в ладошку. Встала, чтобы долить в чашки. Он привлек ее к себе. Прижал. Зарылся лицом в груди. Она обхватила его голову теплыми руками.
— Мне хорошо с тобой! Я такая счастливая. Не пора ли спать?
— Пора. Но я тяну, оттягиваю удовольствие. Смотрю на тебя и думаю — неужели она моя? За что мне такое счастье?
— Ты устал?
— Не очень. Сегодня на дежурстве рано лег и хорошо заснул. Нынче не спорили с Карлом Марксом…
— С кем, с кем? — слегка отстранилась она.
— С Карлом Марксом. Я его отмыл, и он стал ничего. Разговорчивый. А то сердитый был.
— Ну и о чем вы спорите?
— О разном. Я ему говорю, например, — моя Гуля не хочет быть общей женой. А он мне — значит, ты самый поганый собственник! Я ему — мол, люблю ее. Она любит меня. Мы не хотим больше никого… Ну так?.. — он поднял к ней лицо.
— Так! — энергично согласилась Гуля, тряхнув распущенкыми волосами. — И скажи ему, что он не прав. Я умру, если вдруг стану для всех. Общей.
— А я с ума сойду, если ты станешь общей…
— Вот видишь? — она села ему на колени. — Но ты на него не обижайся. Он, видно, выдумщик большой. И ему надо было что‑нибудь придумать. Люди большого ума слишком далеко заходят в своих размышлениях. Им кажется, что если люди живут нормально — то это не то. Надо что-то другое. И они выдумывают разное. А придумывать жизнь нельзя. Надо следовать жизни. Надо жить так, как подсказывает сердце. Например, сейчас сердце подсказывает мне, что мне ласки хочется. И пора спать. Тебе не подсказывает?.. — Она уже дурачилась. А он уши развесил. Вообще что‑то было в ее рассуждениях. Но у нее всегда так — вроде серьезно говорит, потом смотришь — на шутку перевела. — Нет! Кроме шуток! — вдруг продолжила она. — Сам, небось, любил свою жену, своих детей. Чтил семью. Чего же нас настраивает против семьи? А в фильме… Помнишь? «Карл Маркс — молодые годы». Не похоже, чтоб он пустил свою Женни, или как там ее звали, на потеху всем мужикам. Или детей сдал в инкубатор. Так?..
— Та — ак!.. — не без поощрения в тоне воскликнул Петр, приятно удивленный рассуждениями жены. — Это хорошо! Я тоже видел фильм. Он там действительно показан как хороший семьянин. А почему учение такое? И у Энгельса — его дружка?.. Надо бы еще бюст Энгельса достать. Втроем нам веселее будет. И надо почитать их сочинения, — Петр в раздумье побарабанил пальцами по столу. — Ты как‑нибудь сходи в библиотеку и спроси Карла Маркса и Энгельса…
— А меня не засмеют?
— Скажи, мол, сын учится в техникуме. Ему по программе надо.
— Хорошо.
Петр помолчал, весело глядя на жену.
— Ну и что там сердце подсказывает тебе?
— А то и подсказывает, — Гуля нежно поцеловала его. — Спать пора…
— Пора — так пора. Только вот еще что, — серьезно заговорил Петр, ссаживая Гулю с колен. — У меня есть одно соображение.
Гуля — вся внимание. Приблизила лицо.
— Слушаю, — она наигранно беззаботна, а у самой сердце екнуло — не про Ольгу ли разговор? Этого разговора она не хотела бы. Тем более — на ночь. На ночь она любит настраиваться на другое. И Петра настраивать. Чтоб в постели ничто не тревожило душу.
— Да нет! — отвел ее палец, которым она потянулась к его носу. — Не про Ольку. И даже не про Алешку. Про ногу. Неудобно мне на костылях работать — одна рука все время занята. Что если нам заказать в мастерской протез? А?
— А я, между прочим, давно про это думаю. Только боюсь тебе сказать. Думаю — не обидеть бы…
— Вот и хорошо! Бери отпуск на пару — тройку дней, поезжай в Краснодар, или куда. В общем, узнать надо, где можно заказать протез и как это делается…
— Все, все, все! — прервала его Гуля. — Идея принимается. Остальное — дело техники. Я все устрою.
Весна была уже на исходе, когда, наконец, Гуля привезла из Майкопа протез. Это была великолепная, скрипящая, пахнущая свежими ремнями левая нога! Весь вечер они любовались этой новенькой «ногой» с хорошими креплениями. Ляля даже пыталась примерить ее на себя, чем до слез рассмешила Петра. Ну а потом, естественно, начали ее приспосабливать Петру. Он вдруг застеснялся Ляльку и попросил Гулю как‑нибудь ее отвлечь или подождать, когда она уйдет спать. Потом они с Гулей до глубокой ночи «боролись» с протезом, пока наладили его. Под конец Гуля залилась горючими слезами. Петр едва успокоил ее. Но вот обули протез в туфель, пристроили его на культю, прикрепили системой ремней. Потом исхитрились, надели Петру и штаны. Он встал со стула и, поддерживаемый Гулей, прошелся туда — сюда, скрипнув пахнущими ремнями. Гуля поддерживала его, а он радостно ходил, ходил по комнате. И оба плакали от радости. Лицо его сначала налилось густой краской, потом сделалось бледным, и на лбу выступил пот. Потом он отправил Гулю на диван и попробовал ходить самостоятельно. Она смотрела на него влюбленно и тихо плакала. А он ходил перед нею, ходил.
Наконец устал, плюхнулся рядом, вытянул протезную ногу.
— Теперь тебе не стыдно будет и пройтись со мной по поселку.
— С чего ты взял, что мне стыдно?..
— Шучу. Теперь совсем другое дело! При работе обе руки будут свободные. А то когда костыль под мышкой — не то…
Вечерами он тренировался ходить на протезе. Старался привыкнуть к боли в культе. Сначала очень было больно. Потом меньше, меньше… И вот он решился выйти на дежурство на протезе. Было переполоху на нижнем складе. Его не узнавали. Доходило до курьезов: некоторые шарахались испуганно. А некоторые проходили мимо, потом окликали: ты ли это, Петро?! Шутили: «Думаю, ну, гад, допился, что уже у Петра две ноги мерещутся! Га — га — га!»
Петр купил в уцененных товарах дерматиновый портфель и ходил теперь на работу с портфелем. В портфеле у него была легкая закусь, на случай, если ночью почувствует голод, и неизменный том К. Маркса и Ф. Энгельса. Избранное. В добротном переплете, 1979 года издания, на прекрасной бумаге, набранный прекрасным шрифтом, великолепно отредактированный и откорректированный, почти без ошибок.
Этот трехтомник оказался единственным экземпляром в библиотеке. И со дня поступления ни разу не был востребован читателем. Гуля была первой, кто попросил К. Маркса.
Библиотекарша чуть со стула не упала, когда Гуля сказала, что ей нужен Карл Маркс. Страшно обрадовалась, засуетилась, побежала в книгохранилище и вышла оттуда вся в пыли, обтирая трехтомник. Она даже не спросила, зачем нужны эти книги. Открыла на Гулю карточку, расспросив про год рождения, пол, образование, где работает; записала туда все три тома, каждый в отдельности, и попросила ее расписаться за каждый том.
Гуля сама пояснила:
— Сын иногда наезжает из Майкопа. (В техникуме учится). Так им по программе…
— Угу, — с готовностью и коротко согласилась библиотекарша, боясь, очевидно, что Гуля раздумает брать этот трехтомник.
В поселке Распадок два «очага» культуры — библиотека и Дом культуры. И располагаются они напротив друг друга, наискосок, через площадь. (Если можно назвать площадью небольшую площадку со следами клумбы, несколькими скамейками из толстых дубовых плах с вырезанными на спинках гибкотелыми пантерами, голова к голове, и дельфинами. И еще грубо сколоченным, длинным, словно рыночный прилавок, столом для доминошников и картежников). С площади открывается вид на ту сторону поселка и на железную дорогу внизу. По железной дороге то и дело грохочут поезда. Длинные товарняки и наливные. Мчатся в конфликтующие Азербайджан и Армению. Пассажирские: «Москва — Тбилиси», «Москва — Батуми», «Москва — Сухуми, Ереван, Андижан, Адлер» и т. д. И разные местные. Да еще электричка: «Туапсе — Майкоп
— Туапсе», «Туапсе — Белореченск — Туапсе».
Под грохот проходящих поездов по дубовому столу стучат мужики в домино, режугся в карты. А в Доме культуры, как и положено, крутят музыку. «Розовые розы Светке Соколовой…» К Дому культуры примыкает летняя площадка, куда переходит культурная жизнь в летние месяцы. Там тоже идут фильмы и раз в неделю крутят танцы, которые теперь называются «дискотека».
Перед началом мероприятия возле Дома кулыуры кучкуется молодежь. В основном подростки. Те, которые постарше и обзавелись уже семьями, те приходят в обрез. Потому что некогда. Потому что у семейных совсем другие измерения времени.
Подростки ведут себя развязно. Смеются то и дело чему-то. Не смеются, а ржут. Нарочито беззаботно и нарочито громко, чтоб никто не сомневался, что им весело. Щелкают семечки, курят, сквернословят. Тоже нарочито громко, похабно, чтоб никто не сомневался, что они ужасно самостоятельные. Некоторые сидят на скамейках, украшенных гибкотелыми пантерами. Сидят почему‑то на спинках, ногами пачкая сиденья. После них уже нельзя сидеть на скамейках. Так посмотришь на них и иной раз кажется, что после них и жить уже нельзя будет.
А напротив этого гремящего, плюющего, ржущего и сквернословящего «культурного» очага стоит скромное старое — престарое деревянное одноэтажное здание с пере кошенными окнами и просевшей, как у доходного мерина спина, крышей. Это второй очаг культуры — библиотека. Она вечно закрыта, потому что библиотекарша, молодящаяся, болезненного вида женщина, вечно болеет. А точнее — она отвыкла ходить на работу. Она поняла, что культура сосредоточилась, в основном, в здании напротив, а потому не навязывалась. Наоборот, старалась жить как можно тише и незаметнее. По принципу — вы меня не трогайте, я вас не трону. Под этот «глубокомысленный» компромисс дряхлело потихоньку здание библиотеки, старилась болезненная библиотекарша, все больше прогибались книжные полки, прели книги, терзаемые крысами и мышами, чахла в местечке духовная культура. Зато легковых машин становилось все больше. И разъезжали на них по поселку сытые, равнодушные посельчане, для которых каждодневное обжорство и водка стали чем‑то вроде религии. А бессмысленное накопительство и наглое воровство — доходным «спортом». Просыпается такой «спортсмен» поутру с похмелья и говорит жене: «Слушай, Соня, а не поехать ли нам сегодня в гости к Сурену?» Лоснящаяся от жира Соня смеется: «Поехали. А чо нам!»