Когда Артур, расставшись с отцом, сел в лодку, чтобы переправиться через Рейн, он почти не позаботился обеспечить себя предметами первой необходимости, полагая, что разлука их будет не продолжительна. Необходимое количество белья и несколько золотых монет — вот все, что он счел нужным взять с собой; прочий же багаж и деньги он оставил вместе с вьючной лошадью. Рыбачья лодка, на которой он отвалил от берега со своей лошадью и с небольшим сундучком, тотчас поставила мачту, распустила парус и, пользуясь попутным ветром, поплыла против течения, через реку наискось, к Кирхгофу, который, как мы уже сказали, лежал по течению реки несколько ниже Гансовой часовни. Переезд был благополучен, и они достигли противоположного берега в несколько минут; но еще прежде того, как они причалили, Артур, с напряженным вниманием следивший за левым берегом реки, где остался его отец, увидел его отправляющимся из Перевозной часовни в сопровождении двух всадников, из которых одного Артур принял за проводника Варфоломея, а другого — за случайно присоединившегося к нему путешественника; это были, как мы уже знаем, каноник Св.Павла и его послушник.
Это увеличившееся число спутников показалось Артуру благоприятным для его отца, так как нельзя было предполагать, чтобы он против воли допустил к себе товарища; если же он сам его избрал, то мог надеяться на его помощь в случае, если бы проводник имел какой-нибудь злой умысел. Как бы то ни было, а он очень радовался, видя, что отец его благополучно отправляется из такого места, где они имели причины ожидать опасностей. Итак, он решился, не останавливаясь в Кирхгофе, продолжать как можно скорее свой путь в Страсбург, до тех пор пока темнота принудит его остановиться на ночлег в одной из деревень, лежащих на германской стороне Рейна. Со всей пылкостью юноши он предполагал в Страсбурге опять съехаться с отцом, и если не мог совершенно разогнать беспокойства, вызываемого разлукой с ним, то, по крайней мере, ласкал себя надеждой найти его невредимым. Несколько подкрепившись и дав отдохнуть своей лошади, он, не теряя времени, продолжал свой путь по восточному берегу величественной реки.
Он проезжал теперь по самым живописным местам, орошаемым Рейном, берега которого состоят из живописных утесов, то испещренных растениями, представляющими роскошнейшие цветы осени, то увенчанных крепостями, на воротах которых развевались в то время знамена их гордых владельцев; или усеянных деревеньками, где плодоносная почва доставляла пропитание бедному хлебопашцу, постоянно опасающемуся, чтобы гнетущая рука землевладельца не отняла от него последний кусок хлеба. Каждый ручеек, впадающий в Рейн, извивается по долине, с которой он собирает дань, и каждая из этих долин имеет свою собственную разнообразную прелесть; иные обогащены пажитями, нивами и виноградниками, другие усеяны скалами, пропастями и представляют взорам истинно очаровательные картины красот природы.
Понятия о вкусе в то время еще не были систематизированы и подчинены теории, как это сделали впоследствии там, где нашли время заняться этой наукой. Но чувства, возбуждаемые живописными картинами, которыми изобилуют рейнские долины, конечно, были одинаковы во всех сердцах с того времени, как наш юный англичанин уединенно проезжал через них, и до той поры, когда раздраженный Чайльд Гарольд горделиво сказал своей родине «прости», в тщетной надежде сыскать страну, где бы сердце его могло биться спокойнее.
Артур наслаждался этим зрелищем, хотя угасающий дневной свет начинал уже напоминать ему, что он один и везет с собой драгоценный залог и что благоразумие требует поискать места для ночлега. В то самое время, как он намерен был спросить об этом в первом жилище, которое ему попадется на дороге, он спустился в очаровательную долину, осененную огромными деревьями, предохраняющими от солнечного зноя растущую в ней сочную и мягкую траву. Извивающийся посреди долины широкий ручей впадал в Рейн, а в миле оттуда, вверх по течению, струи его омывали дугой крутую, высокую скалу, увенчанную стенами и готическими башнями огромного феодального замка. Часть долины, о которой мы упомянули, была засеяна пшеницей, давшей изобильный урожай. Жатва была кончена и хлеб убран, но оставшаяся на поле желтая солома резко отделялась от прелестной зелени луга и от поблекших темно-красных листьев огромных дубов, раскидывающих над полем свои ветви. Молодой человек в крестьянском платье ловил сетью перепелок с помощью небольшой легавой собачки; подле него молодая девушка, более похожая на горничную из какого-нибудь знатного дома, нежели на простую поселянку, сидела на пне упавшего от старости дерева и забавлялась, глядя на эту охоту. Собачка, обязанность которой состояла в том, чтобы загонять в сети дичину, отвлеклась от своего дела приближением путешественника и лаем своим чуть не спугнула перепелок, но в это самое время девушка встала и, подойдя к Филипсону, вежливо Начала просить его, чтобы он своротил несколько в сторону, если не хочет помешать их забаве.
Путешественник охотно на это согласился.
— Я готов отъехать так далеко, как вам угодно, прекрасная девица, — отвечал Артур. — Но позвольте мне в награду за это спросить у вас, есть ли здесь где-нибудь в окрестностях монастырь, замок или хижина какого-либо доброго человека, где уставший и застигнутый поздней порой странник мог бы найти гостеприимный ночлег?
Девушка, лица которой он еще хорошенько не рассмотрел, казалось, с трудом могла удержаться от смеха: — Неужели вы думаете, — сказала она ему, указывая на стоящее вдали здание, — что в этом замке не сыщется уголка для путешественника, доведенного до такой крайности?
— Места, конечно, там довольно, — отвечал Артур, — но дело в том, угодно ли будет дать его мне.
— Составляя сама значительную часть гарнизона этого замка, — сказала девушка, — я ручаюсь вам, что вы будете приняты. Но так как вы говорите со мной недружелюбно, то воинские правила повелевают мне опустить мое забрало.
Сказав это, она закрыла свое лицо маской, какие в то время часто носили женщины для предохранения себя от загара или чтобы укрыться от любопытных взглядов. Но прежде, чем она успела это сделать, Артур узнал веселое личико Анкеты Вейльхен, молодой девушки, которая хотя и была в услужении у Анны Гейерштейнской, но пользовалась большим уважением в доме ее дяди. Отличаясь особенной смелостью, она совсем не обращала внимания на различие званий, малоизвестное в швейцарских горах, и всегда была готова смеяться, шутить и играть с молодыми людьми семейства Бидермана. На это никто не обращал внимания, так как горные обычаи признавали очень мало разницы между госпожой и горничной, кроме лишь того, что госпожа имела нужду в услугах, а горничная добровольно соглашалась служить ей. Такая фамильярность могла бы сделаться опасной в другой стране, но простота швейцарских нравов и свойства Аннеты, которая была умна и рассудительна, при всей своей вольности в обхождении, удерживали все сношения между ею и молодыми людьми этого семейства в строгих пределах чести и невинности.
Сам Артур оказывал Аннете большое внимание. Вследствие чувства, которое он питал к госпоже, весьма естественно было, что он старался приобресть расположение ее горничной, в чем красивый молодой человек легко преуспел своим вниманием и щедростью, с какой он делал ей небольшие подарки, состоящие из платья и разных нарядов, от которых горничная, хотя и сохраняла верность своей госпоже, однако не имела духу отказаться.
Уверенность в том, что он находится близко к Анне Гейерштейнской и что, вероятно, проведет ночь под одной с ней кровлей, что легко можно было предполагать по этой встрече и по словам горничной, ускорила обращение крови в жилах Артура. Дело в том, что хотя он, после того как переправился через реку, и питал иногда надежду увидеть опять ту, которая так сильно его занимала, но рассудок в то же время представлял ему, как слаба эта надежда, и даже в эту минуту она была охлаждаема мыслью, что, вероятно, за ней последует скорая и вечная разлука.
Желая узнать об Анне хотя бы то, что горничная заблагорассудит сообщить ему, он решился не показывать этой веселой девушке, что узнал ее, до тех пор, пока ей самой не вздумается снять с себя эту таинственность.
Между тем как эти мысли быстро мелькали в уме Артура, Аннета, увидев, что молодой человек метнул свою сеть, велела ему, выбрав двух лучших куропаток, отнести их на кухню, а остальных выпустить на волю.
— Я должна позаботиться об ужине, — сказала она путешественнику, — ведя с собой в дом нечаянного гостя.
Артур ответил, что он надеется не потревожить своим прибытием жителей замка, на что Аннета со своей стороны дала утвердительный ответ.
— Я бы никак не хотел обеспокоить вашу госпожу, — продолжал путешественник.
— Скажите пожалуйста!.. — вскричала Аннета Вейльхен. — Я еще ни слова не упомянула ни о господине, ни о госпоже, а этот бедный, бесприютный путешественник уже вообразил, что его примут не иначе как в туалетной.
— Как! — сказал Артур, несколько смущенный этим намеком. — Разве вы не говорили мне, что вы занимаете второстепенное звание в этом замке? А девица, по моему мнению, может служить только под начальством особы одного с ней пола.
— Это заключение не совсем правильно, я видала женщин, занимающих важные должности в знатных домах и даже управляющих самим господином.
— Должен ли я из этого заключить, прекрасная незнакомка, что вы занимаете высокий пост в замке, к которому мы приближаемся и название которого я прошу вас сообщить мне?
— Этот замок называется Арнгейм.
— Гарнизон ваш должен быть очень многочислен, — сказал Артур, рассматривая обширные укрепления, — если вы можете уставить солдатами все эти стены и башни.
— В этом отношении, я должна признаться, мы не очень сильны, и можно сказать, что мы теперь скорее скрываемся в замке, а не живем в нем, но он довольно защищен слухами, наводящими ужас на всякого, кто бы вздумал потревожить нас в нашем убежище.
— Однако сами же вы осмеливаетесь жить в нем? — спросил Артур, вспомнив эпизод, рассказанный ему Рудольфом Донергугелем, из истории баронов Арнгеймов и о страшном событии, прекратившем мужской род их.
— Может быть, мы слишком хорошо знаем причины этих страхов, чтобы самим их бояться; может быть, мы имеем средства пренебрегать тем, что возбуждает ужас в других; а может быть, мы теперь не властны избрать себе лучшее убежище. Вы, кажется, сами находитесь в таком же положении, потому что вершины отдаленных холмов постепенно одеваются вечерним мраком, и если вы не остановитесь в Арнгейме, то вам придется еще далеко ехать, пока вы встретите себе пристанище.
Говоря таким образом, она оставила Артура и с провожавшим ее охотником свернула на крутую тропинку, идущую прямо вверх к замку, указав в то же время Артуру ехать по большой дороге, которая обходом вела к тому же месту и хотя была несколько длиннее, но зато гораздо отложе и удобнее.
Он скоро доехал до западной стороны Арнгеймского замка, который был гораздо обширнее, нежели предполагал Артур, судя по описанию Рудольфа и по тому, каким он казался издали. Здание это было воздвигнуто в разные эпох и, менее в готическом, чем в так называемом арабском вкусе, архитектура которого гораздо затейливее северной, изобилуя бащенками, куполами и другими подобными украшениями, преобладающими в восточных постройках. Этот чудный замок в общем представлял собой ветхость и запустение, но Рудольф несправедливо говорил, будто бы он совершенно разрушился. Напротив того, он был очень старательно подновлен и когда достался императору, то хотя в нем и не поместили гарнизона, тем не менее все строения были исправлены и приведены в порядок. Хотя, по слухам, никто не осмеливался проводить ночь в этих ужасных стенах, однако замок время от времени осматривал чиновник, назначенный от императорской канцелярии. Владение поместьем, лежащим вокруг замка, достаточно вознаграждало этого надзирателя за труды, и он очень остерегался, чтобы не лишиться доходов, пренебрегая своей обязанностью. Недавно надзиратель этот был уволен и, по-видимому, с той поры молодая баронесса Арнгейм нашла себе убежище в пустынных башнях своих предков.
Швейцарская девушка не дала молодому путешественнику времени подробно рассмотреть наружность замка и разобрать значение восточных символов и девизов, помещенных по наружным стенам и показывавших более или менее определенно склонность строителей этого огромного здания к изучению восточных наук. Едва успел Артур бросить общий взгляд на замок, как голос молодой швейцарки позвал его к углу здания, где перекинутая через сухой ров доска лежала другим концом на окне, в котором стояла Аннета.
— Вы уж забыли данные вам в Швейцарии уроки, — сказала она, заметив, что Артур с некоторой робостью переходил по этому временному, зыбкому мосту.
Мысль, что Анна Гейерштейнская могла сделать то же самое замечание, возвратила Артуру необходимое присутствие духа, и он прошел по доске с тем же хладнокровием, которое привык показывать на переправе гораздо более страшной, ведущей к развалинам Гейерштейнского замка. Едва только он вступил в окно, как Аннета, сняв с себя маску, поздравила его с прибытием в Германию к старым друзьям под новыми именами.
— Анна Гейерштейнская более уже не существует, — сказала она, — но вы тотчас увидите баронессу Арнгейм; а я, бывшая в Швейцарии Аннетой Вейльхен, служанкой девицы, которую считали немногим выше меня, преобразилась теперь в горничную молодой баронессы и держу от себя в приличном расстоянии всех тех, которые ниже меня.
— В таком случае, — сказал молодой англичанин, — если вы пользуетесь принадлежащим вашему званию авторитетом, то позвольте мне просить вас, чтобы вы доложили баронессе, если уж так теперь нужно называть ее, что я заехал сюда, не зная, что она здесь находится.
— Полно, полно! — прервала его Аннета, улыбаясь. — Я уж лучше знаю, что сказать в вашу пользу. Вы не первый бедный купец, ищущий расположения знатной девицы, но уверяю вас, что для успеха в этом не нужно слишком смиренничать и извиняться в том, что вы к ней являетесь. Я скажу ей о любви вашей, которую не в состоянии потушить воды целого Рейна и которая привела вас сюда, потому что вам не предстояло ничего более на выбор, кроме свидания с ней или смерти!
— Однако, Аннета, Аннета…
— Что это! Не с ума ли вы сошли, прошу оставить ваши уменьшительные имена и называть меня не иначе как Анной! Тогда вы можете скорее получить ответ.
Сказав это, резвая девушка побежала в покои, восхищаясь как обитательница гор, что она сделает для других то, чего желала бы для самой себя, доставя свидание двум нежным сердцам, близким к вечной разлуке.
В этом настроении, очень довольная собой, Аннета, взбежав по узенькой круглой лестнице, ведущей в туалетную комнату, где сидела молодая госпожа ее, закричала изо всей силы: — Анна Гейер… Госпожа баронесса Арнгейм, хотела я сказать, они приехали!.. они приехали!
— Филипсоны? — спросила Анна, едва переводя дух.
— Да… нет, — отвечала горничная, — то есть да… потому что приехал лучший из них, Артур.
— Что ты говоришь, Аннета? Разве господина Филипсона нет с сыном?
— Конечно нет, — отвечала Вейльхен, — и я даже не подумала спросить о нем. Он не был ни моим, ни чьим другом, кроме старого Бидермана; и эти безумцы очень были один другому под стать, сих всегдашними старинными поговорками и угрюмыми лицами.
— Безрассудная ветреница, что ты наделала! — воскликнула Анна Гейерштейнская. — Разве я не приказывала тебе привести сюда их обоих? А ты привела одного только молодого человека в такое место, где мы почти совершенно одни! Что он обо мне подумает?.. Что он может обо мне подумать?
— Да что же мне было делать? — сказала Аннета. — Он был один, и неужели следовало послать его в деревню, чтобы его там убили рейнграфские солдаты, которые считают рыбой все, попадающее в их сети? Как бы он прошел поэтам местам, кишащими бродягами, хищными баронами (извините, сударыня) и итальянскими разбойниками, которые толпами собираются под знамена герцога Бургундского? Не говоря уже о самом большом ужасе, который всегда в том или в другом виде представляется взорам и мыслям каждого.
— Молчи, Аннета, молчи! И не прибавляй совершенного безумия к твоему неуместному дурачеству, но лучше подумаем о том, что нам делать. Из уважения к нам и собственно для самого себя этот молодой человек должен тотчас удалиться из замка.
— Не угодно ли вам самим сообщить ему это, Анна… извините, высокочтимая баронесса! Может быть, знатной госпоже очень свойственно отдавать такие приказания, чему я видала примеры в балладах странствующих певцов; но я уверена, что вовсе не прилично ни мне, ни всякой другой добросердечной швейцарской девушке соглашаться передавать их. Оставя шутки, вспомните, что хотя вы и рождены баронессой Арнгейм, но вы воспитаны в швейцарских горах, а потому вам следует вести себя, как прилично доброй и благонамеренной девице.
— В чем же ты упрекаешь меня, Аннета? — возразила баронесса.
— В чем? Вот как благородная кровь кипит у вас в жилах!.. Вспомните, что когда я оставляла наши прекрасные горы и чистый воздух, которым там дышат, и когда решилась заключить себя в эту страну темниц и рабов, то между нами был уговор, что мне будет позволено так же свободно говорить, как если бы мы спали на одном с вами изголовье.
— Так говори, — сказала Анна, отвернувшись и приготовляясь ее выслушать, — но берегись сказать что-нибудь такое, что мне неприлично слышать.
— Я буду говорить согласно с природой и со здравым рассудком, и если вашим благородным ушам это не понравится, то они будут виноваты, а не мой язык. Послушайте: вы спасли этого юношу от двух больших бед, один раз при падении утеса в Гейерштейне, а другой еще сегодня, когда жизни его угрожала опасность. Он прекрасный молодой человек, он строен, ловок и имеет все качества, чтобы нравиться. Прежде чем вы его увидели, наши швейцарские молодцы не казались вам противными, по крайней мере, вы плясали и играли с ними, вы были для всех предметом удивления, и как вам известно, вы бы могли выбрать себе любого из них во всех кантонах; я даже думаю, что вы решились бы выйти замуж за Рудольфа Донергугеля.
— Никогда, Аннета, никогда! — вскричала Анна.
— Не говорите так решительно, сударыня. Если бы он умел сначала подольститься к дяде, то, как мне кажется, ему удалось бы преуспеть и у племянницы. Но с тех пор как вы узнали этого молодого англичанина, вы начали пренебрегать, презирать и даже почти ненавидеть всех тех людей, которые до этого казались вам довольно сносными.
— Полно, полно, — сказала Анна, — или я возненавижу тебя еще более, чем их, если ты не кончишь.
— Все это доказывает, что вы любите этого молодого человека, и пусть осудит вас каждый, кто найдет в этом что-нибудь удивительное. Вас тут все оправдывает, и против вас совершенно нечего сказать.
— Ты рехнулась, Аннета! Вспомни, что род мой и звание запрещают мне любить человека простого происхождения и небогатого; вспомни, что я навлеку на себя гнев моего отца, отвечая чьей-либо страсти без его согласия. Кроме того, и моя девичья гордость запрещает мне питать склонность к тому, кто, может быть, предубежден против меня обстоятельствами.
— Ваша речь прекрасна, — сказала Аннета, — но я могу отвечать на каждую статью ее так же, как отец Франциск разбирает текст своих воскресных проповедей. Происхождение ваше есть не что иное, как одна пустая химера, которой вы начали заниматься не более двух или трех дней, с тех пор как при въезде в Германию дурная трава, называемая дворянской спесью, начала расти в вашем сердце. Думайте о этой глупости так, как вы думали об ней, живя в Гейерштейне, и этот страшный предрассудок покажется ничтожным в глазах ваших. Насчет состояния я с вами согласна; но отец Артура — самый щедрый человек в свете и, конечно, не откажет дать своему сыну столько денег, чтобы он мог завести себе в наших горах мызу. У вас есть лес, который стоит только срубить, и готова земля для пашни, так как вы наследница части Гейерштейнского поместья и дядюшка ваш охотно отдаст вам ее во владение. Вы займетесь домашним хозяйством, а Артур может стрелять, охотиться, ловить рыбу, пахать, боронить и собирать жатву.
Анна Гейерштейнская покачала головой, как будто бы очень сомневаясь в том, в состоянии ли будет ее возлюбленный заниматься всем этим.
— Конечно, конечно, — сказала Аннета, — а если он чего и не знает, то в первый же год всему выучится. Кроме того, Сигизмунд Бидерман охотно ему во всем поможет, а он ведь настоящая рабочая лошадь, и я знаю еще другого человека, который приятель…
— Верно, твой собственный, — подхватила молодая баронесса.
— Точно так, мой бедный дружок Мартин Шпренгер; и я никогда не буду так криводушна, чтобы отречься от моего поклонника.
— Так, так, но к чему же все это клонится? — спросила баронесса с нетерпением.
— К самому простому концу, — отвечала Аннета. — Здесь поблизости есть священник и все церковные принадлежности — выходите в приемную, переговорите с любимым вами человеком или выслушайте, что он вам скажет; ударьте с ним по рукам, возвратитесь благополучно в Гейерштейн как жена с мужем и приготовьте все для приема вашего дяди по его возвращению. Вот каким образом девушка, воспитанная в Швейцарии, должна кончить роман немецкой баронессы…
— И нанести смертельный удар сердцу своего отца, — сказала молодая девушка со вздохом.
— Оно тверже, чем вы думаете, — возразила Аннета, — прожив так долго с вами в разлуке, ему гораздо легче будет обойтись без вас до самого конца своей жизни, чем вам, при всех ваших новых понятиях о знатности, содействовать его честолюбивым замыслам, которые клонятся к тому, чтобы отдать вас замуж за какого-нибудь именитого графа, подобного Гагенбаху, позорную смерть которого мы еще так недавно видели; и пусть его страшный конец служит уроком всем рыцарям-разбойникам рейнских берегов.
— Твой план никуда не годится, это ребяческая мечта деревенской девушки, которая знает свет лишь потому, что она слыхала о нем, когда доила своих коров. Вспомни, что дядя мой имеет самые строгие понятия относительно покорности и что, поступив вопреки воле отца, я погубила бы себя в его мнении… Ах! Зачем я здесь? Зачем он перестал быть моим покровителем? Зачем я принуждена оставить нравы, столь дорогие моему сердцу, и приноравливаться к обычаям народа, совершенно для меня чуждого?
— Дядюшка ваш, — сказала Аннета с твердостью, — глава Унтервальденского кантона и клятвенно обязался блюсти его свободу и законы, в покровительстве которых он не может отказать вам, приемной дочери союза, если вы того потребуете.
— Даже и в таком случае, — сказала молодая баронесса, — я бы лишилась его доброго мнения и его родительской ко мне нежности; но об этом бесполезно распространяться. Знай, что если бы я и любила этого молодого человека — знай… (она на минуту остановилась), он никогда не говорил мне ни одного слова о любви, о которой ты, не зная ни его, ни моих чувств, так много заботишься.
— Может ли это быть? — вскричала Аннета. — Я думала, что, будучи так привязаны друг к другу, вы уже объяснились между собой. Итак, я сделала дурно, думая сделать хорошо. Может ли быть! Да, такие вещи случались даже и у нас в кантоне; но возможно ли, чтобы он имел такие же низкие намерения, как Мартин Бризах, который притворился влюбленным в Адель Сундгау, соблазнил ее и — хотя это почти невероятно — бежал оттуда и хвалился своим вероломством до тех пор, пока родственник Адели не принудил его к вечному молчанию, разбив ему палкой череп на улице того самого города, где этот подлец родился. Клянусь Святой Эйнзидленской Богородицей! Если бы я могла подозревать, что этот англичанин замышляет такую измену, то я бы подломила доску, положенную через ров, так что она под ним провалилась бы в шестисаженную пропасть; он загладил бы злодейский свой умысел против чести приемной дочери Швейцарии!..
Когда Аннета это говорила, весь огонь горсткой храбрости пылал в ее глазах, и она очень неохотно выслушала Анну Гейерштейнскую, старавшуюся загладить неприятное впечатление, произведенное последними ее словами на простодушную, но преданную ей служанку.
— Клянусь моей честью, моей душой, — сказала она, — ты обижаешь Артура — а жестоко обижать его, возводя на него такое подозрение. Поведение его со мной всегда было благородно — как друга с другом, как брата с сестрой. Во всем, что он делал и говорил, невозможно было выказать более почтения, искренности и преданности ко мне. Правда, при наших частых свиданиях и прогулках он казался очень ко мне расположенным и привязанным. Но, хотя я и была иногда готова… снисходительно его выслушать (тут юная красавица закрыла рукой свое личико, между тем как слезы выступили сквозь ее прелестные пальчики), он никогда не говорил мне о любви. Если он и питал это чувство в душе, то, вероятно, какое-нибудь непреодолимое препятствие с его стороны запрещало ему в том признаться.
— Препятствие! — возразила швейцарская девушка. — Верно, какая-нибудь ребяческая застенчивость — какие-нибудь глупые опасения, что вы слишком превосходите его знатностью, — неуместная скромность, заставляющая его думать, что невозможно сокрушить лед, произведенный весенним морозом. Это заблуждение может быть рассеяно несколькими ободряющими словами, и я возьму эту обязанность на себя, чтобы не заставить краснеть вас, любезнейшая Анна!
— Нет, нет, ради Бога, не делай этого, Вейльхен! — отвечала баронесса, для которой Аннета была более подругой, чем служанкой. — Тебе нельзя угадать, какого рода препятствия мешают ему сделать то, к чему ты так сильно желаешь склонить его. Послушай, первоначальное мое воспитание и наставления моего доброго дяди доставили мне больше сведений о чужестранцах и об их обычаях, нежели я могла научиться в нашем счастливом гейерштейнском уединении. Я почти совершенно уверена, по некоторым признакам, которые я успела заметить, что эти Филипсоны гораздо выше того звания, под которым они себя выдают. Отец — человек весьма умный, важный и готовый делать подарки, слишком превышающие своей ценой обыкновенную купеческую щедрость.
— Это правда, — промолвила Аннета, — я и про себя скажу, что серебряная цепь, им мне подаренная, тянет на десять крон, а крест, который Артур подарил мне на другой день после нашей прогулки на Пилатову гору, стоит, как мне говорили, еще дороже, подобного креста нет во всем нашем кантоне. Однако что же из этого следует? Они богаты, вы также. Тем лучше.
— Увы! Аннета, они не только богаты, но и знатны. В этом я уверена, потому что не раз замечала, с каким величавым пренебрежением отец его уклонялся от разговоров, которыми Донергугель или кто-нибудь другой старался завести с ним спор. Когда же сына его оскорбляли каким-либо грубым замечанием или невежливой шуткой, глаза его сверкали, щеки разгорались, и один только отцовский взор был в состоянии обуздать грозный отзыв, готовый сорваться с уст его.
— Вы очень внимательно их рассмотрели, — сказала Аннета. — Все это может быть правдой, только я ничего не заметила. Но в чем же беда? Если Артур носит какое-нибудь знатное имя в своей стране, то разве сами вы не баронесса Арнгейм? И я охотно соглашусь с тем, что этот титул имеет некоторую цену, если он проложит вам дорогу к союзу, который составил бы ваше счастье, как я, по крайней мере, надеюсь и без чего бы не стала одобрять его.
— Верю тебе, милая моя Вейльхен, но увы! Можешь ли ты, воспитанная на лоне природы, знать или только вообразить себе все принуждения, которыми золотая или только позолоченная цепь знатности и дворянства связывает тех, кто больше отягощен, чем украшен ею? Во всех странах высокое звание налагает на людей тяжкие обязанности, которые запрещают им вступать в союзы на чужой стороне и часто не дозволяют им следовать своим склонностям при женитьбе в отечестве. Они заключают браки, в которых сердце никогда не участвует; составляют союзы, задуманные и решенные тогда, когда жених и невеста были еще в колыбели или на помочах, но которые тем не менее исполняются по законам чести и совести. Такое препятствие может существовать и в настоящем случае. Эти союзы часто бывают тесно связаны с государственной политикой, и если выгоды Англии, хотя и мнимые, принудили старого Филипсона заключить такой союз для своего сына, то Артур скорее умрет от печали — и убьет чье-нибудь другое сердце, — чем согласится нарушить слово, данное его отцом.
— Тем стыднее для тех, которые заключают такие обязательства, — сказала Аннета. — Говорят, что Англия страна свободная; но если там отнимают у молодых людей и девушек данное природой право располагать своей рукой и сердцем, то я лучше бы хотела быть германской рабой. Вы, сударыня, всему учены, а я глупа. Но что же нам теперь делать? Я привела сюда этого молодого человека в надежде, в чем Бог свидетель, что это свидание будет иметь счастливейшие последствия. Но теперь ясно, что вы не можете выйти за него замуж прежде, чем он за вас посватается. Признаюсь, что если бы я сочла его способным потерять руку прелестнейшей девушки наших кантонов от недостатка смелости или из уважения к какому-нибудь странному обязательству, заключенному его отцом с каким-либо другим на их благородном острове, то в том и другом случае я бы охотно бросила его в ров; но теперь вопрос состоит в том, должны ли мы отослать его отсюда с тем, чтобы его зарезали рейнграфские солдаты… а иначе я не знаю, каким образом мы от него избавимся.
— Прикажи Вильгельму принять его и позаботься, чтобы он ни в чем не имел недостатка. Лучше будет, если мы с ним не увидимся.
— Очень хорошо, — сказала Аннета, — но что мне сказать ему от вас? По несчастью, я уже уведомила его, что вы здесь.
— Какое безрассудство! Но зачем мне винить тебя, — сказала Анна Гейерштейнская, — когда и я точно так же была неблагоразумна. Не сама ли я, допустив моему воображению слишком заняться этим молодым человеком и его достоинствами, довела себя до такого замешательства? Но я покажу тебе, что я могу преодолеть это заблуждение, и не стану искать в собственной моей ошибке предлога для того, чтобы избегнуть исполнения обязанностей гостеприимства. Ступай, Вейльхен, и вели приготовить ужин. Сядь вместе с нами за стол и не оставляй нас одних. Ты увидишь, что я буду вести себя как прилично немецкой баронессе и швейцарской девушке. Дай мне прежде всего свечку; я должна умыть глаза, уличающие меня в том, что я плакала, и кроме того мне нужно несколько принарядиться.
Все это объяснение показалось Аннете очень удивительным. Усвоив в швейцарских горах простые понятия о любви, она надеялась, что влюбленные воспользуются первым отсутствием надзора, чтобы соединиться навеки; она даже сделала маленькое распоряжение, по которому она и Мартин Шпренгер, ее верный обожатель, должны были поместиться при юной чете в качестве друзей и прислужников. Будучи принуждена замолчать, но не довольствуясь возражениями молодой своей госпожи, усердная Аннета отправилась исполнять ее приказания, ворча про себя:
— Одно только сказанное ею относительно наряда было умно и справедливо из всего, что я слышала; я тотчас возвращусь пособить ей. Одевать мою барышню единственная из всех обязанностей служанки, которая мне нравится. Молодой, пригожей девушке так пристало убирать другую! Тут, по крайней мере, сама выучишься наряжаться.
Сделав это умное замечание, Аннета Вейльхен побежала по лестнице.
Вверх и вниз по лестницам бегала Аннета Вейльхен, бывшая душой всего в обитаемом уголке обширного Арнгеймского замка. Ничто не избегло ее внимания: она своими глазами удостоверилась на конюшне, убрал ли как следует и накормил ли Вильгельм лошадь Артура; заглянула в кухню, чтобы старая повариха Марта вовремя зажарила дичь; вынула из погреба пару бутылок хорошего рейнвейна и, наконец, вернулась в комнаты проведать, что делает Артур. Увидев, к своему удовольствию, что он уже успел как мог принарядиться, она обнадежила его, что он скоро увидит ее госпожу, которая хотя и нездорова, но сойдет вниз, чтобы повидаться с таким дорогим гостем.
Артур покраснел, услышав это сообщение. Аннета пристально взглянула на него, и он показался ей таким красивым, что она не могла не подумать, идя в спальню баронессы: «Если судьба не соединит эту прекрасную пару назло всем препятствиям, то я никогда не поверю, что истинная любовь существует в мире, что бы ни говорил мне об этом Мартин Шпренгер и хотя бы он клялся Евангелием…»
Войдя в комнату молодой баронессы, она, к своему удивлению, увидела, что госпожа ее, вместо того, чтобы надеть какое-нибудь из своих нарядных платьев, выбрала ту самую простую одежду, которая была на ней в первый день пребывания Артура в Гейерштейне. Аннета пришла было в некоторое недоумение и замешательство; но вскоре, отдав справедливость вкусу, внушившему мысль избрать этот наряд, она воскликнула:
— Вы правы! Вы правы! Гораздо лучше встретить его с искренностью швейцарской девушки.
Анна с улыбкой ответила:
— Но между тем в стенах Арнгеймского замка я должна хоть в чем-нибудь соблюсти приличия моего звания. Поди сюда и помоги мне приколоть перо к ленте, связывающей мои волосы.
Это был головной убор, составленный из двух ястребиных перьев, соединенных пряжкой с опалом, цвет которого, изменяющийся от преломления лучей, обворожил швейцарскую девушку, не видавшую в целой жизни своей такой драгоценности.
— Если эта прелестная вещица носится именно в знак вашего достоинства, — сказала она, — то я одной только ей у вас завидую, потому что она так же чудно переменяет каждую минуту свой цвет, как наши щеки, когда мы чем-нибудь сильно поражены.
— Увы, Аннета, — сказала баронесса, закрыв глаза рукой, — из всех драгоценностей, которые имели женщины нашего дома, эта была самой гибельной для той, которой она принадлежала.
— Зачем же вы ее надели? — спросила Аннета. — Зачем вы надели ее именно сегодня, предпочтительно пред всеми другими днями в году?
— Затем, что она лучше напоминает мне обязанность мою перед моим отцом и семейством. Теперь, Аннета, помни, что ты должна сесть с нами за стол и не выходить из комнаты; не вставай же и не бегай зачем-нибудь для себя и для других, но сиди на месте и предоставь обо всем заботиться Вильгельму.
— Это мне очень нравится, — сказала Аннета, — да к тому же и Вильгельм так охотно нам прислуживает, что любо смотреть на него; однако мне по временам кажется, будто бы я уже не сама Аннета Вейльхен, а только портрет ее, так как я не могу ни встать, ни сесть, ни бежать, ни остаться на месте, не нарушив как-нибудь ваших придворных уставов этикета. Вам это не так затруднительно, потому что вы уже ко всем этим обычаям привыкли.
— Гораздо менее, нежели ты думаешь, — отвечала ей баронесса, — но я больше чувствую тягость их на зеленом лугу и на открытом воздухе, чем находясь в стенах замка.
— Ах, правда! Пляска, например, как об ней не пожалеешь?
— Но я еще более жалею о том, Аннета, что я не могу сама решить, хорошо или худо я делаю, соглашаясь увидеть этого молодого человека, хотя это будет и в последний раз. Если бы приехал отец мой? Если бы воротился Отто Шрекенвальд?
— Отец ваш слишком занят своими мрачными замыслами, — сказала болтливая швейцарка. — Он, вероятно, отправился на хребты Брокенбергские, где собираются колдуны, или пошел на охоту с диким стрелком.
— Уймись, Аннета! Как ты смеешь говорить таким образом об отце моем?
— Ведь я очень мало его знаю, — сказала горничная, — да и вам самим он не более того известен. А может ли быть неправда то, что все утверждают?
— Что ты под этим разумеешь, безумная? Что такое утверждают все?
— Что граф чародей, что ваша бабушка была колдунья и что старый Отто Шрекенвальд воплощенный дьявол; это последнее вполне верно, если бы во всем остальном и можно было усомниться.
— А где он теперь?
— Пошел ночевать в деревню, чтобы развести по квартирам рейнграфских солдат и по возможности унять их от буйства, так как они недовольны тем, что не получили обещанного им жалованья, а когда это случается, то они очень походят на разъяренных медведей.
— Так сойдем вниз, Аннета; это может быть последний вечер, который нам удастся провести с некоторой свободой.
Не стану описывать сильного смущения, с которым увиделись Артур Филипсон и Анна Гейерштейнская. Они поздоровались, не поднимая глаз, и говорили с таким замешательством, что оба не поняли друг друга. Молодая хозяйка покраснела; между тем веселая швейцарская горничная, у которой понятия о любви основывались на свободных обычаях страны, несколько похожей на древнюю Аркадию, смотрела с удивлением и даже отчасти презрительно на юную чету, которая, по ее мнению, вела себя с такой чрезмерной застенчивостью. Артур низко поклонился молодой баронессе и, подавая ей руку, покраснел еще более прежнего; а Анна Гейерштейнская, отвечая на эту вежливость, обнаружила не менее того робости и смущения. Словом сказать, хотя это свидание произошло почти совсем без разговоров, но этим оно нисколько не потеряло своей занимательности. Артур, исполняя долг светского человека того времени, повел красавицу под руку в соседнюю комнату, где был накрыт ужин; а Аннета, внимательно замечающая все происходящее, с изумлением почувствовала, что обряды и чинность высшего сословия общества, производя сильное впечатление даже на ее свободный ум, невольно возбуждали ее уважение.
«Отчего бы они могли так перемениться? — думала Аннета. — В Гейерштейне они походили на прочих любовников и любовниц, но теперь они двигаются по правилам этикета и обходятся друг с другом так же почтительно, как если бы он был унтервальденский бургомистр, а она первейшая бернская дама. Все это, конечно, очень хорошо, но Мартин Шпренгер не таким образом выказывал мне свою любовь».
Вероятно, обстоятельства, в которых находились молодые люди, напомнили им ту церемонность в обращении, к которой оба они привыкли в своей юности, и в то время как баронесса, принимая Артура, считала нужным строго соблюсти все приличия, он, со своей стороны, старался своим глубочайшим уважением показать, что не употребит во зло оказываемого ему расположения. Они сели за стол на таком расстоянии друг от друга, которого не мог бы осудить и самый строгий этикет. Вильгельм прислуживал им с ловкостью человека, привыкшего кэтой должности, а Аннета, сидя между ними и стараясь, по возможности, подражать всему, что они делали, показала всю деликатность, которой можно было ожидать от горничной знатной дамы. Она, однако, сделала несколько ошибок, походя на борзую собаку, которую держат на поводке и которая всякую минуту готова броситься; ее смущала та мысль, что она должна спрашивать то, за чем бы гораздо охотнее сама сходила.
Она еще несколько раз провинилась против законов этикета: после ужина, когда слуга вышел из столовой, где ему нечего было больше делать, горничная наша вмешивалась в разговор и не могла удержаться, чтобы не называть свою госпожу просто Анной, и до того забывала приличия, что говорила ей и Филипсону «ты», что считалось тогда, и теперь еще считается в Германии, ужасным проступком. Ошибки ее имели, по крайней мере, ту выгоду, что они доставили молодым людям случай заняться предметом, посторонним их личным отношениям, и уменьшили несколько их замешательство, давая случай улыбаться на счет бедной Аннеты. Она скоро это заметила и частью от досады, а частью радуясь предлогу высказать то, что было у ней на уме, смело вскричала:
— Вы оба за ужином достаточно забавлялись на мой счет, когда меня брала охота самой принести, что мне было нужно, вместо того чтобы ждать, пока Вилли найдет время мне услужить. Теперь вы смеетесь надо мной потому, что я называю вас теми именами, которые даны вам во святом крещении, и говорю «ты» молодому человеку и молодой девице, что говорю я и тогда, когда, стоя на коленях, обращаюсь к Богу. Но, несмотря на все ваши новые затеи, скажу вам, что оба вы настоящие дети, которые сами не знают, что делают, и теряют в шутках время, которое дано им теперь затем, чтобы устроить их собственное счастье. Не хмурьтесь так, госпожа баронесса; я слишком часто смотрела на гору Пилата и привыкла не пугаться сердитого взгляда.
— Молчи, Аннета, — сказала баронесса, — или уйди из комнаты.
— Если бы я не любила вас больше самой себя, — сказала упрямая и отважная Аннета, — то я тотчас вышла бы не только из этой комнаты, но даже из замка, и оставила бы вас здесь хозяйничать с вашим любезным управителем, Отто Шрекенвальдом.
— Если не из дружбы, то по крайней мере хотя бы из благопристойности и человеколюбия молчи или выйди вон!
— Нет, — сказала Аннета, — стрела моя уже пущена; впрочем, я ведь только намекнула о том, что все твердили на Гейерштейнском лугу в тот вечер, как Бутишольцский лук был натянут. Вы знаете, что старинное пророчество говорит…
— Замолчи! Замолчи ради Бога, или мне самой придется бежать отсюда, — сказала молодая баронесса.
— В таком случае, — сказала Аннета, понизив голос и как бы испугавшись, чтобы госпожа ее действительно не удалилась, — если уж вам приходится бежать, то надобно уступить необходимости, потому что за вами никто не поспеет. Знаете ли вы, господин Артур, что госпоже моей надобно бы иметь у себя в услужении не простую девушку из плоти и крови, как я, а какую-нибудь нимфу, напитанную одним воздухом. Поверите ли вы? Многие думают, что она по своему происхождению в родстве с духами стихийными и оттого-то она застенчивее прочих девушек нашего мира.
Анна Гейерштейнская очень обрадовалась случаю прекратить разговор, который завела ее своенравная горничная, и направить его на предмет не столь щекотливый, хотя и близко касающийся баронессы.
— Господин Артур, — сказала она, — отчасти в праве иметь относительно меня странные подозрения, на которые ты, по глупости своей, намекнула и которым верят глупцы в Германии и Швейцарии. Признайтесь, господин Филипсон, что вы составили обо мне удивительное заключение, увидев меня, прошедшую мимо вас, когда вы вчера ночью стояли на часах у Графелустского замка.
Воспоминание обо всех обстоятельствах, так сильно поразивших его в то время, смутило Артура, и он с большим трудом принудил себя к ответу, который проговорил невнятно и без всякой связи…
— Признаюсь, что я слышал… то есть Рудольф Донергугель рассказывал мне — но чтобы я поверил, что вы не христианка…
— А!.. если это говорил вам Рудольф, — прервала Аннета, — то вы, вероятно, слышали все, что только можно сказать дурного о моей госпоже и о ее предках. Он один из тех, которые отыскивают пороки в товарах, которые они сами собираются купить, и бранят их затем, чтобы отбить других покупщиков. Он, конечно, рассказал вам чудную волшебную повесть о бабушке госпожи моей; и действительно, судя по всем обстоятельствам, вы могли подумать…
— Нет, Аннета, — сказал Артур, — все, что говорят о твоей госпоже странного и непостижимого, я считаю не имеющим ни малейшей вероятности.
— Мне кажется, что вряд ли это так, — прервала Аннета. — Я очень подозреваю, что мне гораздо было бы труднее привести вас сюда в замок, если бы вы знали, что приближаетесь к жилищу «Огненной Нимфы», или «Саламандры», как называют ее бабушку, не говоря уже о том, что вам было бы неприятно увидеть внучку Огненной Девы.
— Замолчишь ли ты наконец, Аннета? — сказала баронесса. — Если уж судьба привела нас здесь увидеться, то я не пропущу случая объяснить нашему другу нелепость сказок, которые он слушал, может быть, с сомнением и удивлением, но не с полной недоверчивостью.
— Господин Артур Филипсон, — продолжала она, — правда, что дед мой по матери, барон Герман Арнгейм, имел глубокие сведения в высших науках и притом был председателем тайного суда, называемого священное Фем, о котором вы, верно, слыхали. Однажды вечером чужестранец, преследуемый агентами этого суда, о котором даже не должно упоминать, прибыл в замок, испрашивая себе защиты по законам гостеприимства. Дед мой, узнав, что этот человек обладает глубокой ученостью, принял его под свое покровительство и, пользуясь своими исключительными правами, исходатайствовал ему отсрочку на один год и один день для ответа на возведенное против него обвинение. Они вместе занимались науками и, вероятно, в своих изысканиях таинств природы зашли так далеко, что идти далее этого человек не может. Когда приблизился роковой день, в который гость должен был расстаться со своим хозяином, он испросил позволение привести в замок свою дочь, чтобы в последний раз проститься с нею. Она была приведена в замок секретно, и так как судьба ее подвергалась большой опасности, то барон предложил дать сироте у себя в замке пристанище, надеясь приобрести от нее еще более сведений в восточных языках и науках. Данишменд, отец ее, согласился на это и оставил замок с тем, чтобы явиться в тайный суд, имевший свое пребывание в Фульде. Что сталось после того с Данишмендом, неизвестно; может быть, он спасся благодаря ходатайству барона Арнгейма; может быть, был предан мечу и веревке. Прелестная персиянка сделалась супругой своего опекуна и покровителя. При множестве превосходных качеств, она была несколько легкомысленна. Пользуясь своим чужестранным нарядом и осанкой, она изумляла и пугала глупых немецких гусынь, которые, слыша, что она говорит по-персидски и по-арабски, были уже расположены считать ее занимающейся сверхъестественными науками. Имея пылкую и затейливую фантазию, она очень любила являться в таких видах и положениях, которые подтверждали забавлявшие ее подозрения. Не было конца рассказам, к которым она сама подавала повод. Ее первое появление в замке показалось всем весьма необыкновенным и даже чудесным. С этой ветреностью она соединяла ребяческое своенравие и, содействуя распространению повсюду самых нелепых рассказов, она в то же время заводила с особами одного с ней звания ссоры насчет знатности и первенства, которые у вестфальских дам всегда считались великой важностью. Это стоило ей жизни, так как утром в день крестин моей бедной матери баронесса скоропостижно умерла в то самое время, когда блистательное общество собралось в церкви для присутствия при обряде крестин. Полагают, что она была отравлена ядом, данным ей баронессой Штейнфельд, с которой она жестоко поссорилась, вступившись за приятельницу свою графиню Вальдштетен.
— А опал? И вода, которой ей брызнули в лицо? — спросил Артур.
— А! — отвечала молодая баронесса, — я вижу, что вы желаете узнать истинную историю моего семейства, о котором вам сообщены только баснословные предания. Когда прародительница моя лишилась чувств, то весьма естественно было брызнуть на нее водой. Что же касается опала, то мне говорили, что он действительно в эту минуту лишился своего блеска, но говорят, что таково свойство этого драгоценного камня в случае, если яд попадет на него. Причиной ссоры с баронессой Штейнфельд было отчасти и то, что, по ее мнению, прекрасная персиянка не имела права носить этого камня, который один из моих предков отнял в сражении у Требизондского султана. Все эти обстоятельства спутались в народном предании, и истинное событие превратилось в волшебную сказку.
— Но вы ничего не сказали, — заметил ей Артур, — о… о…
— О чем? — спросила его хозяйка.
— О вашем появлении в прошедшую ночь.
— Возможно ли, — сказала она, — чтобы благоразумный человек, англичанин, не мог отгадать объяснения, которое я ему сделаю, хотя, может быть, оно покажется вам несколько темным? Отец мой, принимавший, как вам известно, горячее участие в делах страны, волнуемой мятежами, навлек на себя ненависть многих могущественных особ. Поэтому он принужден делать все втайне и без нужды не показываться. Притом же, ему не хотелось встретиться с братом своим. Поэтому, при въезде нашем в Германию, он известил меня, чтобы я приготовилась прийти к нему по первому полученному от него условному знаку — этим знаком было назначено небольшое распятие, принадлежавшее моей бедной матери. В комнате, приготовленной для меня в Графслусте, я нашла этот знак при письме от моего отца, указывающем мне тайный выход, который хотя и казался крепко заделанным, но его легко было разобрать. Этим ходом я должна была выйти к воротам, отправиться в лес и найти там моего отца на том месте, которое он назначил.
— Странное и опасное предприятие! — сказал Артур.
— Я никогда еще не бывала так встревожена, — продолжала она, — как получив этот приказ, заставляющий меня покинуть тайком доброго и любящего меня дядю и идти неизвестно куда. Однако мне нельзя было не повиноваться. Место свидания было с точностью обозначено. Ночная прогулка вблизи людей, готовых мне покровительствовать, ничего для меня не значила; но расставленные у выходов из предосторожности часовые мешали исполнению моего намерения, и потому я принуждена была открыться двоюродным моим братьям Бидерманам, которые охотно согласились пропустить меня взад и вперед, не опрашивая. Вы знаете моих братьев: они благородны и добры, но имеют очень ограниченный ум. (Тут она бросила взгляд на Аннету Вейльхен.) Им непременно хотелось, чтобы я скрыла мое намерение от Сигизмунда, и так как они всегда любят подшучивать над этим простодушным молодым человеком, то потребовали, чтобы я прошла мимо его таким образом, чтобы он мог счесть меня привидением, в надежде позабавиться над ужасом его при виде сверхъестественного призрака. Я была слишком огорчена разлукой с моим дядей для того чтобы думать о чем-нибудь другом. Но я очень удивилась, когда, сверх ожидания, нашла вас у моста на часах вместо моего брата Сигизмунда. Не спрашиваю, какие были мысли ваши в эту минуту.
— Мысли безумца, — отвечал Артур, — настоящего безумца. Если бы я не был дурак, то предложил бы вам проводить вас, и меч мой…
— Я бы не приняла ваших услуг, — сказала Анна хладнокровно. — Цель моего выхода, во всяком случае, должна была остаться тайной. Я нашла моего отца. Свидание, которое он имел с Рудольфом Донергугелем, переменило принятое им намерение увести меня в эту ночь с собой. Однако сегодня рано утром я отправилась к нему, между тем как Аннета представляла меня в свите швейцарских депутатов, потому что отец мой желал, чтобы не было известно, когда и с кем я оставила моего дядю и его спутников. Мне не нужно напоминать вам, что я видела вас в тюрьме.
— И что вы спасли мне жизнь! Возвратили мне свободу! — вскричал юноша.
— Не спрашивайте меня о причинах моего молчания. Я действовала тогда по приказанию других, а не по собственной воле. Вашему бегству способствовали для того, чтобы учредить сообщение между швейцарцами, находящимися вне крепости, и солдатами внутри ее. После ла-феретской тревоги я узнала от Сигизмунда, что шайка разбойников преследует вашего отца и вас с тем, чтобы напасть на вас и ограбить. Отец мой доставил мне средства превратиться из Анны Гейерштейнской в германскую баронессу. Я тотчас отправилась и очень рада, если предостережением моим мне удалось избавить вас от опасности.
— Но отец мой? — спросил Артур.
— Я по всему должна надеяться, что он жив и невредим, — отвечала молодая девушка. — Многие кроме меня заботятся о том, чтобы охранять его и вас, в особенности же бедный Сигизмунд. Теперь, Артур, когда вся таинственность вам объяснилась, пора нам расстаться, и навсегда.
— Расстаться!.. И навсегда! — повторил юноша голосом, похожим на умирающее эхо.
— Так судьбе угодно. Вы завтра рано утром отправитесь в Страсбург и… и… мы больше никогда не увидимся.
Будучи не в состоянии обуздать своей пламенной страсти, Артур бросился к ногам красавицы, прерывающийся голос которой ясно доказывал, как сильно она была тронута, произнося последние слова. Она оглянулась было на Аннету, но горничная исчезла в этот миг, и на несколько минут госпожа ее, может быть, не сердилась за ее отсутствие.
— Встаньте, Артур, — сказала она, — встаньте! Вы не должны предаваться чувствам, которые могут быть пагубны для нас обоих.
— Выслушайте меня, баронесса, прежде чем я скажу вам: прости навеки. Я рыцарь, сын и наследник графа, имя которого известно в Англии, во Франции и везде, где только уважается мужество.
— Увы! — произнесла красавица слабым голосом. — Я давно уже подозревала то, что вы мне теперь объявляете. Но встаньте, прошу вас, встаньте.
— Не прежде, чем вы меня выслушаете, — сказал юноша, схватив ее руку, которая трепетала, но не старалась от него освободиться. — Выслушайте меня, — продолжал он со всей пылкостью первой любви, сбросившей все оковы, налагаемые на него робостью и недоверчивостью к самому себе. — Признаюсь, что отец мой и я обязаны выполнить опасное поручение, успех которого сомнителен. Вы скоро узнаете, какой будет конец, хороший или дурной. Если предприятие наше увенчается успехом, вы услышите обо мне под моим настоящим именем. Если же я паду, то я должен… я могу… я буду требовать слезы от Анны Гейерштейнской. Но если я спасусь, то у меня есть еще конь, копье и меч; и до вас дойдет похвальная молва о том, которого вы три раза спасли от великой опасности.
— Встаньте, встаньте! Я уже довольно слышала — слушать более было бы истинное безрассудство и для вас и для меня.
— Еще одно слово, — прибавил юноша, — пока Артур имеет сердце — оно бьется для вас, пока он в состоянии владеть рукой — она будет готова защищать вас.
В эту самую минуту Аннета вбежала в комнату.
— Уходите! Уходите! — вскричала она. — Шрекенвальд воротился из деревни с какими-то неблагоприятными вестями, и я боюсь, чтобы он не пришел сюда.
Артур вскочил на ноги при первом знаке тревоги.
— Если госпоже твоей угрожает какая-либо опасность, Аннета, то здесь есть, по крайней мере, один искренний друг ее.
— Но Шрекенвальд, — сказала она, — Шрекенвальд управитель вашего батюшки, его поверенный! Подумайте об этом хорошенько, я бы могла где-нибудь спрятать Артура.
Гордая девушка уже овладела собой и величественно сказала: — Я не сделала ничего оскорбительного для моего отца. Я не имею здесь гостей, которых принуждена была бы от него скрывать. Садитесь, — продолжала она, обращаясь к Артуру, — и примем этого человека. Введи его тотчас, Аннета, и пусть он представит нам свои донесения; но напомни ему, чтобы, говоря со мной, он не забывал, что я его госпожа.
Артур опять сел на свое место.
Аннета, ободренная смелостью своей госпожи, захлопала в ладоши и вышла из комнаты, говоря про себя:
— Теперь я вижу, что не шутка быть баронессой, если умеешь таким образом поддерживать свое достоинство. Почему же этот грубый человек мог так напугать меня?
Итак, наше небольшое общество безбоязненно ждало прихода управителя. Артур, восхищенный и ободренный твердостью, которую показала Анна при известии о прибытии этого человека, наскоро обдумал, как ему вести себя в предстоящем деле, и благоразумно решился избегать всякого непосредственного и личного в нем участия до тех пор, пока из поступков Анны не заметит, что оно для нее будет полезно или приятно. Для этого он сел в некотором от нее расстоянии у стола, где они ужинали. Анна, со своей стороны, казалось, приготовлялась к важному свиданию. Величественная уверенность заступила место сильного волнения, еще недавно ею обнаруженного, и, занявшись женским рукоделием, она, по-видимому, спокойно ожидала посещения, так перепугавшего ее горничную.
На лестнице послышались скорые и неровные шаги человека, который, казалось, был сильно встревожен и очень торопился; дверь растворилась, и Отто Шрекенвальд вошел в комнату.
Этот человек, с которым сообщенные Бидерманом старшему Филипсону подробности познакомили уже немного наших читателей, был высок, строек и воинственного вида. Одежда его, подобно носимой в те времена знатными особами в Германии, была украшена вышивками, позументами и превосходила своим щегольством употребляемую вообще во Франции и Англии. Соколиное перо, воткнутое по всеобщему обычаю в его шапку, прикреплялось золотой бляхой, служившей вместо пряжки. Платье его было из буйволовой кожи и обложено по всем швам богатыми галунами, а на шее висела золотая цепь, означающая его должность в доме барона. Он вошел поспешно, с сердитым, озабоченным видом и довольно грубо сказал:
— Как, сударыня! Что это значит? Чужие люди в замке в такую позднюю ночь?
Анна Гейерштейнская, хотя и долго пробыла вдали от своей родины, не забыла, однако, обычаев ее и отлично знала, с какой надменностью знатные особы обходились с людьми, им подвластными.
— Вассал ли ты Арнгеймов, Отто Шрекенвальд? И как ты смеешь говорить с баронессой Арнгейм в ее собственном замке, возвысив голос, с наглым видом и с покрытой головой? Помни свое место; и когда ты испросишь у меня прощение в своей наглости и станешь говорить, как прилично твоему и моему званию, тогда я найду возможным выслушать то, что ты имеешь мне сказать.
Шрекенвальд против воли взялся рукой за шапку и обнажил гордую свою голову.
— Извините, баронесса, — сказал он несколько поучтивее, — если второпях я поступил отчасти неуважительно, но случай такого рода, что не терпит отлагательства. Рейнграфские солдаты взбунтовались, изорвали знамя своего государя и подняли свое независимое, называемое ими хоругвью Св.Николаса, объявив, что они останутся в мире с Богом, но станут воевать с целым светом. Замок этот непременно будет взят ими, так как они намерены прежде всего обеспечить себя, овладев каким-нибудь укрепленным местом. Итак, вы должны отправиться отсюда с восходом солнца. Теперь они пьют у мужиков вино, а потом лягут спать; но когда завтра поутру встанут, то непременно пойдут сюда к замку; и вы можете попасть в руки к людям, которые так же мало боятся ужасов Арнгеймского замка, как чудес в волшебных сказках, и будут смеяться над притязаниями владетельницы его на уважение и почтительность.
— Разве нельзя им воспротивиться? Замок крепок, — сказала юная баронесса, — и мне бы не хотелось оставить жилище моих предков, не испытав ничего к его защите.
— Пятисот человек, — сказал Шрекенвальд, — достаточно бы было для обороны его стен и башен. Но предпринимать это с меньшим числом было бы безрассудно; я не знаю, где набрать и два десятка солдат. Итак, теперь, когда вам все известно, позвольте мне просить вас выслать отсюда этого незнакомца — слишком молодого, как мне кажется, для того чтобы быть принятым девушкой. Я покажу ему кратчайшую дорогу для выхода из замка, так как в настоящих обстоятельствах нам довольно будет и того, чтобы заботиться о своей собственной безопасности.
— А куда ты предполагаешь отправиться? — спросила баронесса, продолжая поддерживать с Отто Шрекенвальдом тон неограниченного самовластия, которому управитель уступал с такими же знаками нетерпения, с какими бешеный конь повинуется управляющему им искусному всаднику.
— Я думаю ехать в Страсбург, если вам это будет угодно, с прикрытием, которое успею набрать до утренней зари. Надеюсь, что мы проедем, не будучи замечены бунтовщиками; если же и встретим какой-нибудь их отряд, то нам нетрудно будет проложить себе дорогу.
— А почему ты предпочитаешь Страсбург для места нашего убежища?
— Оттого, что надеюсь найти там отца вашего, графа Альберта Гейерштейнского.
— Хорошо, — сказала молодая баронесса. — Вы, господин Филипсон, говорили мне, что вы также отправляетесь в Страсбург. Если хотите, то можете воспользоваться моим прикрытием до этого города, где вы должны найти вашего отца.
Легко представить себе, как обрадовался Артур и с каким удовольствием принял он это предложение, позволявшее ему пробыть с Анной Гейерштейнской дольше, чем он ожидал, и которое могло, как говорило ему его пылкое воображение, доставить случай оказать ей на опасной дороге какую-нибудь значительную услугу.
Отто Шрекенвальд попытался было возражать.
— Госпожа баронесса! — сказал он с некоторым нетерпением.
— Переведи дух, Шрекенвальд, — прервала его Анна, — чтобы быть способнее изъясниться с приличной почтительностью.
Наглый вассал пробормотал что-то сквозь зубы и отвечал с принужденной вежливостью:
— Позвольте мне заметить, что при настоящих обстоятельствах мы должны заботиться только о вас одних. Нас слишком мало и для вашей защиты, почему я никак не могу позволить чужестранцу ехать с нами.
— Если бы присутствие мое, — сказал Артур, — было вредно или даже только бесполезно баронессе в дороге, то я бы не решился принять ее предложения. Но я не ребенок и не женщина, а взрослый человек, готовый всеми силами защищать госпожу вашу.
— Хотя бы мы и удостоверились в вашей храбрости и искусстве, молодой человек, — сказал Шрекенвальд, — то кто нам поручится за вашу верность?
— Во всяком другом месте, — вскричал Артур, — опасно было бы задать мне такой вопрос.
Анна явилась между ними посредницей.
— Мы должны поскорее лечь спать, — сказала она, — и быть готовыми на случай тревоги, Шрекенвальд! Я надеюсь, что ты, где следует, расставишь часовых, для этого у тебя довольно людей. Выслушай же меня и помни: я желаю и приказываю, чтобы этот господин ночевал сегодня здесь, а завтра ехал бы с нами вместе. Я беру на себя ответственность в этом перед моим отцом, а твой долг — мне повиноваться. Я имела случай хорошо узнать этого молодого человека и его отца, потому что они несколько времени гостили у моего дяди. В продолжение пути находись при нем и оказывай ему почтение, на какое только ты способен…
Отто Шрекенвальд изъявил свое повиновение с таким горьким взглядом, который трудно было бы описать. Он выражал досаду, оскорбление, униженную спесь и принужденную покорность. Но, однако, он повиновался и отвел Артура в довольно хорошую комнату с кроватью, которая после беспокойств и утомления предыдущего дня показалась ему очень приятной.
Несмотря на нетерпение, с которым Артур ожидал утренней зари, сильная усталость нагнала на него крепкий сон, продолжавшийся до тех пор, пока небо не зарумянилось лучами восходящего солнца, и Шрекенвальд разбудил его, закричав:
— Вставайте, господин англичанин, если вы хотите доказать на деле готовность вашу быть полезным. Пора садиться на лошадей, и мы не будем ждать ленивых…
Артур вскочил и в одну минуту был готов, не забыв надеть панцирь и взять оружие, чтобы в случае надобности быть в состоянии защищать тех, с кем ему предстояло путешествовать. Потом побежал он в конюшню оседлать свою лошадь и, сойдя по лестнице, ведущей на двор, услыхал Аннету Вейльхен, которая вполголоса звала его:
— Сюда, господин Филипсон, мне нужно с вами переговорить.
В это самое время молодая швейцарка сделала ему знак войти в небольшую комнату, где он очутился с ней один на один.
— Не удивительно ли вам показалось, — начала она, — что госпожа моя так умеет заставить повиноваться себе этого Шрекенвальда, который на всех наводит ужас своим угрюмым видом и суровым обхождением? Но ей так пристало повелевать, что ей бы, кажется, следовало быть не баронессой, а императрицей. Это, верно, особенное преимущество знатного происхождения, потому что я вчера вздумала было поважничать, подражая моей госпоже, и как бы вы думали, этот невежда Шрекенвальд пригрозил, что выбросит меня за окно. Но если я когда-нибудь увижу опять Мартина Шпренгера, то на опыте узнаю, сильна ли рука швейцарца и умеет ли он владеть дубиной. Однако что же я заболталась, госпожа моя желает увидеться с вами на одну минутку, прежде чем мы сядем на лошадей.
— Твоя госпожа? — вскричал Артур. — Зачем же ты столько теряла времени? Почему тотчас не сказала мне этого?
— Потому что мне приказано было только задержать вас здесь до ее прихода, а… вот и она.
Анна Гейерштейнская вошла, одетая совершенно подорожному. Аннета, всегда готовая сделать то, чего бы она желала для самой себя, собралась было выйти вон, но ее госпожа, которая, вероятно, уже раньше обдумала, что ей говорить и делать, решительно приказала ей остаться.
— Я уверена, — сказала она, — что господин Филипсон настоящим образом оценит чувство гостеприимства, я хочу сказать дружбы, которое не позволило мне согласиться, чтобы он вчера вечером выехал из замка, и ио которому я решилась пригласить его проделать вместе со мной опасный путь до Страсбурга. У ворот этого города мы расстанемся: я отправлюсь к моему отцу, а вы — к своему. С той минуты все отношения между нами прекратятся, и мы должны будем вспоминать друг о друге не иначе как о том, кто похищен у нас смертью.
— Есть воспоминания, — сказал Артур страстно, — столь драгоценные для нашего сердца, что их невозможно истребить до гроба…
— Ни слова больше об этом, — прервала красавица. — С ночью конец мечтаниям, и с зарей должен пробудиться рассудок. Еще одно: не говорите со мной в дороге; делая это, вы подвергнете меня неприятным и оскорбительным подозрениям, а самого себя ссоре и опасности. Прощайте, отряд наш готов садиться на лошадей.
Она вышла из комнаты и оставила в ней Артура, погруженного в сильную печаль и досаду. Терпение — даже можно сказать благосклонность, с которой Анна Гейерштейнская накануне выслушала признание его в любви, не приготовили его к осторожной холодности, высказанной ею теперь. Он не знал, что Анна, которую чувствительность или страсть заставили на минуту уклониться от строгих правил, старалась поправить это тем, что тотчас возвратилась на этот путь, с твердой решимостью не уклоняться более от него. Он печально посмотрел на Аннету, но не нашел ничего утешительного во взорах горничной, которая казалась столько же расстроенной, как и он сам.
— Понять не могу, что с ней сделалось, — сказала Аннета, — со мной она по-прежнему ласкова, но со всеми другими обходится, как настоящая баронесса. Если это называется знатностью, то Аннета Вейльхен надеется навеки остаться бедной швейцарской девушкой; она, по крайней мере, сама себе госпожа и может говорить, когда захочет, со своим любезным, лишь бы только религия и скромность не были оскорблены в этом разговоре. Ах! простая маргаритка, приколотая к волосам моим, предпочтительнее всех драгоценностей Индии, если они заставляют нас мучить самих себя и других, или не позволяют нам говорить то, что лежит у нас на сердце. Но не бойся, Артур; если она будет так жестока и вздумает забыть тебя, то ты можешь надеяться на твою приятельницу, которая, пока у ней будет язык, а у Анны Гейерштейнской уши, не позволит ей этого сделать.
Сказав это, Аннета удалилась, показав прежде Артуру коридор, по которому он мог выйти на двор замка. Там стояла уже оседланная его лошадь между двадцатью другими. Двенадцать из них были приготовлены для вооруженных всадников, вассалов Арнгеймского дома, которых Шрекенвальд успел собрать для прикрытия. Два иноходца, отличающиеся своей великолепной сбруей, были подведены для Анны Гейерштейнской и для Аннеты.
Остальные лошади назначались для слуг обоего пола. По призывному знаку солдаты, взяв копья, встали каждый к своему коню в ожидании, пока сядут женщины и слуги; потом они вспрыгнули на седла и поехали вперед тихо, с большой осторожностью. Шрекенвальд двигался в авангарде, имея подле себя Артура. Анна и ее горничная находились посреди отряда, сопровождаемые толпой безоружных слуг, а два или три опытных воина заключали шествие, чтобы предохранить отряд от нечаянного нападения с тыла.
Когда тронулись с места, Артур очень удивился, не слыша стука, обыкновенно производимого лошадиными подковами по камням; но когда начало рассветать, он увидел, что копыта у всех лошадей были обернуты шерстью, что и препятствовало им стучать. Странно было видеть этот небольшой конный отряд, спускающийся вниз по идущей от замка каменистой дороге совершенно без того шума, который обыкновенно неразлучен с движением конницы и отсутствие которого придавало нечто особенное и даже сверхъестественное этому конному шествию.
Таким образом они подвигались по извилистой дорожке, ведущей из Арнгеймского замка в соседнюю деревню, которая, по древнему феодальному обыкновению, была расположена так близко к крепости, что жители ее по призыву своего властителя могли тотчас явиться для его защиты. Но теперь она была занята совсем другого рода обитателями, буйными рейнграфскими солдатами. Когда Арнгеймский отряд приблизился к въезду в деревню, Шрекенвальд дал знак остановиться, и подчиненные его тотчас повиновались. Он отправился вперед с Артуром для осмотра, соблюдая наивозможную осторожность. Глубокое безмолвие царствовало на опустевших улицах, местами были видны солдаты, вероятно, поставленные на часы, но все они крепко спали.
— Свиньи бунтовщики! — сказал Шрекенвальд. — С какой исправностью они содержат караул свой, и как бы я славно разбудил их, если бы не был принужден провожать эту своенравную девушку. Побудь здесь, чужестранец, а я ворочусь назад и приведу их сюда, здесь нет никакой опасности.
При этих словах Шрекенвальд удалился от Артура, который, оставшись один на улице деревни, наполненной разбойниками, хотя и погруженными на время в бесчувствие, не мог считать себя в безопасности. Застольные песни, повторяемые во сне каким-нибудь пьяницей, или лай деревенской собаки могли в одну минуту поднять около него сотню разбойников. Но через две или три минуты молчаливый отряд, предводительствуемый Отто Шрекенвальдом, опять к нему присоединился и продолжал следовать за своим начальником, всячески остерегаясь, чтобы не произвести тревоги. Все шло хорошо до тех пор, пока они не достигли другого конца деревни, где стоявший на часах солдат также спал, как и его товарищи, но лежащая подле него большая мохнатая собака караулила гораздо лучше, чем он. Едва только небольшой отряд приблизился, она подняла страшный лай, способный разбудить семерых спящих и который действительно прервал сон ее хозяина. Солдат схватил свое ружье, выстрелил из него, не зная хорошенько, в кого и зачем. Пуля убила под Артуром лошадь, и, когда она упала, часовой бросился вперед с тем, чтобы прикончить или взять в плен опрокинутого всадника.
— Вперед, вперед, Арнгеймские воины! Не заботьтесь ни о чем, кроме безопасности госпожи вашей! — вскричал начальник отряда.
— Остановитесь! Приказываю вам, спасите чужестранца, если вам дорога жизнь! — вскричала Анна таким голосом, который, несмотря на обыкновенную свою приятность, зазвенел, как серебряная труба. — Я не подвинусь ни на шаг вперед, пока он не будет вне опасности.
Шрекенвальд пришпорил было уже своего коня с тем, чтобы ускакать; но, увидя, что Анна не хочет за ним следовать, воротился назад и, схватив оседланную и взнузданную лошадь, которая стояла поблизости, привязанная к забору, бросил ее поводья Артуру.
В одно мгновение он вспрыгнул на лошадь и, схватив висящий у седла нового коня бердыш, одним ударом свалил шатающегося часового, который намеревался броситься на него. Весь отряд пустился вскачь, потому что тревога распространилась уже по всей деревне; то там, то здесь солдаты начали показываться из домов и садиться на лошадей. Не успел еще Шрекенвальд со своим отрядом отъехать милю, как они услышали звук рогов; когда же они достигли вершины холма, с которого видна была деревня, то предводитель, который в продолжение этого бегства следовал позади всех своих воинов, остановился, чтобы обозреть оставшегося позади неприятеля. На улице происходила ужасная суматоха и шум, но не заметно было, что собираются послать погоню; так что Шрекенвальд продолжал свой путь вдоль по берегу реки безостановочно и поспешно, но не загнав ни одной из лошадей.
После двухчасовой езды начальник отряда, считая себя в достаточной уже безопасности, приказал остановиться в небольшой рощице, где лошади и всадники могли отдохнуть и подкрепиться пищей, для чего у них взяты были с собой корм и съестные припасы. Отто Шрекенвальд, переговорив с баронессой, возвратился к своему спутнику, с которым он продолжал обходиться с надменной вежливостью. Он предложил ему разделить с ним трапезу, которая мало чем отличалась от кушанья, даваемого простым солдатам, но была приправлена бутылкой хорошего вина.
— За твое здоровье, приятель, — сказал он, — если когда-нибудь вспомнишь о нашем сегодняшнем путешествии, то ты, верно, согласишься, что я поступил с тобой как истинный товарищ часа два тому назад, проезжая через Арнгеймскую деревню.
— Я очень вам благодарен, что вы вовремя подоспели, — отвечал Артур, — не разбирая, сделали ли вы это по приказанию вашей госпожи или по доброй воле.
— А-а! приятель, — сказал Шрекенвальд, улыбаясь, — стало быть, ты философ, когда мог сделать такие замечания, лежа под лошадью и чувствуя у себя на горле неприятельский меч. Ладно, если ты уж это видел, я готов скорее пожертвовать двадцатью такими, как ты, красавчиками, чем подвергнуть молодую баронессу Арнгейм малейшей опасности.
— Этот образ мыслей, — сказал Артур, — так логичен, что я совершенно его одобряю, хотя ты и довольно невежливо обо мне отозвался.
При этом ответе молодой человек, досадуя на грубость Шрекенвальда, несколько возвысил голос. Это обстоятельство не осталось без замечания, так как в ту же минуту явилась перед ним Аннета Вейльхен с приказом от имени баронессы, чтобы они говорили потише или лучше совсем замолчали бы.
— Доложи твоей госпоже, что я буду нем, — сказал Артур.
— Наша госпожа, баронесса, — продолжала Аннета, сделав ударение на этом титуле, которому она начинала приписывать силу талисмана, — баронесса, говорю я вам, полагает, что молчание необходимо для нашей безопасности и что неблагоразумно было бы обращать на наш небольшой отряд внимание людей, проезжающих по дороге во время нашего необходимого отдыха; итак, господа, баронессе угодно, чтобы вы поскорее работали зубами, но чтобы попридержали языки ваши до тех пор, пока мы будем в более безопасном месте.
— Госпожа наша рассудительна, — отвечал Шрекенвальд, — а горничная ее остроумна. Пью, Аннета, стакан рюдерегеймера за продолжение ее благоразумия и твоей милой, затейливой живости. Угодно ли вам, моя красавица, отвечать мне, выпив со мной рюмку этого доброго вина?
— Ах ты, немецкая бочка! Ах ты, винная бутыль! Видано ли, чтобы скромная девушка пила вино перед обедом?
Подкрепив себя в несколько минут пищей, путешественники наши опять сели на лошадей и ехали с такой поспешностью, что раньше полудня они уже прибыли в укрепленный городок Кель, лежащий против Страсбурга, на восточном берегу Рейна.
Предоставляю антиквариям разыскать, проехали ли наши путешественники из Келя в Страсбург по знаменитому плавучему мосту, соединяющему ныне оба берега, или они переправились через Рейн каким-либо другим способом. Довольно сказать, что они благополучно прибыли на другую сторону, где юная баронесса, опасаясь ли, чтобы Артур не забыл данного ею наставления, или полагая, что ей можно сказать ему до разлуки несколько слов, но только прежде чем села опять на лошадь, подошла к молодому англичанину, который догадывался, о чем она намерена говорить.
— Благородный чужестранец, — сказала она, — я теперь должна с вами проститься. Но прежде позвольте мне спросить у вас, знаете ли вы, где отыскать вашего отца?
— В трактире под вывеской Крылатого Оленя, — отвечал с унынием Артур, — но где он находится в этом обширном городе, мне неизвестно.
— Знаешь ли ты этот трактир, Шрекенвальд?
— Я, сударыня? Нет, я не знаю ни Страсбурга, ни его трактиров. И полагаю, что прочие наши спутники не больше меня сведущи в этом.
— По крайней мере, ты говоришь по-немецки, — сказала сердито баронесса, — и можешь лучше об этом расспросить, чем чужой человек. Прими на себя этот труд и не забывай, что быть человеколюбивым к чужестранцам повелевает нам наша религия.
Пожав плечами, Отто Шрекенвальд отправился осведомляться о том, где находится трактир «Крылатый Олень». Кратковременное его отсутствие доставило Анне случай сказать потихоньку: «Прощай! Прощай!.. Прими этот залог дружбы и носи его из любви ко мне. Будь счастлив».
Ее тонкие пальчики положили ему в руку маленький сверточек. Он оборотился, чтобы ее поблагодарить, но она уже удалилась, а Шрекенвальд, занявший ее место, сказал ему суровым голосом:
— Иди сюда, господин англичанин, я отыскал твою гостиницу, и мне некогда тебе долее прислуживать.
Он поехал вперед, а Артур на своем коне молча следовал за ним до перекрестка, где широкая улица пересекала ту, по которой они доехали с набережной, где пристали к берегу.
— Вот «Крылатый Олень», — сказал Отто, указывая ему на огромную вывеску, которая, будучи привешена на высоких деревянных подставках, занимала улицу почти во всю ее ширину. — Я думаю, что ты и сам найдешь дорогу, имея перед глазами такой указатель.
Сказав это, он повернул свою лошадь и без дальних прощаний поскакал назад к своей госпоже и к ее провожатым.
Глаза Артура устремились было вслед за ним, но в ту же минуту, вспомнив об отце, он пришпорил утомленного коня и приехал в гостиницу «Крылатый Олень».
Гостиница «Крылатый Олень» в Страсбурге, подобно всем прочим немецким трактирам того времени, была содержима с такой же невнимательностью к нуждам проезжающих, как и у Иоганна Менгса. Но молодость и приятная наружность Артура, всегда располагающие к себе нежный пол, сильно подействовали на малорослую дородную и краснощекую с голубыми глазами красавицу, дочь хозяина «Крылатого Оленя», толстого старика, который не вставал со своих дубовых кресел в гостиной. Она выказала столько внимания к молодому англичанину, что решилась сама идти через грязный двор, с опасностью замарать свои легкие полусапожки и свою хорошенькую ножку, чтобы показать ему порожнюю конюшню. Когда Артур спросил ее о своем отце, она соблаговолила вспомнить, что именно такой путешественник, как он описывал, приехал вчера вечером в их гостиницу и говорил, что будет ждать молодого человека, своего спутника.
— Я пришлю его к вам! — сказала малорослая красавица с улыбкой, которая, судя по редкости своей на ее устах, была неоценима.
Она сдержала слово. Через несколько минут старик Филипсон вошел в конюшню и бросился в объятия своего сына.
— Сын мой!.. дорогой мой! — вскричал англичанин, всегдашняя твердость которого уступила место чувствам природы и родительской нежности. — Я всегда люблю быть с тобой, но теперь вдвое рад увидеть тебя после стольких препятствий и опасностей, а еще более радуюсь приезду твоему в такую минуту, когда приближается решение нашей участи. Через несколько часов мы узнаем, чего нам можно ожидать от герцога Бургундского. При тебе ли тот важный залог?
Рука Артура сперва начала было искать то, что лежало ближе к его сердцу, а именно небольшой сверточек, врученный ему Анной Гейерштейнской при расставании. Но он тотчас опомнился и подал отцу ящичек, который таким странным образом пропал и был опять найден в Ла-Ферете.
— Он подвергался вместе со мной большой опасности, после того как вы мне его отдали, — отвечал Артур. — Меня гостеприимно пустили в один замок на ночь, а сегодня утром стоящий в окрестности этого замка военный отряд взбунтовался вследствие неполучения жалованья. Жители замка и я спаслись бегством от этих буйных мятежников, и когда мы сегодня на рассвете проезжали мимо их шайки, пьяный солдат застрелил подо мной бедную мою лошадь и я принужден был взять эту тяжелую фламандскую клячу с железным седлом и с дрянной сбруей.
— Путь наш усеян терниями, — сказал отец. — На мою долю их также досталось, так как я был подвержен большой опасности в трактире, где провел вчерашнюю ночь. Но я от нее избавился и, отправившись оттуда утром, благополучно прибыл сюда. Здесь я выхлопотал себе конвой, который проводит нас в герцогский лагерь близ Дижона, и я надеюсь сегодня же вечером быть допущенным к нему. Если же мы потеряем последнюю нашу надежду, то поедем в Марсель, откуда отправимся водой в Кандию или на остров Родос и посвятим жизнь свою защите христианства, если уж не будем иметь более возможности сражаться за Англию.
Артур выслушал эти роковые слова без возражения, но они столь же сильно подействовали на его сердце, как приговор, который, осуждая преступника на вечное заточение в темнице, этим самым навсегда изгоняет его из общества и отрешает от всех радостей жизни. Колокола соборной церкви, зазвонив в эту самую минуту, напомнили Филипсону обязанность отслушать обедню, которую служили ежечасно в одном из многочисленных приделов этого великолепного храма. Сын, узнав о его намерении, отправился вместе с ним.
Приближаясь ко входу огромного собора, наши путешественники встретили, как это обыкновенно бывает в католических странах, толпу обоего пола нищих, собравшихся на паперти с целью доставить молельщикам случай исполнить долг раздачи милостыни, столь строго предписываемой уставами их церкви. Англичане отделались от их докучливости, раздав немного мелкой монеты тем, которые, по-видимому, были в крайней нищете и наиболее заслуживали сострадания. Высокая женщина, стоявшая на крыльце около самых дверей, протянула руку к старшему Филипсону, который, будучи поражен ее видом, положил ей серебряную монету вместо медных денег, которые он раздавал другим.
— Чудеса! — сказала она по-английски, так, однако, тихо, чтобы он только один мог ее слышать, хотя до сына его также дошло, что она говорила. — Истинно чудеса! Англичанин имеет еще у себя серебряные деньги и в состоянии отдавать их бедным.
Артур увидел, что отец его вздрогнул от этого голоса или от слов, которые и ему, Артуру, показались чем-то превышающим разговор простой нищей. Но Филипсон, взглянув на женщину, которая это произнесла, вошел во внутренность церкви, где вскоре устремил все свое внимание на торжественную обедню, которую служил священник в приделе этого великолепного храма, воздвигнутого, как показывал находящийся над алтарем образ, во имя Св.Георгия, особенно чтимого воинами в феодальные времена. Обедня началась и кончилась со всеми обычными обрядами. Служивший ее священник удалился; и хотя некоторые из богомольцев, присутствовавших при божественной литургии, остались еще в храме, но большая часть вышла из него, одни с тем, чтобы идти в другой храм, другие — чтобы заняться своими мирскими делами.
Артур заметил, что высокая женщина все еще стояла перед алтарем на коленях, и он еще больше удивился тому, что отец его, который, как ему было известно, не мог уделить для набожности много времени, также оставался на коленях, устремив глаза на эту закутанную покрывалом нищую (которой она казалась по одежде), и что он как будто бы руководился ее движениями. Ни одна из мыслей, приходивших в голову Артура, не могла дать ему объяснения: почему отец его так поступает? — он только знал, что ему поручено важное и опасное дело, могущее встретить препятствия с разных сторон, и что политическая недоверчивость часто заставляла главнейших агентов во Франции, в Италии и во Фландрии прибегать к самым изощренным переодеваниям, чтобы, не возбуждая подозрения, иметь вход в такие места, где им нужно было действовать. Людовик XI, замечательная политика которого имела такое огромное влияние на дела и дух его века, в особенности был известен тем, что повсюду рассылал своих поверенных в наряде нищих монахов, странствующих певцов, цыган и других бродяг низшего разряда.
Вследствие всего этого Артур начал думать, что эта женщина, быть может, вовсе не нищая, как показывает ее одежда, но принадлежит совсем к другому, несравненно высшему кругу, и поэтому он решился сообразоваться в своих поступках с поступками своего отца.
Наконец колокол возвестил начало большой обедни в главном алтаре, и звон его вызвал из уединенного придела Св.Георгия всех тех, которые оставались еще в приделе, кроме отца с сыном и стоящей против них на коленях женщины. Когда последний из богомольцев вышел, женщина встала и подошла к старшему Филипсону, который, сложив на груди руки и опустив голову, с покорным видом, в каком сын никогда еще не видал его, казалось, скорее ожидал, что она ему скажет, нежели намеревался сам вступить с ней в разговор.
Несколько минут прошло в молчании. Четыре лампады, горящие перед образом Св. Георгия, изливали бледное сияние на оружие и коня его. Остальная часть придела была слабо освещена осенним солнцем, едва проникавшим сквозь разноцветные стекла длинного, узкого окна, единственного во всем храме. Тусклый, мерцающий свет лампад падал на величественный стан этой женщины, казавшейся погруженной в скорбь и уныние, на задумчивое, встревоженное лицо Филипсона и на красивые черты его сына, который с пылким любопытством юности ожидал необыкновенной развязки от такого странного свидания.
— Кому ты здесь молишься? — спросила женщина. — Святому ли Георгию Бургундскому или святому Георгу Английскому, цвету рыцарства?
— Я поклоняюсь, — сказал Филипсон, смиренно сложив на груди руки, — тому святому, во имя которого сооружена эта церковь, и Всевышнему творцу, на милость которого я надеюсь как здесь, так и на моей родине.
— Как!.. и ты, — продолжала женщина, — ты, бывший в числе избранных рыцарей, ты мог забыть, кому ты поклонялся в Королевской Виндзорской церкви, где ты преклонял украшенное подвязкой колено, посреди сонма королей и принцев; ты мог забыть, чем ты был, и, прийдя в чужой храм, молишься, подобно простому крестьянину, о хлебе насущном и о сохранении твоей жизни?
— Государыня! — возразил Филипсон. — И в то время, когда мне было чем гордиться, я считал себя перед существом, которому молился, не иначе как червем во прахе. Для Него я и теперь ни меньше ни больше прежнего, как бы я ни был унижен перед подобными мне смертными.
— Счастлив ты, что еще можешь так думать! — воскликнула незнакомка. — Что значат твои потери в сравнении с моими?
Она закрыла лицо свое рукой и, по-видимому, углубилась в тягостные воспоминания.
Артур, стоявший немного поодаль, не мог преодолеть своего любопытства и, подойдя к отцу, спросил: — Батюшка! Кто эта госпожа? Не мать ли моя?
— Нет, сын мой, — отвечал Филипсон, — молчи, именем всего, что для тебя свято и драгоценно!
Женщина услыхала, однако, как вопрос сына, так и ответ отца, хотя они и были произнесены шепотом.
— Ты не ошибся, молодой человек, — сказала она, — я была твоей матерью, матерью-покровительницей всего английского дворянства… я Маргарита Анжуйская!
Артур преклонил колено пред неустрашимой вдовой Генриха VI, которая так долго и в таких отчаянных обстоятельствах непоколебимым своим мужеством и мудрой политикой поддерживала безнадежное дело своего слабого супруга. Она хотя и употребляла иногда во зло победу, предаваясь жестокости и мщению, но отчасти загладила это той неизменной твердостью, с которой она перенесла жесточайшие удары судьбы. Артур был воспитан в чувствах глубочайшей преданности к лишенному престола Ланкастерскому дому, одной из знаменитейших подпор которого был отец Артура, и его первые подвиги, хотя неудачные, имели целью восстановление этой династии. С восторгом, свойственным его летам и воспитанию, Артур в то же мгновение бросил на помост свою шапку и повергся к ногам своей злополучной государыни.
Маргарита откинула назад покрывало, скрывавшее благородные, величественные черты ее лица, которые даже и теперь, когда потоки слез провели морщины по ее щекам, когда заботы, неудачи, семейные огорчения погасили огонь в глазах ее и лишили ее чело свойственного ему величия, даже и теперь еще являли остатки красоты, когда-то считавшейся в целой Европе несравненной. Холодное равнодушие, причиной которого была длинная цепь несчастий и обманутых надежд злополучной государыни, смягчилось на минуту при виде восторга прекрасного юноши. Она протянула ему руку, которую он поцеловал, оросив ее слезами, между тем как Маргарита с материнской нежностью перебирала другой рукой его кудрявые волосы, стараясь поднять его с полу. Отец Артура затворил тем временем дверь церкви и прислонился к ней спиной, чтобы кто-нибудь чужой не вошел в продолжение этой необычайной сцены.
— Итак, прекрасный юноша, — сказала Маргарита тихим голосом, в котором женская нежность боролась с природной гордостью ее сана и с холодным стоическим равнодушием, — итак, ты последняя ветвь того благородного дерева; столько знаменитых ветвей которого пало за наше злополучное дело. Увы! увы! Что я могу для тебя сделать? Маргарита не в состоянии даже благословить тебя! Судьба ее так жестока, что ее благословение есть проклятие и что ей стоит только посмотреть на тебя, пожелать тебе добра, чтобы навлечь на тебя гибель. Это я, я была роковым, ядовитым деревом, влияние которого погубило все прелестные растения, окружавшие меня. Я была причиной смерти всех друзей моих, хотя сама и не могу найти ее!
— Благородная и великая государыня, — сказал старший англичанин, — не допустите, чтобы то царственное мужество, которое перенесло столько бедствий, оставило вас теперь, когда они окончились и когда есть надежда, что времена более благополучные наступят для вас и для Англии.
— Для Англии! Для меня! Благородный Оксфорд! — сказала королева в отчаяньи. — Если бы завтрашнее солнце могло озарить меня вновь утвердившейся на английском престоле, то и тогда кто бы мог возвратить мне то, чего я лишилась? Не говорю о власти, о сокровищах — они ничтожны на весах судьбы; не говорю о войске храбрых друзей, павших при защите моей и моих ближних, — о Соммерсетах, Перси, Стаффордах, Клиффордах; слава назначила им место в отечественных летописях! Не говорю о моем супруге, который переменил жизнь страдальца на венец мученика! Но, Оксфорд! Сын мой! Мой Эдуард! Могу ли я смотреть на этого юношу, не вспоминая, что графиня, твоя супруга, и я в одну ночь произвели на свет этих двух прекрасных мальчиков? Сколько раз мы с ней старались предугадать будущую их судьбу и уверить себя, что то же самое созвездие, которое озарило их рождение, будет благотворно сиять над ними в продолжение всей их жизни, пока они достигнут изобильной жатвы благополучия и чести!.. Увы! Твой Артур живет еще; а мой Эдуард, рожденный под тем же знамением, лежит в обагренном кровью гробе.
Она закрыла себе голову плащом, как бы затем, чтобы заглушить готовые вырваться наружу рыдания. Филипсон, или изгнанный граф Оксфорд, как мы теперь можем его называть, прославившийся в те непостоянные времена своей непоколебимой верностью Ланкастерскому дому, увидел, как неблагоразумно было бы допустить королеву предаться этой слабости.
— Государыня! — сказал он. — Путь жизни подобен короткому зимнему дню; и жизнь течет своим чередом, несмотря на то, пользуемся ли мы ею или нет. Надеюсь, что государыня моя, всегда отличаясь самообладанием, не допустит, чтобы горе о прошлом помешало ей пользоваться настоящим. Я прибыл сюда, повинуясь вашей воле; скоро явлюсь я к герцогу Бургундскому, и если он склонится на те предложения, которые мы намерены ему сделать, то могут произойти события, которые нашу печаль обратят в радость. Но мы должны воспользоваться обстоятельствами без замедления и с наивозможной деятельностью. Позвольте же мне узнать, для чего ваше величество изволили прийти сюда в этой одежде и подвергаясь такой опасности. Конечно, не для того, чтобы рыдать над этим молодым человеком, великая королева Маргарита покинула двор своего отца и, скрываясь под этим нарядом, из верного убежища пришла сюда, в такое сомнительное, опасное место?
— Ты издеваешься надо мной, Оксфорд, — сказала злополучная королева, — или ты сам в заблуждении, полагая, что все еще видишь ту Маргариту, которая никогда не произносила слова без причины и малейшее действие которой всегда было на чем-нибудь основано. Увы! Я уже совсем не та женщина, одаренная рассудком и твердостью! Повсюду преследует меня убийственная тоска, я нигде не нахожу себе места, едва явлюсь в одно и уже спешу покинуть его, явлюсь в другое место, и опять то же!.. Ты говоришь, что столица моего отца представляет мне верное убежище, но может ли оно быть приемлемо такой душе, как моя?
Может ли та, которая лишилась знаменитейшего царства в Европе, та, которая потеряла войска и друзей своих, — беззащитная вдова, бездетная мать, — та, на главу которой небо излило до последней капли неумолимый гнев свой, — может ли она унизиться до того, чтобы делить свое время со слабым стариком, который в песнях и в музыке, в пустяках и в дурачествах, в звуках арфы и в сочинении стихов находит утешение не только против унизительной нищеты, но, что всего хуже, и против всеобщего презрения.
— С позволения вашего, государыня, не хулите доброго короля Рене за то, что, гонимый судьбой, он умел найти для себя более кроткие средства утешения, которые ваш гордый дух находит презренными. Состязание певцов заменяет для него упоение, которое могло бы доставить ему состязание в рыцарской битве; а цветочный венок, сплетенный трубадурами, и песни их кажутся ему достаточным вознаграждением за короны Иерусалима, Неаполя и обеих Сицилий, от которых у него остался один только пустой титул.
— Не говори мне, — возразила Маргарита, — об этом жалком старике, поставившем себя ниже гнева своих злейших врагов и никогда не заслуживавшем ничего больше, кроме презрения. Говорю тебе, благородный Оксфорд, что я едва не сошла с ума, живя в его столице, в жалком сборище, которое он называет своим двором. Сердцу моему опротивело жалкое честолюбие, могущее находить забаву в пустом, обманчивом блеске, тогда как все великое и благородное исчезло. Нет, Оксфорд, если мне суждено лишиться последней надежды, которой манит меня непостоянная судьба, то я удалюсь в самый пустынный монастырь Пиринейских гор, там, по крайней мере, избавлю себя от оскорбительного зрелища бессмысленного веселья моего отца. Пусть он изгладится из памяти нашей, как со страниц истории, где имя его никогда не найдет себе места! Я должна узнать от тебя и сообщить тебе о вещах, гораздо более важных. Итак, любезный Оксфорд, какие известия из Италии? Согласен ли герцог Миланский помогать нам своими советами или сокровищами?
— Советами — очень охотно, государыня, но понравятся ли они вам, этого я не знаю, так как герцог увещевает нас покориться злополучной судьбе и уступить воле провидения.
— Лукавый итальянец! Итак, Галеацо ничего не хочет дать нам из накопленных им денег и не поможет той, которой он столько раз клялся в своей преданности?
— Даже предложенные ему в залог бриллианты, — отвечал граф, — не могли склонить его к открытию своей казны и к ссуде нас червонцами для нашего предприятия. Однако он сказал мне, что если герцог Бургундский за вас вступится, то из уважения к этому великому государю и по искреннему сочувствию его к бедствиям вашего величества, он посмотрит, сколько истощенная его казна и состояние разоренных налогами и пошлинами его подданных позволят ему ссудить вам.
— Коварный лицемер! — вскричала Маргарита. — Итак, если помощь герцога Бургундского вернет нам надежду восстановить наше достояние, то он одолжит нам ничтожную сумму, чтобы при возрождающемся нашем благоденствии мы забыли о равнодушии его к нам в несчастье. Но что герцог Бургундский? Я решилась прийти сюда, чтобы сказать тебе о том, что узнала, и осведомиться об успехе данных мной тебе поручений. Надежные люди охраняют тайну нашего свидания. Нетерпение увидеть тебя привело меня сюда в этом наряде. Люди мои остались в монастыре, около мили от города, — верный Ламберт известил меня о вашем прибытии, и я поспешила сюда, с тем чтобы узнать твои надежды и опасения и сообщить тебе мои.
— Ваше величество! — отвечал граф. — Я еще не видал герцога. Вам известен его опрометчивый, надменный и упрямый нрав. Если бы он был способен поддержать мирную и благоразумную политику, которой требуют обстоятельства, то, без сомнения, получил бы самое полное удовлетворение от Людовика, его непримиримейшего врага, и даже от Эдуарда, его честолюбивого шурина. Но если он будет без всякого повода предаваться порывам сумасбродных страстей, то вооружит против себя бедных, но храбрых швейцарцев и, вероятно, попадет в опасную борьбу, в которой ему ни в каком случае нельзя надеяться на выигрыш; напротив, он может понести жестокие потери.
— Он, конечно, не вверится похитителю престола в ту именно минуту, когда он представляет собой очевиднейшее доказательство своего вероломства.
— В каком отношении, государыня? — спросил Оксфорд. — Известие, о котором вы говорите, до меня еще не доходило.
— Как, милорд? Неужели я первая извещаю вас, что Эдуард Йоркский переправился через море с такой армией, какой даже знаменитый Генрих V, тесть мой, никогда не вводил из Франции в Италию?
— Я только слышал, что этого ожидают, — отвечал Оксфорд, — и предвидел, что последствия будут неблагоприятны для нашего дела.
— Эдуард прибыл, — продолжала Маргарита. — Этот вероломный хищник дерзко потребовал от Людовика, короля французского, короны государства, как будто она принадлежит ему по праву наследства, короны, которая была возложена на голову моего несчастного супруга, когда он был еще в колыбели.
— Итак, это решено, англичане во Франции? — спросил Оксфорд голосом, показывающим сильное беспокойство. — Кого же привел он с собой для исполнения своего предприятия?
— Всех злейших врагов нашего дома. Лживого, вероломного, бесчестного Георга, называемого им герцогом Кларенским, кровопийцу Ричарда, распутного Гастингса, Говарда, Стенлея — одним словом, вождей всех изменников, которых я не хочу называть иначе как разве с тем, чтобы мое проклятие стерло их с лица земли.
— И… я трепещу, задавая вам этот вопрос, — сказал граф, — готовится ли Бургундия дружественно присоединиться к ним в этой войне и действовать заодно с этим Йоркским гостем против Людовика, короля французского?
— По полученным мной тайным известиям, — отвечала королева, — которые сами по себе верны и притом подтверждены всеобщей молвой, этого не будет, мой добрый Оксфорд!
— Слава всем святым! — вскричал Оксфорд. — Эдуард Йоркский — не хочу из зависти порицать и врага — смелый и неустрашимый вождь, но он не Генрих III, не Черный Принц, не даже тот Генрих V Ланкастерский, при котором я заслужил себе шпоры и потомству которого, по одному уважению к его славной памяти, я остался бы верен даже и тогда, когда бы моя присяга позволила мне только лишь подумать о какой-нибудь перемене или отречении. Пусть Эдуард воюет с Людовиком без помощи Бургундии, на которую он надеялся. Людовик, конечно, не герой, но он дальновидный и искусный военачальник, более может быть страшный в этот политический век, нежели когда-то Карл Великий. Людовик не отважится на такие сражения, как при Кресси, Пуатье или Азенкуре. Если мы будем иметь тысячу генегауских копий и двадцать тысяч бургундских талеров, то Эдуард подвергнется опасности потерять Англию, между тем как он занят продолжительной войной, цель которой возвращение Нормандии и Гиени. Но что теперь делает герцог Бургундский?
— Он угрожает Германии, — сказала Маргарита, — и войска его рассеяны по Лотарингии, главные города и крепости которой он занял своими войсками.
— Где Ферранд де Бодемон — юноша, как говорят, храбрый, предприимчивый, отыскивающий себе Лотарингию по праву, доставшемуся ему от его матери, Иоланды Анжуйской, сестры вашего величества?
— Он бежал в Германию или в Швейцарию, — отвечала королева.
— Да страшится его Бургундия! — сказал опытный граф. — Потому что если этот лишенный наследия юноша найдет себе сподвижников в Германии и вступит в союз с неустрашимыми швейцарцами, то Карл Бургундский найдет в нем гораздо более страшного неприятеля, чем он думает. Мы теперь полагаемся на одни только герцогские силы, и если он ослабит их бесполезными предприятиями, то надежды наши, увы, исчезнут вместе с его могуществом даже и тогда, если бы он имел полнейшее желание помогать нам. Друзья мои в Англии решились не делать ни шагу, пока не получат людей и денег из Бургундии.
— Это опасение еще не главное, — сказала Маргарита. — Я гораздо более опасаюсь политики Людовика, который, если только шпионы мои не обманули меня, уже предложил тайно Эдуарду перемирие на семь лет, обещая заплатить ему значительную сумму на дело утверждения Англии за Йоркским домом.
— Это невероятно, — возразил Оксфорд. — Предводительствуя такой армией, как Эдуард, постыдно было бы удалиться из Франции, не сделав благородной попытки возвратить своих потерянных областей.
— Таковы, конечно, были бы мысли законного монарха, — сказала Маргарита, — оставившего позади себя покорное и верноподданное государство. Но так не может думать Эдуард, ложно именуемый Плантагенетом, настолько же подлый духом, насколько и происхождением, так как, по слухам, настоящий его отец был некто Блакборн, миддлгемский стрелок, — нет, так не может думать этот незаконнорожденный хищник! Каждое дуновение ветра из Англии несет ему страх перед возмущением тех, над которыми он неправедно присвоил себе власть.
Он не будет спокойно спать до тех пор, пока не возвратится в Англию со своими головорезами, на которых он надеется как на защитников похищенной им короны. Он не станет воевать с Людовиком, потому что Людовик готов льстить его самолюбию, унижаясь перед ним, — и удовлетворять его жадность, давая ему золото на его сластолюбивые затеи, а потому я боюсь, что мы скоро услышим об удалений английской армии из Франции без всякой другой славы, кроме той, что знамена ее развевались недели две в областях, бывших прежде собственностью Англии.
— Тем важнее для нас поторопиться склонить герцога Бургундского, — возразил Оксфорд, — и для этого я поспешу в Дижон. Такой армии, как армия Эдуарда, надобно употребить несколько недель для обратной переправы. Вероятно, она будет принуждена зимовать во Франции, даже и в случае мира с Людовиком. С тысячью набранных во Фландрии воинов я отправлюсь в северную Англию, где мы имеем множество друзей, кроме обещанной нам помощи Шотландии. Западные графства держат нашу сторону и ополчатся при первом воззвании — может быть, найдется еще Клиффорд, скрытый горными туманами от происков Ричарда. Валлийцы соберутся, услыхав провозглашенное имя Тюдора. Алая Роза еще зацветет на своем стебле, и повсюду раздадутся клики: «Да здравствует король Генрих!»
— Увы, — сказала королева, — это не муж, не друг мой, а только сын моей тещи и валлийского вождя — человек, как говорят, холодный и хитрый. Но что делать, лишь бы только мне увидеть торжество Ланкастеров и отомстить Йоркам, тогда я умерла бы спокойно!..
— Итак, вам угодно, чтобы я сделал предложения, изъясненные в последнем письме вашего величества, чтобы склонить герцога Бургундского на нашу сторону? Когда он узнает о мире, заключаемом между Францией и Англией, то это подействует на него более всего того, что я в состоянии ему сказать.
— Обещай ему, однако, все, — сказала королева. — Мне хорошо известны тайны его души: он жаждет распространить во все стороны границы своих владений. Для этого он вторгся в Гельдерн, для этого он занял своими войсками Лотарингию, и для этого завидует моему отцу, еще владеющему последними островками Прованса. Вместе с этим приобретением земель он намерен переменить свою герцогскую корону на венец независимого государя. Скажи герцогу, что Маргарита может содействовать ему в его предприятиях, скажи, что отец мой, Рене, предоставит ему беспрепятственно владеть Лотарингией, что он сделает еще более: он с моего согласия объявит Карла своим наследником Прованса; скажи, что старик уступит ему свои владения в тот самый день, когда войско герцога сядет на суда для отплытия в Англию, если только королю Рене будет определен небольшой доход для содержания хора и толпы плясунов. Это единственные потребности, которые Рене имеет на земле. Мои и того меньше: мщение Йоркам и скорая смерть! В залог за ничтожную сумму золота, которая нам нужна, ты можешь дать находящееся у тебя ожерелье; что касается прочих условий, ручайся за исполнение их всем, чем можно.
— Кроме вашего королевского слова, государыня, я могу поручиться моей рыцарской честью; а если потребуют больше, то сын мой останется залогом в руках Бургундии.
— Ах! Нет! Нет! — воскликнула свергнутая с престола королева, которую тронуло это чувство. — Не подвергай опасности жизнь этого благородного юноши — он последняя ветвь верноподданного рода де Веров, он был бы братом по оружию моего дорогого Эдуарда, за которым он едва не последовал в кровавую безвременную могилу! Не вводи этого бедного молодого человека в роковые замыслы, которые были столь гибельны для его семейства. Отпусти его со мной. Я сохраню его от всех опасностей, пока я жива, и обеспечу его нужды на то время, когда меня уже не будет.
— Простите меня, государыня, — сказал Оксфорд со свойственной ему твердостью. — Сын мой, как вы соблаговолили вспомнить, истинный де Вер, которому, может быть, предназначено быть последним в своем роде. Он может пасть, но если падет, то не иначе как с честью! К каким бы опасностям ни призывали его долг и честь, что бы ни угрожало ему — меч или копье, топор или виселица, он должен смело подвергать себя им, чтобы доказать свою верность. Предки его показали ему дорогу.
— Правда! — сказала несчастная королева, подняв вверх руки с отчаянием. — Все должны погибнуть, все, служившие Ланкастрам, все, которые любили Маргариту или которых она любила! Гибель должна быть всеобщей — юноша падет со старцем, ни одна овца из рассеянного стада не спасется!
— Ради Бога, государыня, успокойтесь! — сказал Оксфорд. — Я слышу стук у дверей церкви.
— Это знак, что нам пора разлучиться, — сказала Маргарита, преодолевая себя. — Не опасайся, благородный Оксфорд, со мной это редко бывает, потому что я редко вижу таких друзей, черты и голос которых могут растрогать мое отчаянное равнодушие! Позволь мне надеть тебе на шею эту цепь, добрый юноша, и не бойся, она не принесет тебе несчастья, хотя ты и получаешь ее из несчастных рук. Она принадлежала моему супругу; была освящена многими молитвами, орошена многими святыми слезами, и даже мои несчастные руки не могут разрушить ее благодати. Я хотела было надеть ее на грудь моего Эдуарда в ужасное утро Тьюкесборийского сражения, но он рано вооружился — вышел в поле, не видав меня, и я не могла исполнить моего намерения.
При этих словах она надела Артуру на шею золотую цепь, на которой висело распятие из литого золота. Оно принадлежало, по преданию, Эдуарду Исповеднику. В эту минуту у дверей постучались вторично.
— Мы не должны более медлить, — сказала Маргарита, — расстанемся — вы отправитесь в Дижон, а я в мою обитель скорби в Провансе. Прощайте, может быть, мы опять увидимся в лучшие времена, но теперь могу ли я на это надеяться? Я то же говорила перед Сент-Албанским сражением, перед страшным Тоутонским днем, перед Тьюкесборийской, еще более кровавой битвой, — и что же вышло?.. Но надежда — это такое растение, которое нельзя вырвать из благородной груди иначе как вместе с жизнью.
Сказав это, она вышла из церкви и скрылась в густой толпе разного звания людей, из которых иные собрались с тем чтобы молиться, а другие — чтобы удовлетворить свое любопытство или провести праздное время в приделах собора.
Филипсон и сын его, оба сильно пораженные необыкновенным свиданием, в котором они только что участвовали, возвратились в свою гостиницу, где нашли оруженосца с гербами герцога Бургундского. Оруженосец этот объявил им, что если они те английские купцы, которые везут драгоценные товары ко двору герцога, то он имеет приказание проводить их туда в полной безопасности. Под этим прикрытием они отправились из Страсбурга; но передвижения герцога Бургундского были так непредсказуемы, и им встретилось на пути так много препятствий в стране, через которую беспрестанно проходили войска и в которой делались приготовления к войне, что не прежде как вечером следующего дня достигли они большого поля близ Дижона, на котором все силы герцогской армии, или, по крайней мере, большая часть их были расположены лагерем.
«Герцог так полагает… герцог советует так».
Граф Оксфорд привык видеть воинский блеск и великолепие, тем не менее его поразило величественное зрелище бургундского стана, в котором под стенами Дижона Карл, богатейший государь в Европе, старался блеснуть наивозможной пышностью, поощряя своих вельмож к такой же роскоши. Палатки даже самых низших его офицеров были из бархата и шелковых материй, а на шатрах вельмож и военачальников блистала золотая и серебряная парча, разноцветные ковры и другие драгоценные ткани, которых ни в каком другом случае не стали бы употреблять для предохранения себя от непогоды, но скорее их самих сочли бы достойными тщательного сбережения. Стоящие в карауле конница и пехота имели богатейшее оружие. Превосходная, сильная батарея артиллерии была расположена при входе в лагерь, и в начальнике ее Филипсон узнал Генриха Кольвена, англичанина простого происхождения, но прославившегося искусством своим действовать этими страшными жерлами, незадолго перед этим вошедшими во всеобщее употребление. Знамена и хоругви, принадлежавшие рыцарям, баронам и т.п., развевались перед их ставками, а хозяева этих временных жилищ сидели у входа в них полувооруженные, глядя, как солдаты забавлялись борьбой, стрельбой в цель и другими военными играми.
Длинные ряды прекрасных коней, стоящих у коновязей, ржали, били копытами и встряхивали гривами, как бы изъявляя нетерпение, что их держат в бездействии. Солдаты весело толпились вокруг странствующих певцов или пировали в маркитантских палатках.
Наконец, посреди разнообразного блеска этого воинского зрелища путешественники наши достигли шатра самого герцога, перед которым плавно развевалось на вечернем ветерке большое великолепное знамя, с гербами этого государя, герцога шести областей, графа пятнадцати графств, которого по его могуществу, по его воинским доблестям и по успехам, венчающим все его предприятия, страшилась целая Европа. Провожавший их оруженосец переговорил с некоторыми из приближенных к герцогу людей, и англичане тотчас вежливо были приняты.
Им отвели для жительства находящуюся поблизости генеральскую ставку; туда же внесли их пожитки и подали им разных закусок.
— Так как лагерь, — сказал угощавший их слуга, — наполнен разноплеменными солдатами, на которых нельзя много полагаться, то герцог Бургундский, для безопасности ваших товаров, приказал поставить к вашей палатке особого часового. Между тем будьте готовы представиться его высочеству, так как, вероятно, он скоро за вами пришлет.
Действительно, старшего Филипсона вслед за тем потребовали к герцогу, и он был введен задним ходом в ту часть герцогского шатра, которая, отделяясь деревянной перегородкой и плотными занавесами, составляла внутренний, особый покой Карла. Простота комнатной обстановки и небрежная одежда на герцоге составляли резкую противоположность с наружным великолепием ставки. Карл, который как в этом отношении, так и во многих других был очень далек от разумной последовательности, выказывал на войне в своем наряде, а иногда и в обращении с окружающими какую-то суровость или даже грубость, более приличные какому-нибудь немецкому ландскнехту, чем столь знаменитому государю; и в то же время обязывал своих приближенных и вассалов одеваться с возможной пышностью и строго блюсти субординацию — как будто бы право носить простое платье, пренебрегать всяким принуждением и уклоняться от самых обыкновенных приличий предоставлено одному только государю. Тем не менее, когда он хотел придать важность своей особе, то никто не умел одеться так изящно и держаться с таким величием, как Карл Бургундский.
На туалетном столике герцога лежали цветы и гребенки, которые давно могли бы требовать замены, изношенные шляпы и платья, ошейники для собак, кожаные пояса и другие столь же ничтожные вещи, между которыми, казалось, случайно были брошены: огромный бриллиант, знаменитый «Санси», три рубина, известные под именем «Трех Антверпенских Братьев», другой большой бриллиант, называемый «Фландрской Лампой», и еще несколько дорогих камней, едва ли уступающих первым в цене и в редкости. Это необыкновенное смешение подходило к нраву самого герцога, который соединял жестокость с правосудием, великодушие с низостью, бережливость с расточительностью и щедрость со скупостью, противореча сам себе во всем, кроме разве одной упорной непреклонности выполнять однажды принятое им намерение, каково бы ни было положение вещей и каким бы опасностям он ни подвергался.
Окруженный этой смесью драгоценностей и безделушек, раскиданных в его уборной, герцог Бургундский встретил английского путешественника громкими приветствиями:
— Добро пожаловать, господин Филипсон, добро пожаловать, уроженец той земли, где купцы — короли и первейшие вельможи. Какие новые товары привез ты мне для приманки? Клянусь Святым Георгием, вы, господа торговцы, хитрый народ.
— Со мной нет никаких новых товаров, государь, — отвечал англичанин, — я привез только те вещи, которые уже представлял вашей светлости при последнем нашем свидании, в той надежде, что теперь они будут приняты вами благосклоннее, чем тогда.
— Хорошо, господин… Филипвиль, так, кажется, зовут тебя? Ты очень неопытный продавец или считаешь меня слишком глупым покупателем, если думаешь соблазнить меня теми же товарами, которые мне уже раз не понравились. Перемена, новизна — вот, друг мой, основание торговли; твои ланкастерские товары ценились в свое время; я покупал их так же, как и другие, и, вероятно, дорого платил за них. Но теперь везде вошли в моду иоркские.
— Может быть, между чернью, — сказал граф Оксфорд, — но для таких душ, как у вашего высочества, верность, честь и правдолюбие — драгоценности, которых никакая перемена образа мыслей или вкуса не в состоянии вывести из моды.
— Говоря правду, благородный Оксфорд, внутренне, в глубине души, я еще чту эти старомодные добродетели, и потому-то я так уважаю тебя, который всегда ими отличался!.. Но положение мое очень затруднительно, и если я сделаю ошибку в эту критическую минуту, то, может быть, разрушу цель, к которой стремлюсь всю жизнь. Заметь хорошенько мои слова, господин купец. Сюда прибыл твой старый соратник Блакборн, которого называют Эдуардом Йоркским и Лондонским. Он явился с таким запасом луков и копий, какого никогда еще не было во Франции со времен короля Артура; он предлагает мне участие в своем торге, или, говоря прямо, вызывается действовать заодно с Бургундией, с целью выгнать из норы эту старую лисицу Людовика и прибить к дверям конюшни его шкуру. Словом сказать, Англия, приглашая меня вступить с ней в союз против моего хитрейшего и непримиримейшего врага, короля французского, дает мне способы разорвать цепь подданства и возвыситься в степень независимого государя. Как ты думаешь, благородный граф, могу ли я противиться такому обольстительному соблазну?
— Вам следует предложить этот вопрос кому-либо из ваших бургундских советников, — сказал Оксфорд, — так как он совершенно уничтожает успех моего поручения, и я не могу беспристрастно отвечать на него.
— Однако, — продолжал Карл, — я спрашиваю тебя как благородного человека, что ты можешь сказать против сделанного мне предложения? Скажи мне твое мнение, и скажи откровенно.
— Государь! Мне известно, что ваше высочество никогда не сомневается в успехе дела, на которое вы раз уже решились. Однако хотя такое качество и свойственно принцу, хотя оно иногда содействует исполнению его предприятий, как это неоднократно и случалось, но бывают такие обстоятельства, в которых, держась упорно раз намеченной цели единственно потому, что мы на нее уже решились, мы стремимся не к успеху, а к гибели. В самом деле, взгляните теперь на эту английскую армию: зима наступает… и где же разместите вы эту армию на зимние квартиры? Как ее кормить? Кто станет ей платить? Угодно ли будет вашему высочеству принять на себя все издержки и хлопоты, чтобы подготовить ее к походу будущей весной? Вы можете быть уверены, что английская армия никогда не бывала и не будет в состоянии воевать, пока не проведет вне своего острова некоторое время, чтобы приучиться к военной службе. В целом свете нет людей, более способных к военному делу, но они теперь еще не настоящие воины, и вашему высочеству придется обучать их за свой счет.
— Если бы и так, то все-таки я полагаю, что в Нидерландах будет чем прокормить этих объедал несколько недель, что найдутся деревни, чтобы разместить их по квартирам, офицеры — чтобы приучить их к военной дисциплине, и палачи — чтобы смирять непокорных.
— Но что будет потом? Вы идете на Париж, присоединяете к похищенной Эдуардом короне еще одно государство; возвращаете ему все области, которыми Англия когда-либо владела во Франции, в Нормандии, Мене, Анжу, Гасконии и повсюду в иных местах. Можете ли вы надеяться на этого самого Эдуарда, когда вы увеличите его могущество и сделаете его гораздо сильнее Людовика, для низвержения которого вы соединились?
— Клянусь Святым Георгием! Я не стану скрывать от тебя: этот вопрос меня очень тревожит. Хотя Эдуард мне и шурин, но я не такой человек, который стал бы искать чего-либо через жену.
— И время, — продолжал Филипсон, — очень часто доказывало, что родственные узы мало предохраняют от величайшего вероломства.
— Правда твоя, граф. Кларенс изменил своему тестю; Людовик отравил своего брата… Семейные связи!.. Они еще действуют на частного человека, в его домашнем кругу, но их не сыщешь ни на поле сражения, ни в пышных чертогах. Я очень хорошо знаю, что родство мое по жене с Эдуардом мало бы мне помогло в случае нужды. Надеяться на него было бы то же, что сесть верхом на необъезженную лошадь, взнуздав ее женской подвязкой. Но что же из всего этого выходит? Эдуард воюет с Людовиком, и для меня все равно, кто бы из них ни остался победителем, потому что через ослабление того или другого я сделаюсь сильнее. Англичане будут бить французов своими длинными стрелами, а французы исподволь ослабят, погубят, истребят английскую армию. Весной я выступлю в поле с войском сильнее их обоих, и тогда Св.Георгий да будет заступником Бургундии!
— А если ваше величество соблаговолите хоть немного помочь благороднейшему делу, то небольшая сумма денег и отряд геннегауских копейщиков, которые приобретут себе в этом деле и славу и добычу, будут достаточны для возвращения потомку Ланкастерского дома, неправильно лишенному престола, законно принадлежащего ему по рождению наследия.
— Кажется, любезный граф, — заметил герцог, — ты прямо приступаешь к делу; но мы видали столько превратностей судьбы относительно Йорков и Ланкастеров, что, поистине, не знаем, кому из них небо предоставило правую сторону и кому народная любовь вручила власть; у меня совершенно кружится голова от этих необыкновенных переворотов, происходящих в Англии.
— Это доказывает, государь, что перевороты эти еще не кончились и что ваша великодушная помощь может доставить правому делу решительный перевес в успехе.
— Вы, господа англичане обеих партий, слишком самолюбивы, полагая, что дела вашего безумного острова столько же занимательны для целого света, как для вас самих. Ни Иорк, ни Ланкастер, ни брат Блакборн, ни родственница моя Маргарита Анжуйская даже при содействии Джона де Вера не проведут меня. Сокола не приманивают пустыми руками.
Оксфорд, отлично знавший нрав герцога, предоставил ему полную свободу излить свое негодование, возбужденное в нем мыслью, будто бы ему осмеливаются предписывать, что ему делать и как вести себя; наконец, когда он замолчал, граф хладнокровно сказал:
— Точно ли я слышу благородного герцога Бургундского?.. Того, с кого берут пример все рыцари Европы?.. Он ли это говорит, что не находит никакой причины, чтобы решиться помочь злополучной королеве и содействовать восстановлению павшего царственного дома? Разве здесь не предвидится обильная жатва добычи и почестей? Разве не ждет слава того государя, который один в этом испорченном веке соединит долг великодушного рыцаря с долгом великого монарха…
Герцог прервал графа, ударив его по плечу:
— Не забывай также пятисот музыкантов короля Рене, которые запищат на своих дудках, восхваляя меня и своего старого Рене, причем он, слушая их, воскликнет: «Славно воевал, герцог! Славно играете, музыканты!» Одно скажу тебе, Джон Оксфорд: когда мы с тобой носили еще юношеское оружие, то слова: рыцарская честь, любовь красавиц, слава и прочее — были очень приличными символами, вырезанными на наших белоснежных щитах, и довольно достаточным поводом, чтобы идти в бой; да и теперь еще, хотя я уже устарел для этих дурачеств, однако на турнире все еще не откажусь, как истинный рыцарь, пожертвовать собой. Но когда приходится выдавать большие суммы денег и отправлять за море флот, тогда мы должны представить нашим подданным более благовидные предлоги, вовлекая их в войну; мы должны указать им какую-нибудь цель, клонящуюся к общественному благу или хотя бы к нашей собственной выгоде. Таково положение дел в свете, и, говоря истинную правду, Оксфорд, я намерен идти по этой дороге!
— Боже сохрани, чтобы я стал приглашать ваше высочество действовать иначе как для блага ваших подданных. Деньги, которых мы просим, не подарок, а только заем. Маргарита охотно оставит в залог эти драгоценности, цена которых, я полагаю, известна вашему высочеству.
— А!.. — сказал герцог, — наша родственница хочет сделать из меня жида, ростовщика. Однако, Оксфорд, может быть, эти бриллианты действительно мне понадобятся, так как если мы в этом деле сойдемся, то мне самому придется прибегнуть к ростовщикам, чтобы помочь Маргарите в нужде. Я обратился к сословиям моего герцогства, которые теперь собрались, и ожидаю от них значительного пособия. Но между ними есть беспокойные головы и скупые души; поэтому, на случай, если мне с ними не удастся договориться, оставь эти драгоценности здесь, на столе. Теперь допустим, что я ничего не потеряю из моего кошелька, совершая рыцарский подвиг, к которому ты меня склоняешь, но тебе известно, что государи не начинают войны, не имея в виду каких-нибудь выгод.
— Выслушайте меня, ваше высочество. Вы, конечно, поставили себе целью соединить обширные владения вашего отца с теми, которые вы приобрели оружием, и составить из них твердое, незыблемое герцогство…
— Скажи, королевство, — прервал его Карл, — это название звучнее.
— Королевство, говорю я, венец которого также будет красив на челе вашего высочества, как на Людовике — французская корона.
— Не нужно слишком большой проницательности, чтобы отгадать мое намерение, — сказал герцог, — иначе для какой же еще цели я стал бы надевать шлем и обнажать мой меч? Для чего бы войскам моим занимать в Лотарингии крепости и выгонять из нее этого нищего де Водемона, который имеет наглость требовать ее как свое родовое наследие? Итак, любезный друг, увеличение Бургундии есть такое дело, за которое герцог этой прекрасной области обязан сражаться, пока он в состоянии сидеть на коне.
— Но разве вы не думаете, — сказал английский граф, — если уж мне позволено говорить с вашим высочеством свободно, по праву старого знакомства, разве вы не думаете, что на этой карте ваших владений, хотя и хорошо округленных, есть еще нечто на южных границах, могущее доставить большие выгоды королю Бургундскому?
— Не могу догадаться, что ты под этим разумеешь, — сказал герцог, взглянув на карту Бургундии, на которую англичанин обратил его внимание, и устремив потом свои большие, проницательные глаза на лицо изгнанного графа.
— Я хочу сказать, — продолжал последний, — что для столь могущественного государя, как ваше высочество, нет границы безопаснее моря. Вот Прованс, лежащий между вами и Средиземным морем; Прованс с его прекрасными гаванями, с его плодородными полями и виноградниками. Не выгодно ли было бы включить его в карту ваших владений так, чтобы вы могли, держа одну руку у Средиземного моря, коснуться другой берегов Северного океана во Фландрии?
— Прованс, говоришь ты? — подхватил герцог с живостью. — Как! Да я только и брежу Провансом. Не могу слышать апельсинного запаха, не вспомнив об его благоухающих лесах и рощах, об его оливковых, лимонных и гранатовых деревьях. Но как овладеть им? Стыдно было бы тревожить Рене, безвредного старика, который мне близкий родственник. Притом же он дядя Людовику, и, по всей вероятности, обойдя дочь свою Маргариту, он уже назначил короля французского своим наследником.
— Ему можно противопоставить соперника в особе вашего высочества, — сказал граф Оксфорд, — если вы согласитесь оказать Маргарите Анжуйской помощь, которую она через меня у вас просит.
— Возьми все, чего ты хочешь, — вскричал герцог, — возьми вдвое людьми и деньгами! Доставь мне только предлог на приобретение Прованса, хотя бы он так был тонок, как волос королевы Маргариты, и предоставь мне свить из него канат. Но я глуп, что слушаю бредни человека, который, будучи сам всего лишен, ничего не теряет, лаская других несбыточными надеждами.
Карл, говоря это, едва переводил дух и совершенно изменился в лице.
— Я не такой человек, ваше высочество, — сказал граф. — Выслушайте меня. Рене удручен летами, любит покой и слишком беден, чтобы поддерживать в должном приличии свой сан; он слишком добр или слишком слаб, чтобы обременять своих подданных новыми налогами; он утомлен борьбой со злой своей судьбой и желает отказаться от своих владений…
— От своих владений! — вскричал Карл.
— Да, от тех, которые состоят еще в его власти; и от других, на которые он имеет право, но которые от него уже отошли.
— Ты меня ошеломил! — сказал герцог. — Рене отказывается от Прованса!.. А что говорит Маргарита? Согласится ли она на такой унизительный поступок?
— Лишь бы только увидеть Ланкастеров, торжествующих в Англии, она готова отказаться не от одних владений, но от самой жизни. И, впрочем, это пожертвование не так велико, как оно кажется. По всей вероятности, по смерти Рене король французский объявит права свои на Прованс как на область, которая должна перейти в мужское колено, и тогда никто не в состоянии будет поддержать наследственные права Маргариты, как бы справедливы они ни были.
— Они справедливы и неприкосновенны! — воскликнул Карл. — Я не потерплю, чтобы они были нарушены или оспорены, то есть, когда они будут переданы мне. Военная политика и общественное благо требуют, чтобы ни одна из больших областей не была опять присоединена к французской короне, в особенности если она находится на голове столь хитрого и столь вероломного монарха, каков Людовик. Бургундия, соединенная с Провансом!.. Владения, простирающиеся от немецкого океана до Средиземного моря! Оксфорд, ты мой ангел-хранитель!
— Ваше высочество должны, однако, подумать о том, — сказал Оксфорд, — что королю Рене необходимо обеспечить приличное содержание.
— Конечно, конечно; он будет иметь несколько дюжин певцов и фигляров, которые бы могли играть, петь и ломаться перед ним с утра до ночи. Мы составим ему двор из трубадуров, которые будут пить, сочинять стихи и произносить любовные приговоры, утверждаемые им самим, верховным царем любви. И Маргарита также получит приличное содержание, какое ты сам ей назначишь.
— Эту статью легко уладить, — отвечал Оксфорд. — Если наши предприятия увенчаются успехом в Англии, то Маргарите не будет нужна помощь Бургундии. Если же это ей не удастся, то она уйдет в монастырь, где, вероятно, не долго попользуется тем содержанием, которое ваша светлость, по своему великодушию, ей назначите.
— Без сомнения, — отвечал Карл, — но клянусь тебе всеми святыми, Джон де Вер, что настоятельница монастыря, в который удалится Маргарита Анжуйская, будет иметь у себя неукротимую послушницу! Я ее очень хорошо знаю. Она походит на мою борзую Горгону, которая, с какой бы другой собакой она ни была на сворке, непременно заставляет ее идти по избранной ею дороге или давит ее в случае сопротивления. Так Маргарита поступала со своим простодушным мужем, и ее отец, глупец другого сорта, должен по необходимости быть таким же сговорчивым. Я думаю, что если бы мы были запряжены с ней вместе, то у меня очень болела бы шея, пока бы мне не удалось привести ее к покорности. Но ты нахмурился за то, что я шучу над упрямым нравом моей родственницы.
— Государь! — сказал Оксфорд, — каковы бы ни были недостатки моей повелительницы, но она в несчастье и в отчаянии! Она моя государыня и притом родственница вашего высочества.
— Хорошо, граф, — отвечал герцог, — оставим шутки. Сколько бы мы ни полагались на отречение короля Рене, я опасаюсь, что трудно будет заставить Людовика XI столь же благоприятно, как мы, смотреть на это дело. Он будет опираться на то, что Прованское графство должно переходить в мужское колено и что ни отречение Рене, ни согласие его дочери не могут воспрепятствовать возвращению его французской короне, потому что король Сицилийский, как они называют Рене, не имеет наследников мужского пола.
— В таком случае, если будет угодно вашему высочеству, вопрос этот решится на поле битвы; вы не раз уже с успехом ополчались против Людовика по причинам гораздо менее важным, чем эта. Я только могу сказать вам, что если содействие вашего высочества доставит молодому графу Ричмонду успех в его предприятии, то вы получите в помощь три тысячи английских стрелков, и Джон Оксфорд, за неимением другого, лучшего вождя, сам должен будет привести их к вам.
— Эта помощь не маловажна, — сказал герцог, — и цена ее еще более возвысится присутствием того, который обещает привести ее. Твоя служба, достойный граф, была бы для меня драгоценна даже и тогда, когда бы ты явился ко мне один с мечом своим и в сопровождении одного пажа. Я знаю голову твою и сердце. Но возвратимся к нашему делу; изгнанникам, даже самым умным, позволительно давать обещания и иногда — извини меня, любезный граф, — обманывать самих себя и своих приятелей. Какие ты имеешь надежды на успех, склоняя меня пуститься в этот бурный и опасный океан ваших гражданских мятежей?
Граф Оксфорд, вынув из кармана составленный им чертеж, объяснил герцогу план своего предприятия, основанный на предполагаемом восстании приверженцев Ланкастерского дома, о котором достаточно сказать, что хотя он и казался чрезвычайно дерзким, но был так хорошо обдуман, что в те смутные времена и под предводительством такого начальника, как граф Оксфорд, известного своими стратегическими способностями и политической прозорливостью, представлял полную вероятность успеха.
Между тем как герцог разбирал подробности предприятия, тем более для него привлекательного, что оно согласовалось с его характером, — между тем, как он исчислял оскорбления, нанесенные ему шурином его Эдуардом IV, и раздумывал о представляющемся ему случае к отмщению, с надеждой сделать важное приобретение уступкой ему Прованса Рене Анжуйским и его дочерью, — английский вельможа заметил ему, как необходимо не терять ни минуты времени.
— Исполнение этого плана требует наивеличайшей поспешности. Чтобы обеспечить его успех, я должен прибыть в Англию со вспомогательным войском вашего высочества ранее, чем Эдуард Йоркский успеет возвратиться туда из Франции со своей армией.
— Забравшись сюда, — сказал герцог, — наш любезный шурин не поспешит воротиться назад. Он найдет здесь черноглазых француженок и славное французское вино, а родственник наш Блакборн не такой человек, который решился бы тотчас же расстаться с такими наслаждениями.
— Ваше высочество! Я буду говорить правду о моем неприятеле. Эдуард беспечен и сластолюбив, когда все вокруг него тихо; но лишь только почует он опасность, вы увидите в нем всю бодрость откормленного коня. С другой стороны, Людовик, который редко не находит средств для достижения своей цели, решился употребить все усилия, чтобы заставить английского короля переплыть обратно через море; и потому быстрота действий, великий государь, быстрота должна быть душой нашего предприятия.
— Быстрота действий, — повторил герцог Бургундский, — хорошо, я отправлюсь с вами; вы при мне сядете на корабли; вы получите храбрых, испытанных воинов, каких нигде нет, кроме как в Артуа и в Геннегау.
— Извините еще раз, ваше высочество, нетерпение утопающего несчастливца, который умоляет о скорейшей помощи. Когда мы отправимся к берегам Фландрии, чтобы приступить к выполнению этого великого предприятия?
— Ну… через две недели или, может быть, дней через семь; словом сказать, как только я порядком проучу эту шайку воров и разбойников, которые, поселившись на вершинах Альп, производят на наших границах запрещенный торг, мошенничество и грабеж.
— Ваше высочество, конечно, изволите говорить о союзных швейцарцах?
— Да, так называют себя эти грубые мужики. Они, подобно сорвавшейся с цепи дворовой собаке, пользуясь своей свободой, губят и рвут все, что попадается им на дороге.
— Я проехал через их страну из Италии и слышал, что кантоны намереваются отправить послов, чтобы испросить мира у вашего высочества.
— Мир! — вскричал Карл. — Очень миролюбивым образом поступили их посланники, воспользовавшись бунтом жителей Ла-Ферета, первого укрепленного города, который лежал на их пути: они взяли его приступом, захватили Арчибальда фон Гагенбаха, который мною был поставлен комендантом крепости и губернатором всего того округа, — стало быть, действовал во всем от моего имени, а они осмелились осудить его и казнили на торговой площади!.. Такая обида должна быть наказана, сир Джон де Вер; и если в настоящий момент, говоря с тобой об этой обиде, я, как ты видишь, не предаюсь тому ужасному гневу, который она, эта обида, должна возбуждать во мне, то это оттого, что я уже приказал повесить подлых бродяг, выдающих себя за посланников.
— Ради Бога, ваше высочество!.. Государь!.. — вскричал англичанин, бросаясь к ногам Карла. — Ради вашей собственной славы и ради мира всего христианства отмените этот приказ, если он, действительно, вами отдан!
— Что значит это участие? — спросил герцог Карл. — Какая тебе нужда до жизни этих людей, кроме разве того, что эта война может замедлить на несколько дней исполнение твоего плана?
— Она может совершенно его разрушить, — сказал граф. — Выслушайте меня, государь… Я проехал с этими людьми часть моей дороги.
— Ты?! — ты был спутником подлых швейцарских мужиков?! Должно быть, несчастье слишком уж смирило гордость английских вельмож, коль скоро они выбирают себе таких товарищей.
— Я случайно попал к ним, — сказал граф. — Некоторые из них благородного происхождения, и я так уверен в их миролюбивых намерениях, что готов сам быть за них порукой.
— Клянусь Богом, милорд Оксфорд, вы делаете им слишком много чести, вызываясь быть посредником между ними и мной! Позвольте мне вам заметить, что я и то довольно снисходителен, позволяя вам, из уважения к нашей старой дружбе, говорить о ваших собственных английских делах. Мне кажется, что вы могли бы избавить себя от труда объявлять мне ваше мнение о таких вещах, которые вас вовсе не касаются.
— Повелитель Бургундии, — возразил Оксфорд, — я находился под твоими знаменами при Париже и имел счастье спасти тебя на Монлерийском сражении, когда ты был окружен французскими солдатами…
— Мы этого не забыли, — сказал герцог, — а что мы помним еще твою услугу, доказывается тем, что мы позволяем тебе так долго защищать дело этой шайки бездельников и просить об избавлении их от заслуженной ими виселицы единственно на том лишь основании, что они были спутниками графа Оксфорда…
— Нет, государь. Если я прошу не лишать их жизни, то это потому, что они посланники мира и что они не принимали никакого участия в преступлении, на которое вы гневаетесь.
Герцог начал ходить по комнате неровными шагами, в сильном волнении, нахмурив свои густые брови, сжав кулаки и скрежеща зубами, пока наконец он, по-видимому, решился и позвонил в стоящий на столе серебряный колокольчик.
— Конте! — спросил он у вошедшего своего царедворца. — Казнены ли эти горные бродяги?
— Нет еще, ваше высочество, но палач только ждет, чтобы священник приготовил их к смерти.
— Пусть они живут, — сказал герцог. — Мы выслушаем завтра, что они могут сказать в оправдание своего поступка перед нами.
Конте поклонился и вышел из комнаты. Тогда, повернувшись к англичанину, герцог сказал с невыразимым соединением величия и ласки, приняв на себя веселый спокойный вид:
— Теперь мы расплатились за все ваши одолжения, лорд Оксфорд, вы получили жизнь за жизнь, и для вознаграждения некоторого неравенства между размененными товарами вам дано шесть жизней за одну. Теперь я больше не буду обращать внимания, если бы вы опять вздумали упрекать меня падением с лошади при Монлери и хвастать вашими подвигами. Многие государи ненавидят людей, оказавших им важные услуги, но я не из таких, я только не люблю, чтобы мне об этом напоминали! Уф! Я почти задыхаюсь от усилия, которое я сделал над самим собой, чтобы отменить то, что я уже постановил. Эй, эй! Кто там есть! Дайте мне пить…
Вошедший оруженосец принес большую серебряную флягу, в которой вместо вина был настой из ароматических трав.
— Я такого горячего темперамента, — сказал герцог, — что врачи запрещают мне пить вино. Но ты, Оксфорд, не подлежишь этому запрещению. Ступай к твоему земляку Кольвену, генералу нашей артиллерии. Мы поручаем тебя его попечениям и гостеприимству до завтрашнего дня. А завтра у нас будет много дела, потому что я ожидаю ответа от моих дижонских ослов; притом же, благодаря твоему заступничеству, должен буду выслушать этих негодяев, швейцарских посланников, как они себя величают. Но перестанем о них думать. Ты можешь свободно говорить с Кольвеном, он, как и ты, приверженец Ланкастеров. Но слушай, не говори ни слова о Провансе, даже и во сне! — Конте! Отведи этого английского вельможу в палатку Кольвена.
— Ваше высочество, — отвечал Конте, — я уже оставил сына этого господина у генерала Кольвена.
— Как! Сын твой, Оксфорд! Он здесь, с тобой? Что же ты мне об этом ничего не сказал? Достойный ли он потомок вашего древнего рода?
— Я горжусь тем, что могу полагать так, государь. Он был верным товарищем всех моих странствий и опасностей.
— Счастливый смертный! — произнес герцог со вздохом. — У тебя есть сын, Оксфорд, который делит с тобой нищету и злополучие; у меня нет никого, с кем бы я мог разделить мое величие и кто бы мог быть его наследником.
— Вы имеете дочь, государь, — отвечал де Вер, — и нужно надеяться, что она выйдет замуж за какого-нибудь могущественного принца, который будет подпорой вашего высочества.
— Никогда! Клянусь святым Георгием, никогда! — отвечал герцог решительно и отрывисто. — Я не хочу иметь зятя, который через супружество с дочерью будет добиваться короны отца ее. Оксфорд! Я говорил с тобой откровеннее, чем я привык, но есть люди, которых я считаю достойными доверенности, и ты у меня в числе их, сир Джон де Вер.
Английский вельможа поклонился и хотел было идти, как в это самое время герцог опять его кликнул.
— Еще одно слово, Оксфорд. Уступка Прованса не удовлетворительна. Рене и Маргарита должны отречься от этого пылкого повесы Ферранда де Водемона, который бунтует против меня в Лотарингии, объявляя притязания свои на нее по правам, перешедшим к нему от матери его Иоланды.
— Государь! — сказал Оксфорд. — Ферранд внук короля Рене, племянник королевы Маргариты, однако…
— Однако, клянусь Святым Георгием, нужно, чтобы права, которые он присваивает себе на Лотарингию, были решительно отвергнуты. Ты говоришь мне о родственной любви, а сам возбуждаешь меня к войне с моим шурином.
— Лучший предлог для Рене покинуть своего внука, — отвечал Оксфорд, — состоит в том, что он совершенно не в состоянии поддерживать его и помогать ему. Я сообщу ему предлагаемое вашей светлостью условие, как оно ни жестоко.
Сказав это, он вышел из герцогского шатра.
…Нижайше благодарен
Я вашему величеству, и рад
Я случаю прекрасному такому,
Который все провеет хорошо,
Зерно мое отбросив от мякины.
Англичанин Кольвен, которому герцог Бургундский платил большое жалованье и вверил главное начальствование над своей артиллерией, был хозяин палатки, назначенной для помещения англичан. Он принял графа Оксфорда с должным уважением и сообразно с полученными им от герцога относительно этого предмета особенными приказаниями. Будучи сторонником Ланкастеров, он всегда был расположен к небольшому числу вельмож, лично ему известных, которые остались верными этому дому в продолжение длинной цепи бедствий, преследовавших его.
За ужином Кольвен, потчуя графа Оксфорда славным бургундским вином, сказал:
— Его высочество благоразумно поступает, ограничиваясь такими напитками, которые прохлаждают, но не воспламеняют его природную горячность.
— Я с этим вполне согласен, — ответил граф. — Я знал герцога Карла, когда он был еще графом Шароле. Характер его тогда был, правда, горячий, но его можно было назвать тихим, в сравнении с запальчивостью, которой герцог теперь предается при малейшем противоречии. Это следствие беспрерывных во всем успехов. Благодаря личной своей храбрости и благоприятным обстоятельствам, он из мелкого, платящего дань принца возвысился до степени могущественнейшего государя в Европе, став великим и независимым. Но я надеюсь, что благородные черты великодушия, смягчая собой его опрометчивость и своенравие, остались при нем по-прежнему.
— Это я могу смело засвидетельствовать, — сказал заслуженный воин, который слово «великодушие» понял в ограниченном смысле щедрости. — Герцог благородный государь, и рука его всегда щедра.
— Желательно, однако, чтобы он расточал свои милости только таким надежным и усердным людям, каким всегда был ты, Кольвен. Мне известны гербы большей части древнейших Бургундских домов. Отчего же их так мало в герцогском стане? Я вижу по-прежнему знамена, штандарты и значки; но даже мне, который столько лет был знаком с французским и фландрским дворянством, гербы их вовсе неизвестны.
— Милорд Оксфорд, — отвечал генерал, — неприлично человеку, служащему у герцога, осуждать его поступки; но его высочество с некоторого времени стал слишком много вверяться наемным чужестранным воинам и слишком мало своим. Он предпочитает держать у себя на жалованьи многочисленное войско из немецких и итальянских солдат, вместо того чтобы оказывать свою доверенность рыцарям и оруженосцам. Он обращается к своим подданным только за тем, чтобы получить от них деньги, нужные ему для уплаты его наемным солдатам. Немцы довольно честные люди, когда им исправно платят, но Боже меня сохрани от герцогских итальянских войск и от начальника их Кампо-Бассо, который только ждет, чтобы ему заплатили значительную сумму, чтобы продать герцога, как барана на убой.
— Неужели ты так дурно о нем думаешь? — спросил граф.
— Я такого о нем мнения, — отвечал Кольвен, — что нет в свете вероломства, на которое не посягнули бы душа его и сердце. Больно честному, как я, англичанину, служить в армии, где начальствуют такие предатели. Но что мне делать, если только не представится случай опять воевать в моем отечестве? Я часто ласкаю себя надеждой, что милосердное небо соблаговолит вновь зажечь в нашей дорогой Англии те благородные междоусобия, в которых бились начистоту и не слыхано было об изменах.
Лорд Оксфорд намекнул своему хозяину, чтобы он не отчаивался в исполнении своего похвального желания жить и умереть на родине, сражаясь за правое дело. Затем Оксфорд попроси л Кольвена доставить к утру следующего дня его сыну Артуру проводников и пропускной лист, так как он должен был немедленно отправить Артура в Нанси, местопребывание короля Рене.
— Как? — сказал Кольвен, — не для того ли молодой лорд Оксфорд едет, чтобы записаться там в трубадуры? Так как в столице короля Рене не занимаются никакими другими делами, кроме любви и поэзии.
— Я не ищу для него этой почести, — отвечал Оксфорд, — но королева Маргарита теперь живет там, и приличие требует, чтобы этот молодой человек съездил к ней с поклоном.
— Понимаю, — прервал его ланкастерский ветеран, — хотя зима и приближается, но надеюсь, что весной расцветет Алая Роза.
Затем он проводил графа Оксфорда в назначенное для него отделение шатра, где была приготовлена постель и для Артура. Кольвен уверил их, что при восходе солнца лошади и надежные люди будут готовы, чтобы сопровождать молодого человека в Нанси.
— Теперь, Артур, — сказал отец, — мы опять должны с тобой расстаться. В этих опасных местах я не смею дать тебе никакого письма к моей государыне, но передай ей на словах, что я нашел герцога Бургундского, крепко думающего о своих выгодах, но расположенного соединить их с ее делом. Скажи, что я не сомневаюсь получить от него просимую нами помощь, но не иначе как при отречении, данном в его пользу ею и королем Рене. Скажи, что я бы никогда не посоветовал ей сделать такое пожертвование ради одной только слабой надежды низвергнуть Йоркский дом, если бы я не был совершенно уверен, что Франция и Бургундия, точно два ворона, носятся над Провансом и что тот или другой, а может быть и оба, готовятся по смерти ее отца устремиться на владения, которые они неохотно предоставляли ему во время его жизни. Итак, с одной стороны, договор с Бургундией может доставить нам сильную помощь при походе нашем в Англию, а с другой, если наша всемилостивейшая государыня не согласится на требование герцога, то справедливость ее дела нисколько не обеспечит ее наследственных прав на отцовские владения. Поэтому проси королеву Маргариту, если только она не переменила своих намерений, чтобы она исходатайствовала от короля Рене решительный акт уступки его владений герцогу Бургундскому, утвержденный письменным согласием ее величества. Содержание королю и ей будет назначено сообразно с их желанием. Я совершенно уверен, что герцог, по щедрости своей, устроит это вполне прилично. Боюсь только, чтобы Карл не пустился…
— На какое-нибудь глупое предприятие, необходимое для его чести и для безопасности его владений, — произнес голос за полотном шатра, — и не занялся бы больше своими собственными делами, чем вашими? Не так ли, граф?
И вслед за этими словами в шатер вошел человек, в котором, несмотря на одежду и шапку простого солдата валлонской гвардии, Оксфорд тотчас узнал суровые черты герцога Бургундского и гордый его взгляд, сверкающий из-под меха и пера, которые украшали головной его убор.
Артур, который не знал в лицо принца, вздрогнул при входе незваного посетителя и схватился было за кинжал; но отец сделал ему знак и он опустил руку. Он с изумлением увидел глубокое уважение, с которым граф принял мнимого солдата. Первые же слова, которые были произнесены, объяснили ему тайну.
— Если вы переоделись для того, чтобы испытать мою честь, ваше высочество, то позвольте вам сказать, что это было бесполезно.
— Согласись, однако, Оксфорд, — отвечал герцог, что я благородный шпион, так как я перестал тебя подслушивать в ту самую минуту, когда имел причину ожидать, что ты скажешь что-нибудь могущее меня рассердить.
— Клянусь честью рыцаря, государь, что если бы вы остались за шатром, то услыхали бы только те самые истины, которые я готов сказать в присутствии вашего высочества, хотя, может быть, они были бы выражены несколько посвободнее.
— Выскажи мне их каким тебе угодно образом; те бесстыдно лгут, которые говорят, будто бы Карл Бургундский иногда сердится за советы, даваемые ему доброжелательным другом.
— Итак, я бы сказал, — продолжал Оксфорд, — что Маргарита Анжуйская должна опасаться только того, чтобы герцог Бургундский, собираясь вооружиться для приобретения себе Прованса и содействия ей своей сильной рукой в отыскании прав ее на Англию, не был бы отвлечен от таких серьезных дел безрассудным желанием отомстить за мнимые оскорбления, нанесенные ему, как он полагает, союзными альпийскими горцами. В войне с ними нельзя приобресть значительных выгод и славы, между тем как можно подвергнуться опасности лишиться того и другого. Эти люди живут посреди утесов и пустынь, почти неприступных, и довольствуются такой скудной пищей, что беднейший из ваших подданных умер бы с голоду, если бы его осудили на такой пост. Они созданы природой для защиты горных крепостей, в которых она их поместила; ради Бога, не ссорьтесь с ними, но продолжайте идти к цели, более благородной и важной, не трогая улья ос, потому что если вы их раздразните, то они могут своими жалами довести вас до бешенства.
Герцог обещал быть терпеливым и старался сдержать свое слово; но напрягшиеся жилы на его лице и сверкающие глаза показывали, как ему было трудно обуздать свой гнев.
— Вы в заблуждении, милорд, — сказал он, — эти люди не мирные пастухи и поселяне, какими вам угодно считать их. Если бы они были таковы, то я бы мог презирать их. Но, гордые несколькими победами, они забыли всякое уважение к властям, присвоили себе независимость, начали делать набеги, брать города и своевольно судить и казнить людей знатного происхождения. Ты очень туп, Оксфорд, если ты этого не понимаешь. Чтобы привести в движение твою английскую кровь и обратить тебя к тем же чувствам, которые питаю я относительно этих горных бродяг, узнай, что швейцарцы настоящие шотландцы для смежных с ними моих областей. Они бедны, горды, свирепы, обижаются на все, потому что находят для себя выгодным воевать; неукротимы вследствие врожденной мстительности и всегда готовы воспользоваться благоприятной минутой, чтобы напасть на соседа, озабоченного другими делами. Швейцарцы для Бургундии такие же беспокойные, вероломные и закоренелые враги, каковы шотландцы для Англии. Что ты на это скажешь? Могу ли я предпринять какое-нибудь важное дело прежде, чем смирю гордость этого народа? На это потребуется не больше как несколько дней. Я сожму горного ежа, несмотря на его иглы, моей железной перчаткой.
— Следовательно, ваша светлость скорее разделаетесь с ними, чем наши английские короли с шотландцами. Войны с ними были так продолжительны и стоили так много крови, что умные люди до сих пор еще жалеют о том, что их начинали.
— Нет, — сказал герцог, — я не хочу бесчестить шотландцев, сравнивая их с этими горными швейцарскими мужиками. В Шотландии есть много знатных и храбрых людей, что мы неоднократно видели на опыте; эти же швейцарцы, напротив того, просто мужики, и если между ними есть несколько дворян, то они принуждены скрывать свой род под крестьянской одеждой и манерами. Где им устоять против моей геннегауской конницы!..
— Да, если коннице будет место, где разъехаться. Но…
— Чтобы совершенно принудить тебя к молчанию, — сказал герцог, прерывая его, — знай, что эти люди поощряют своим покровительством и содействием опаснейшие заговоры в моих владениях. Вот посмотри, я уже говорил тебе, что комендант, граф Арчибальд фон Гагенбах был умерщвлен в городе Ла-Ферете, при взятии его вероломным образом твоими невинными швейцарцами. А вот лоскуток пергамента, который извещает меня, что слуга мой был умерщвлен по приговору Фемгерихта, тайного вертепа разбойников, которым я никогда не позволю существовать в моих владениях. Ах! Если бы я только мог найти их на поверхности земли так же легко, как они собираются в ее недрах, то они дорого заплатили бы мне за смерть Гагенбаха! Прочти, как нагло это послание.
На листе было написано, с обозначением числа и года, что Арчибальд фон Гагенбах был приговорен к смерти за тиранию, насилия и притеснения по воле священного Фем и что он казнен его приставами, ответственными только перед одним своим судом. Подпись была сделана красными чернилами, а под нею приложена печать тайного общества с изображением свитой в кольцо веревки и обнаженного кинжала.
— Я нашел эту хартию приколотой кинжалом к моему столу, — продолжал герцог, — это уловка, чтобы придать более таинственности их разбойничьим фиглярствам.
Воспоминание об опасности, которой он подвергался в гостинице Иоганна Менгса, и мысль о могуществе этих тайных обществ заставили мужественного англичанина невольно содрогнуться.
— Ради всех святых, государь, — сказал он, — остерегитесь говорить так об этом страшном суде, агенты которого везде над нашими головами, над нами и вокруг нас. Никто не может быть уверен в своей жизни, несмотря ни на какую охрану, если эту жизнь решится отнять человек, не дорожащий своей собственной. Вы окружены немцами, итальянцами и другими иноземцами. Многие из них могут быть связаны тем тайным обетом, который, освобождая людей от всех прочих общественных уз, присоединяет их к грозному сословию, из которого они не смеют уже выйти. Подумайте, государь, о положении, в котором находится ваш престол, хоть он сияет всем блеском могущества и утвержден на прочном основании, достойном столь величественного здания. Я, друг вашего дома, хотя бы это были последние слова мои перед смертью, должен сказать вам, что эти швейцарцы — гроза, висящая над вашей головой, и что тайные общества работают под вашими ногами с тем, чтобы потрясти землю! Не начинайте опасной борьбы, и снег пролежит спокойно на высях гор; волнение подземных сил утихнет; но одна угроза или презрительный взгляд могут мгновенно навлечь на вас все их ужасы.
— Ты больше трусишь перед этой толпой плохо вооруженных мужиков и шайкой ночных убийц, нежели я видел в тебе страха при настоящих опасностях. Однако я не оставлю без внимания твоего совета, терпеливо выслушаю швейцарских посланных и удержусь, если только буду в состоянии, чтобы не выказать им того презрения, без которого я не могу смотреть на дерзость их — вступать в договоры, подобно независимым державам. Что касается тайных обществ, то я буду молчать до тех пор, пока время доставит мне возможность, соединясь с императором, сеймом и имперскими владетельными князьями, изгнать их разом из всех земель, где они теперь гнездятся! Что ты на это скажешь мне, граф?.. Дельно ли я говорю?
— Думать так можно, государь, но говорить не следовало бы. Вы находитесь в таком положении, что одно слово, подслушанное изменником, может причинить смерть.
— Я не держу изменников вокруг себя, — сказал Карл. — Если бы я полагал, что они существуют в моем стане, то лучше бы хотел вдруг от них погибнуть, чем жить в вечном страхе и в подозрениях.
— Старые слуги и военачальники вашего высочества неблагоприятно отзываются о графе Кампо-Бассо, пользующемся у вас такой большой доверенностью.
— Да, — возразил герцог, — легко очернить наивернейшего слугу при дворе, если все кругом его ненавидят. Я ручаюсь, что твой земляк Кольвен оклеветал графа, как и прочие; это потому, что Кампо-Бассо как только увидит где-либо какие-нибудь злоупотребления, тотчас доносит о них прямо мне без страха и не ожидая награды. Притом же образ его мыслей так одинаков с моим, что мне трудно убедить его сказать свое мнение о том, в чем он компетентнее меня, когда случится, что мы в чем-нибудь с ним не согласны. Присоедини к этому благородную наружность, веселость, совершенное знание военного дела и придворных обычаев в мирное время. Таков Кампо-Бассо; и потому не драгоценность ли он для герцогского кабинета?
— Он имеет все качества, чтобы быть царедворцем,, — отвечал Оксфорд, — но этого недостаточно, чтобы быть верным советником.
— Подозрительный, заблуждающийся человек! — вскричал герцог. — Мне придется выдать тебе тайну мою относительно этого Кампо-Бассо как единственное средство уничтожить мнительность, которую развило в тебе твое новое ремесло странствующего торговца.
— Если ваше высочество удостоите меня вашей доверенностью, то я могу только поручиться, что сохраню ее в тайне.
— Знай же, недоверчивый человек, что Людовик, король французский, тайно сообщил мне через знаменитого своего цирюльника Оливье-Дьявола, что Кампо-Бассо предлагал ему за некоторую сумму денег выдать меня ему живого или мертвого. Ты содрогаешься?
— И не без причины, вспоминая, что ваше высочество всегда очень легко вооружены и осматриваете местоположение или объезжаете передовые ваши посты с малочисленной стражей… Как легко тогда исполнить такой вероломный умысел!..
— Успокойся! — отвечал герцог. — Ты видишь опасность, как будто бы она действительно существовала; между тем вернее всего то, что если бы мой любезный брат, король французский, принял этот вызов, то он последний уведомил бы меня, чтобы я остерегся. Нет, он знает, как дорого я ценю службу Кампо-Бассо, и сочинил это обвинение для того, чтобы меня с ним поссорить.
— Однако, государь, — возразил Оксфорд, — если вашему высочеству угодно будет принять мой совет, то не снимайте без нужды вашего крепкого доспеха и не ездите без прикрытия из достаточного числа ваших верных валлонских телохранителей.
— Ты хочешь, чтобы я изжарился в железных латах на знойном солнце! Но хотя я и шучу, а буду осторожен. Ты же, молодой человек, можешь уверить родственницу мою Маргариту Анжуйскую, что я буду считать ее интересы моими собственными. Причем помни, что тайны государей — пагубные дары, если те, которым они вверяются, их разглашают, но что они осчастливливают того, кто умеет хранить их. Ты увидишь тому доказательство, если привезешь мне из Нанси акт отречения, о котором говорил отец твой.
Пожелав им доброй ночи, герцог вышел из шатра.
— Ты сейчас сам видел, — сказал Оксфорд своему сыну, — портрет этого необыкновенного государя, представленный им самим. Легко возбудить его самолюбие или жажду к власти, но почти невозможно склонить его к принятию разумных мер, посредством которых он достиг бы желаемой цели. Он похож на молодого стрелка, который отвлекается от цели ласточкой, пролетающей мимо глаз его в ту минуту, как он натягивает свой лук. То без причины и без основания предается он подозрениям, то оказывает безграничную доверенность. Недавно еще он был открытым неприятелем Ланкастерского дома и союзником смертельных врагов его, теперь он последняя и единственная его опора и надежда. Бог все устроит! Больно смотреть на игру и видеть, как бы она могла быть выиграна, между тем как вследствие прихотей других мы лишаемся возможности разыграть ее так, как, наверно, сумели бы. Все будет зависеть от того, на что решится завтра герцог Карл, но я очень мало имею над ним влияния, чтобы заставить его действовать для его собственной безопасности и наших выгод! Доброй ночи, сын мой; предоставим течение дел тому, который один может дать им надлежащее направление.
Я чувствую, что слишком хладнокровно
Судил до этих пор, не обращая
Вниманья на такие оскорбления.
Вы пользовались этим и играли
Моим терпением…
Утренняя заря разбудила графа Оксфорда и его сына, и едва лучи ее озарили восток, как хозяин их, Кольвен, вошел к ним в сопровождении слуги, несшего несколько свертков, которые он положил и тотчас удалился. Тогда начальник бургундской артиллерии объявил, что он пришел к ним с поручением от герцога.
— Его высочество, — сказал он, — посылает молодому сэру Оксфорду четырех надежных проводников и этот кошелек золота на расходы его в Провансе на все то время, пока дела его там задержат. При этом герцог дает ему рекомендательное письмо к королю Рене, чтобы обеспечить молодому человеку благосклонный прием и, кроме того, присылает две полные пары придворного платья, с целью дать возможность молодому англичанину присутствовать ка празднествах и торжествах Прованса; вместе с этим герцог желает засвидетельствовать свою благосклонность и то особенное участие, которое он принимает в юном сэре Оксфорде. Если он имеет там еще какие-нибудь дела, то его высочество советует ему вести их тайно и с осторожностью.
Герцог прислал ему также пару лошадей — испанского иноходца для дороги и боевого фландрского коня, на случай если он ему понадобится. Герцог полагает, что сэр Артур Оксфорд переоденется в другое платье, чтобы быть одетым прилично своему званию. Провожатые его знают дорогу, и им дано полномочие в случае нужды требовать содействия от всех верноподданных герцога Бургундского. Мне остается только прибавить, что чем скорее молодой человек отправится, тем более можно ожидать успеха от его путешествия.
— Я готов сесть на лошадь, как только переоденусь, — отвечал Артур.
— А я, — сказал отец, — ничуть не стану задерживать его. Молю Бога, да хранит его Всевышний. Кто может знать, когда и где мы опять увидимся?
— Я думаю, — сказал Кольвен, — что это будет зависеть от плана действий герцога, который, кажется, еще не решился, что ему делать; но его высочество надеется, что вы, милорд, останетесь при нем, пока дело, по которому вы сюда приехали, не будет окончательно решено. Я имею еще нечто сказать вам наедине после того, как ваш сын уедет.
Между тем как Кольвен говорил это графу, Артур, который при входе начальника артиллерии в палатку был не вполне еще одет, удалился в темный угол и переменил простую одежду, свойственную его мнимому купеческому званию, на дорожное платье, приличное знатному молодому человеку, служащему при Бургундском дворе. Не без внутреннего удовольствия надел юноша наряд, соответствующий его происхождению, но с несравненно более приятным чувством он торопливо и так, чтобы никто не заметил, накинул себе на шею и спрятал под воротник и складки богатой своей одежды тонкую золотую цепь, сделанную в так называемом мавританском вкусе. Он нашел ее в маленьком сверточке, который Анна Гейерштейнская положила ему в руку при расставании. Цепочка соединялась на концах небольшим золотым медальоном, на одной стороне которого иглой или острием ножа было отчетливо, хотя и мелкими буквами, вырезано: «прости навеки!», между тем как на другой едва можно было прочесть слова «помни А.Г.».
Все читающие это любили, любят или будут любить, а потому, вероятно, нет никого, кто бы не в состоянии был понять, зачем Артур постарался повесить этот залог любви себе на шею таким образом, чтобы надпись непосредственно лежала на сердце, каждое биение которого должно было ощущать драгоценный подарок.
Сделав это на скорую руку, молодой человек в несколько минут кончил остальной свой туалет и, подойдя к отцу, стал перед ним на колени, прося его благословения и спрашивая, не будет ли еще каких-нибудь особенных приказаний.
Граф Оксфорд едва внятным голосом благословил сына, затем, сделав над собой усилие и вернув к себе свою обычную твердость, он сказал, что ему, Артуру, уже известно все касающееся его поручения.
— Если ты привезешь мне нужные нам акты, — шепнул он ему, совершенно успокоившись, — то найдешь меня при особе герцога Бургундского.
Они молча вышли из палатки и нашли перед нею четырех бургундских всадников, высоких и бравых людей, сидящих уже верхом и держащих двух оседланных коней: жеребца, снаряженного как бы на войну, и резвого иноходца для дорожной езды; один из солдат держал за повод лошадь с вьюком, и Кольвен, сказав Артуру, что он найдет в нем одежду, необходимую ему по приезде ко двору Рене, вручил ему в то же время наполненный золотом кошелек.
— Тибо, — продолжал он, указывая на старшего телохранителя, — заслуживает полное доверие, и я ручаюсь за его расторопность и верность. Прочие трое также люди отборные и не побоятся за свою кожу, если кто-нибудь вздумает ее оцарапать.
Артур вспрыгнул в седло с чувством удовольствия, весьма свойственным молодому человеку, который давно не сидел верхом на хорошей лошади. Горячий конь нетерпеливо бил копытами в землю. Артур, сидя крепко на седле, сказал только:
— Когда мы покороче с тобой познакомимся, любезный приятель, то жар твой укротится.
— Еще одно слово, сын мой, — сказал отец. Артур, свесившись с седла, наклонился к нему.
— Если ты получишь от меня письмо, — шепотом сказал Оксфорд на ухо сыну, — то не прежде обольщай себя надеждой, что ты вполне узнал его содержание, пока не подержишь бумагу над огнем.
Артур поклонился и дал знак старшему в своем конвое, что пора тронуться в путь. Всадники опустили поводья, и все они крупной рысью помчались через лагерь. Молодой человек еще раз обернулся и послал прощальный знак отцу и Кольвену.
Граф долго стоял, провожая глазами сына и погрузясь в задумчивость, которую, наконец, Кольвен прервал словами:
— Я не удивляюсь, милорд, что вы так беспокоитесь о вашем сыне; он прекрасный юноша и вполне заслуживает отеческих попечений… тем более, что мы живем во времена предательства и крови…
— Клянусь Богом и Святой Девой, — сказал граф, — что если я скорблю, то не об одном только моем роде, и если беспокоюсь, то не об одном моем сыне; но тяжело рисковать последним своим сокровищем в таком опасном деле. Какие же еще приказания принесли вы мне от герцога?
— Его высочество, — ответил Кольвен, — собирается ехать верхом после завтрака. Посылая вам одежду, хотя и не совершенно соответствующую вашему званию, но все-таки более приличную, чем та, которую вы на себе имеете, он желает, чтобы, продолжая выдавать себя за английского купца, вы последовали за ним в Дижон, где герцог должен получить ответ от сословий Бургундии на сделанные им предложения и где он после того всенародно примет швейцарских уполномоченных. Его высочество поручил мне поместить вас так, чтобы вам удобно было видеть всю эту церемонию, которая, по его мнению, для вас, как для чужестранца, будет очень интересна. Но он, вероятно, уже сам говорил вам об этом, потому что, я полагаю, вы видели его в прошедшую ночь переодетым. Не выказывайте такого изумления. Герцог часто проделывает эти шутки, но он любит, чтобы это оставалось в тайне; тем не менее всякий конюх узнает его, когда он ходит по солдатским палаткам. Если бы один только честный Кольвен знал об этом, то он, конечно, не разинул бы рта. Но это делается слишком открыто и слишком всем известно. Пойдемте, милорд (хотя мне бы и не должно употреблять этого титула), не угодно ли вам чем-нибудь закусить?
Завтрак, по обычаю тогдашнего времени, состоял из сытной, в изобилии подаваемой пищи, и любимец знаменитого герцога Бургундского не имел недостатка в средствах приличным образом угостить такого почетного гостя. Но еще прежде чем завтрак кончился, трубный звук возвестил, что герцог и его свита садятся на лошадей. Филипсону подвели от имени герцога прекрасного коня, и он вместе со своим хозяином присоединился к блистательному обществу, которое начинало собираться перед шатром герцога. Через несколько минут герцог вышел из шатра в пышном наряде кавалера ордена Золотого Руна, основанного отцом его Филиппом и которого сам Карл был покровителем и главой. Многие из его вельмож имели на себе великолепную одежду и со своими приближенными и слугами выказывали столько богатства и пышности, что, по всеобщему мнению, двор Карла Бургундского был блистательнейшим во всем христианском мире. Царедворцы его, стоящие по местам вместе с герольдами и оруженосцами, представляли необыкновенное зрелище своими богатыми и странными одеждами среди облачения духовных особ и блестящих своими доспехами рыцарей и вассалов. Между этими последними, одетыми различно, сообразно роду их службы, находился граф Оксфорд, в придворном платье, ни слишком простом, чтобы быть неуместным посреди такой пышности, ни слишком богатом, чтобы обратить на него чье-либо внимание. Он ехал подле Кольвена, и его высокий рост и мужественные, благородные черты лица представляли разительный контраст с грубым, беззаботным видом и с дородностью дослужившегося до генеральского чина земляка его.
В торжественном порядке, сопровождаемые отрядом из двухсот отборных стрелков с мушкетами и столькими же конными стражами, герцог и свита его, выехав из лагеря, направили свой путь к городу Дижону, бывшему тогда столицей всей Бургундии.
Город этот был хорошо защищен стенами и рвом, который наполнялся водой из ручейка, называемого Душем, и из речки Сузоны. Четверо ворот с принадлежащими к ним башнями, наружными укреплениями и подъемными мостами служили въездом в город. Число башен, стоящих по углам стен для их защиты, простиралось до тридцати трех, а самые стены, сложенные из больших четырехугольных камней, были чрезвычайно толсты и во многих местах имели высоту более тридцати футов. Этот прекрасный город был окружен горами, покрытыми виноградниками, между тем как внутри стен его подымались крыши множества величественных зданий, частных и общественных, а также колокольни великолепных церквей и монастырей, свидетельствующих о богатстве и благочестии Бургундских государей.
Трубы герцогской свиты уведомили стражу, стоящую у ворот Св.Николаса, и подъемный мост опустился, рогатка поднялась, народ огласил воздух радостными кликами, и, когда окруженный своей блестящей свитой, сам Карл показался верхом на белом, как снег, коне в сопровождении шести пажей не старше четырнадцати лет с позолоченными бердышами в руках, то восклицания, с которыми он был принят со всех сторон, показали, что хотя своим неограниченным самовластием он и уменьшил к себе народную любовь, но ее все еще осталось столько, что его принимали в столице с радостью, если не с восторгом. Вероятно, уважение, сохраняемое к памяти его отца, долгое время удерживало недоброжелательство, которое поступки его должны были произвести в общественном мнении.
Кавалькада остановилась перед огромным зданием, стоящим в центре Дижона. Здание это называлось тогда герцогским домом, а по присоединении Бургундии к Франции было названо королевским дворцом. Дижонский мэр ожидал герцога на ступенях, ведущих в этот дворец. Тут же находились все городские сановники и стража из ста граждан, в черных бархатных одеждах, с небольшими копьями в руках. Мэр встал на колени, чтобы поцеловать стремя герцога, и в тот самый момент, когда Карл сошел с лошади, все городские колокола начали такой сильный трезвон, что он мог бы разбудить всех мертвых, покоящихся в оградах городских церквей.
Под гул этого оглушительного приема герцог вступил в большую залу дворца, в которой находился трон для государя и места для знатнейших вельмож и главных вассалов, позади же них были скамьи для лиц низшего звания. На одну из этих скамеек, но на таком месте, откуда можно было бы видеть все собрание и самого герцога, Кольвен посадил английского вельможу. Карл, быстрый проницательный взгляд которого обозрел всех присутствующих, когда они сели, легким наклонением головы, незаметным для окружающих его, одобрил это распоряжение.
Когда герцог и его свита заняли свои места, мэр снова приблизился к герцогу и, остановившись на последней ступени герцогского трона, смиренно спросил, угодно ли будет его высочеству выслушать изъявление усердия жителей его столицы и принять подносимый ими в знак преданности серебряный бокал, наполненный золотом, который он, мэр, имеет счастье повергнуть к ногам герцога от имени граждан и сановников Дижона.
Карл, который никогда не бывал слишком вежлив, отвечал ему коротко и отрывисто своим от природы суровым и сиповатым голосом:
— Все в свою очередь, господин мэр. Дайте нам прежде узнать, что имеют сказать нам сословия Бургундии, а потом мы выслушаем дижонских граждан.
Мэр встал и удалился, держа в руке серебряный кубок. Представитель граждан был столько же обижен, как и удивлен тем, что наполняющее кубок золото не было тотчас принято и не доставило ему благосклонного приема.
— Я ожидал, — произнес Карл, — найти здесь в этот час наши сословия герцогства Бургундского или уполномоченных от них с ответом на указ наш, посланный к ним три дня тому назад через нашего канцлера. Неужели здесь нет никого из них?
Мэр, видя, что никто не осмеливается отвечать, сказал, что государственные сословия провели целое утро в важных совещаниях и что они, конечно, тотчас явятся перед лицом его высочества, как только узнают, что он удостоил город своим присутствием.
— Туазон д’Ор! — сказал герцог герольду ордена Золотого Руна. — Ступай и скажи этим господам, что мы желаем знать, чем кончились их совещания, и что ни вежливость, ни долг верноподданных не позволяют им долее заставлять нас ждать их. Скажи им это ясным образом, или я с тобой самим разделаюсь.
Пока герольд исполняет данное ему приказание, мы напомним нашим читателям, что в ту эпоху во всех феодальных землях (то есть почти в целой Европе) царствовал дух свободы; дурно было только то, что свобода эта, за которую пролито столько крови, не распространялась на низшие классы общества и не покровительствовала тем, которые наиболее в ней нуждались. Два первых сословия в государстве, дворяне и духовенство, пользовались большими преимуществами и, даже третье сословие — граждане — имело исключительное право не подвергаться никакого рода новым налогам, сборам или податям, пока оно само не изъявит своего на то согласия.
Память герцога Филиппа была драгоценна для бургундцев. В продолжение тридцати лет мудрый государь этот достойно поддерживал свой сан между европейскими монархами и собрал сокровища, не требуя никакой прибавки к доходам, получаемым от богатой подвластной ему страны. Но безрассудные предприятия и непомерные издержки герцога Карла возбудили уже неудовольствие государственных сословий, и доброе согласие, царствовавшее между государем и народом, начинало уступать место, с одной стороны, подозрению и недоверчивости, а с другой — гордому пренебрежению. Дух оппозиции государственных сословий в последнее время усилился; они явно осуждали многие войны, которые герцог вел без всякой нужды, между тем как набираемые им многочисленные наемные войска возбудили в них подозрение, что посредством доходов, собираемых герцогом с подданных, он сделает неограниченной свою монархическую власть и уничтожит народные права и свободу.
С другой стороны, постоянные успехи герцога в предприятиях, которые казались не только трудными, но даже невозможными, уважение к его благородному, открытому нраву и боязнь, внушаемая запальчивостью его и упрямством, не выносившими противоречий, окружали еще престол подобострастным ужасом, который поддерживал любовь черни к герцогу и к памяти его родителя. Можно было предвидеть, что в настоящем случае оппозиция будет сильно противиться предложенным герцогом новым налогам, и поэтому советники герцога с беспокойством, а сам он с пылким нетерпением ждали результата совещаний государственных штатов.
Прошло около десяти минут, вдруг канцлер Бургундии, архиепископ Венский, вошел в залу со своей свитой и, проходя мимо герцогского трона, чтобы занять назначенное ему почетное место, на минуту приостановился и сделал попытку убедить герцога принять ответ сословий в частной аудиенции, давая ему в то же время понять, что решение их не будет утвердительно.
— Клянусь Святым Георгием Бургундским, господин архиепископ, — отвечал герцог громким голосом, в котором ясно слышалось раздражение, — я не так малодушен, чтобы испугаться упрямства наглых бунтовщиков. Если сословия Бургундии дадут неподобающий верноподданным ответ на наше отеческое предложение, то пусть они произнесут его публично, чтобы собравшийся народ был в состоянии выбрать между своим государем и ничтожными крамольниками, дерзающими посягать на нашу власть.
Канцлер с достоинством поклонился и занял свое место. Многие из членов собрания, кроме находящихся у герцога на глазах, начали перешептываться со своими соседями, которые отвечали им только знаками, пожатием плеч или наклонением головы, как это обыкновенно делается, когда опасно объясняться. В это самое время герольд ордена Золотого Руна, исправляющий должность церемониймейстера, ввел в залу двенадцать депутатов, по четыре от каждого сословия государства, и объявил, что они уполномочены представить ответ собрания герцогу Бургундскому.
Когда уполномоченные вошли в залу, Карл, согласно древнему обычаю, встал со своего трона и, сняв с головы свою шляпу, украшенную высоким пером, сказал:
— Здравие и благоденствие моим верноподданным сословиям!
Все его придворные также встали, обнажив головы. Представители сословий опустились на одно колено, и четверо духовных лиц, между которыми Оксфорд узнал каноника Св.Павла, подступили ближе всех к герцогу, за ними дворяне, а затем уже граждане.
— Великий герцог! — сказал каноник Св.Павла, — благоугодно ли вам будет выслушать ответ ваших верноподданных сословий Бургундии из уст одного представителя за всех или через трех членов, имеющих объяснить каждый мнение того сословия, к которому он принадлежит?
— Как вы хотите, — отвечал герцог Бургундский.
— В таком случае, духовный, дворянин и свободный гражданин, — сказал каноник, продолжая стоять на одном колене, — будут доносить вашему высочеству по очереди, так как, хотя благодаря Всевышнему, внушившему братьям дух единомыслия, мы все согласны относительно нашего ответа, но каждое сословие государства имело свои особенные причины, чтобы всем согласиться с общим мнением.
— Мы выслушаем вас каждого отдельно! — сказал герцог Карл, надев на себя шляпу и небрежно раскинувшись на своем троне. В это самое время все присутствовавшие здесь, в том числе и между зрителями, дворяне поспешили доказать право свое надеть шляпы при государе, и в одно мгновение облако развевающихся перьев величественно осенило собрание.
Когда герцог сел на свое место, уполномоченные встали с колен, и каноник Св. Павла, выступив на шаг вперед, произнес следующее:
— Государь! Верноподданное духовенство ваше рассматривало предложение вашего высочества о новом налоге, предполагающемся с целью доставить средства к войне с союзными кантонами Альпийских гор. Война эта, всемилостивейший государь, представляется вашему духовенству несправедливой и притеснительной со стороны вашего высочества; и оно не смеет надеяться, что Бог благословит тех, которые на нее ополчаются. А потому оно находится вынужденным отказать требованию вашего высочества.
Глаза герцога гневно устремились на вестника такого неприятного отзыва.
— Вы кончили речь вашу, господин каноник? — был единственный ответ, который он соблаговолил сделать.
Тогда начал говорить представитель дворян, шевалье Мирбо.
— Ваше высочество, — сказал он, — изволили требовать от верного вашего дворянства согласия обложить новыми податями всю Бургундию на содержание наемных войск для предстоящей войны. Государь! Мечи Бургундских вельмож, рыцарей и дворян всегда были во власти вашего высочества, так же как мечи предков наших обнажались за ваших предшественников. Во всех справедливых войнах вашего высочества мы готовы сделать более и сражаться храбрее всех наемных войск, которые вы можете набрать во Франции, Германии или Италии. Но мы не можем согласиться на то, чтобы народ был обременен налогом, назначаемым на жалованье чужестранцам за воинскую службу, которую исполнять повелевает нам честь и исключительное наше на нее право.
— Вы кончили, господин Мирбо, — был опять единственный ответ герцога.
Он произнес его медленно и с расстановкой, как бы опасаясь, чтобы какое-нибудь неосторожное слово не вырвалось у него вместе с тем, что он хотел сказать. Оксфорду показалось, что он взглянул на него прежде, чем начал говорить, как будто бы присутствие графа помогало герцогу обуздывать свой гнев. «Дай Бог, — подумал про себя Оксфорд, — чтобы это сопротивление возымело свое действие и заставило бы герцога отказаться от его неблагоразумного намерения, столь опасного и бесполезного!»
Между тем как он это думал, герцог сделал знак одному из представителей городского сословия говорить в свою очередь. Человек, повиновавшийся этому безмолвному приказанию, был Мартин Блок, богатый дижонский мясник и продавец скота. Слова его были следующие:
— Великий государь! Отцы наши были покорные подданные ваших предшественников, мы питаем те же чувства к вашему высочеству, и дети наши сохранят ту же верность к вашим наследникам. Но относительно требования, объявленного нам вашим канцлером, мы нашли, что на него никогда не соглашались предки наши, а потому мы решились в нем отказать, и оно никогда не будет допущено сословиям Бургундии, при каком бы то ни было государе, даже до скончания веков.
Карл с нетерпеливым безмолвием выслушал речи двух первых депутатов, но этот смелый и дерзкий ответ представителя городского сословия вывел его из себя, и он, дав волю своей запальчивости, так сильно затопал ногами, что трон его затрясся и стук раздался по всей зале. В страшном гневе герцог осыпал ругательствами отважного гражданина.
— Ах ты, скот! — вскричал он. — Неужели я должен слушать и твой рев? Дворяне могут требовать права говорить, потому что они умеют сражаться; духовным позволяется действовать языком, потому что это их ремесло; но ты, который никогда не проливал другой крови, кроме как при резании быков, столь же глупых, как ты сам, ты осмеливаешься прийти сюда с твоим стадом, как будто имея право реветь у подножия герцогского престола? Знай, болван, что быки никогда не входят в храм иначе как только для того, чтобы быть принесенными в жертву, а мясники и ремесленники не иначе допускаются в присутствие своего государя, как для того чтобы иметь честь пожертвовать на общественные нужды свои накопленные сокровища.
Ропот неудовольствия, которого не мог унять даже страх герцогского гнева, раздался при этих словах по всему залу, а дижонский мясник, грубый простолюдин, возразил очень непочтительно:
— Деньги наши, государь, принадлежат нам, и мы не отдадим их в руки вашего высочества иначе как в том случае, если будем довольны употреблением, которое из них сделают; впрочем, мы знаем как защитить самих себя и свое имущество от чужестранных разбойников и грабителей.
Карл хотел было приказать, чтобы этого депутата взяли под стражу, но бросив взор на графа Оксфорда, присутствие которого, помимо его собственной воли, несколько сдерживало его, он переменил это опрометчивое намерение на другое, не менее опрометчивое.
— Я вижу, — сказал он, обращаясь к депутатам, — что все вы сговорились противиться моим намерениям и, без сомнения, замышляете лишить меня всей моей царственной власти, предоставя мне только право носить корону, подобно Карлу Простому, между тем как сословия моего государства разделят между собой реальную власть. Но знайте, что вы имеете дело с Карлом Бургундским, государем, который хотя и удостоился спросить вашего совета, однако вполне в состоянии сражаться без содействия своего дворянства, коль скоро оно отказывается обнажить за него свои мечи: который удовлетворит издержки на войну без помощи скупых своих граждан — и, может быть, найдет дорогу в царство небесное без посредничества своего неблагодарного духовенства. Я покажу всем, здесь находящимся, как мало оказал на меня влияния и как мало переменил мои намерения возмутительный ваш ответ на предложение, которым я вас удостоил. Герольд Золотого Руна, введи сюда этих посланников, как они себя называют, от союзных швейцарских городов и кантонов.
Оксфорд и все, принимавшие искреннее участие в интересах герцога, с крайним беспокойством услышали выраженное им желание принять швейцарских депутатов после столь сильного против них предубеждения и в такую минуту, когда герцог был в высшей степени раздражен отказом сословий дать свое согласие на предложенный новый налог. Друзья герцога хорошо понимали, что противопоставляемые его гневу препятствия были подобны стоящим посреди реки утесам, которые не в силах остановить ее течения, но только заставляют кипеть и пениться яростные волны. Все чувствовали, что жребий брошен; нужно было обладать проницательностью, превышающей человеческий ум, чтобы предвидеть те последствия, которые произойдут из всего этого. Оксфорд ясно видел, что план его произвести высадку в Англию уничтожается запальчивым упорством герцога, но он никак не предполагал, даже и во сне не видел, чтобы жизнь самого Карла и независимость Бургундии, как отдельного королевства, находились на тех же весах.
Это грубое послание написано стилем турка, презирающего христиан.
Двери зала наконец отворились для швейцарских депутатов, целый час прождавших на улице и не удостоившихся ни малейшего внимания, оказываемого у всех образованных народов представителям иностранного государства. И в самом деле, послы швейцарского союза, одетые в свои грубые серые кафтаны, приличные разве только горным охотникам или пастухам, очутились вдруг среди собрания, ослепляющего своими разноцветными одеждами, расшитыми золотом и серебром, украшенными богатыми вышивками и сверкающими драгоценными камнями; такой резкий контраст невольно наводил на мысль, что они явились сюда не иначе как в качестве униженнейших просителей.
Однако граф Оксфорд, который пристально рассматривал лица своих бывших спутников, не мог не заметить, что на каждом из них ясно выражались душевное спокойствие и непоколебимая воля, никогда не покидавшая этих отважных людей. Рудольф Донергугель имел по-прежнему свой смелый, надменный взгляд; знаменосец выказывал решимость храброго воина, всегда готового без малейшего страха смотреть в глаза какой бы то ни было опасности, а золотурнский гражданин сохранял, как и всегда, свою важную и торжественную осанку.
Ни один из них нисколько, по-видимому, не был поражен великолепием окружающего их зрелища или приведен в замешательство сравнением с ним своей смиренной наружности. Но достойный Бидерман, на которого Оксфорд в особенности обратил свое внимание, казался угнетенным убеждением относительно опасности положения, в котором находилось его отечество. По суровому приему, который был оказан им герцогом, Арнольд ясно предвидел, что война будет неизбежна. Он не мог не скорбеть душой при мысли о пагубных последствиях для свободы его родины в случае, если швейцарцы будут разбиты, или о вреде — в случае победы, которая повлечет за собой введение чужеземной роскоши и других зол.
Зная хорошо образ мыслей Бидермана, Оксфорд легко мог объяснить себе причину печального выражения его лица, между тем как товарищ его Бонштетен, менее способный понимать чувства своего друга, смотрел на него с выражением, которое можно заметить в глазах верной собаки, которая разделяет грусть своего господина, хотя не в состоянии узнать или оценить ее причину. По временам все члены швейцарского посольства, стоявшие отдельным кружком, с изумлением посматривали на великолепное и многочисленное собрание, окружающее их, не делали этого только Донергугель и Бидерман. Непреклонная гордость первого и постоянная любовь к отечеству второго не позволяли им ни на минуту отвлекаться окружающими их предметами от серьезных размышлений.
После молчания, продолжавшегося минут около пяти, герцог начал говорить с надменным видом и суровостью, которые он, может быть, считал приличными его сану и которые совершенно соответствовали его характеру.
— Жители Берна, Швица или каких бы деревень, каких бы пустынь представителями вы ни были, знайте, что вас как бунтовщиков, осмеливающихся восставать против законных властей, над вами поставленных, мы не удостоили бы чести предстать перед лицом нашим без ходатайства за вас уважаемого нами друга, который жил в горах ваших и которого вы, конечно, знаете под именем Филипсона, английского купца, ехавшего к нашему двору с драгоценными товарами. Из уважения к его посредничеству, вместо того чтобы по заслугам вашим отправить вас на виселицу или на колесо на Моримонтскую площадь, мы милостиво снизошли к вам и допустили вас в наше присутствие, при собрании всего нашего двора, чтобы выслушать извинения, которые вы можете принести в том, что вы осмелились взять приступом наш город Ла-Ферет и умышленно умертвить благородного рыцаря Арчибальда фон Гагенбаха, казненного в вашем присутствии и с вашим содействием. Говорите — если вы имеете что-либо сказать в оправдание вашего вероломства и измены, чтобы избежать справедливой казни, или умоляйте о незаслуженном вами помиловании.
Бидерман, казалось, хотел было начать говорить, но Рудольф, со свойственной ему отчаянной смелостью, взялся сам отвечать. Он выдержал гордый взгляд герцога с непоколебимостью и с таким же, как у него, надменным видом.
— Мы не с тем пришли сюда, — сказал он, — чтобы изменить нашей чести или достоинству свободного народа, представителями которого мы явились сюда, извиняясь от имени его или от нашего собственного в таком преступлении, в котором мы невинны. И если вы называете нас бунтовщиками, то вам нужно вспомнить, что длинный ряд побед, которые вписаны в летописи знатнейшей австрийской кровью, возвратил нашему союзу свободу, которой несправедливая тирания напрасно покушалась лишить нас. Пока Австрия управляла нами в духе человеколюбия и справедливости, мы служили ей, жертвуя за нее своей жизнью; когда же она начала угнетать нас и тиранствовать — мы сделались независимыми. Если ей теперь вздумается чего-нибудь от нас потребовать, то потомки Телля, Фауста и Штауфенбаха так же будут уметь защитить свою свободу, как предки их приобрели ее. Вашему высочеству — если таков титул ваш — нечего мешаться в споры между нами и Австрией. Что касается ваших угроз виселицей и колесом, то мы здесь люди беззащитные, с которыми вы можете поступить по вашему усмотрению, но мы будем знать, как умереть, а соотечественники наши найдут средства за нас отомстить.
Раздраженный герцог, вероятно, вместо всякого ответа приказал бы тотчас же взять всех уполномоченных под стражу и казнить их, но канцлер его, пользуясь правами своего звания, встал с места и, сняв шляпу, с низким поклоном просил у герцога позволения отвечать ослепленному неуместной гордостью юноше, который так превратно понял смысл речи его высочества.
Карл, может быть, чувствуя себя в эту минуту слишком раздраженным для того, чтобы хладнокровно на что-нибудь решиться, развалился в своем царском кресле и с нетерпением и гневом дал своему канцлеру знак, что он может говорить.
— Молодой человек, — начал этот знатный вельможа, — ты дурно понял сказанное великим, могущественным государем, в присутствии которого ты находишься. Каковы бы ни были права Австрии на возмутившиеся деревни, которые отторглись от подданства законному своему повелителю, нам не для чего разбирать их. Но Бургундия требует вашего ответа: почему, явившись сюда в качестве посланников мира, по делам, касающимся вашей земли и прав подданных герцога, вы внесли войну в наши мирные владения, взяли приступом крепость, перебили гарнизон ее и умертвили благородного рыцаря, ее коменданта? Все эти поступки составляют вопиющее нарушение международных законов и заслуживают наказания, которым вам справедливо угрожали, но от которого, я надеюсь, наш всемилостивейший государь помилует вас, если вы представите достаточные причины к оправданию столь оскорбительной дерзости, покорясь, как следует, воле его высочества и предложив удовлетворительное вознаграждение за столь великую обиду.
— Вы духовная особа, — отвечал Рудольф Донергугель, обращаясь к канцлеру Бургундии, — но если в этом собрании есть воин, желающий поддержать ваше обвинение, то я вызываю его на единоборство. Мы не брали приступом города Ла-Ферета; нас добровольно впустили в ворота, и мы тотчас были окружены солдатами покойного фон Гагенбаха с явным намерением на нас напасть и умертвить нас, несмотря на наше мирное звание. Ручаюсь вам, что тут бы пали не одни только мы! Но в это самое время возникло возмущение между городскими жителями, к ним присоединились, как я думаю, их соседи, которым жестокость и притеснения Гагенбаха стали невыносимы, как и всем находившимся под его властью. Мы нисколько им не помогали и, надеюсь, нельзя требовать, чтобы мы взяли сторону тех людей, которые были готовы погубить нас. Но ни одно копье, ни один меч, принадлежащие нам или страже нашей, не были обагрены бургундской кровью. Правда, что Гагенбах погиб на эшафоте, и я с удовольствием видел его, казненного по приговору суда, власть которого признана в Вестфалии и во владениях ее по эту сторону Рейна. Я не обязан защищать его действия, но объявляю, что герцог получил полные доказательства как относительно законности произнесенного этим судом приговора, так и относительно того, что он справедливо был заслужен притеснениями и тиранией покойного, употреблявшего во зло вверенную ему власть. Все, сказанное мной, я готов поддержать с оружием в руках против всякого, кто станет меня оспаривать. Вот моя перчатка!
И с жестом, соответствующим произнесенным словам, гордый швейцарец бросил свою перчатку с правой руки на пол залы. Вследствие воинственного духа того времени и желания отличиться своим оружием, а может быть, и в надежде заслужить благосклонность герцога, между молодыми бургундцами явилось всеобщее стремление к принятию этого вызова, и шесть или восемь перчаток были тотчас брошены присутствовавшими тут молодыми рыцарями, из которых стоявшие сзади перекидывали их через головы передних, громко объявляя каждый свое имя и титул при предложении залога битвы.
— Я поднимаю их все, — сказал неустрашимый молодой швейцарец, подбирая перчатки, по мере того как они вокруг него падали. — Побольше, господа, побольше! По перчатке на каждый мой палец! Выходите один после другого — равный бой, беспристрастные судьи, сражение двоеручными мечами — и я не отступлю, хотя бы вас было два десятка.
— Остановитесь, господа!.. Повелеваю вам остановиться! — вскричал герцог, довольный таким выражением преданности к нему его дворянства и в то же время несколько тронутый порывом благородного мужества в юном витязе, обнаружившем неустрашимость, которая была сродни пылкой натуре самого Карла. — Герольд, подними все эти перчатки и возврати их тем, кому они принадлежат. Мы не должны рисковать жизнью даже последнего нашего бургундского дворянина ради такого мужика-швейцарца, который никогда не сиживал на коне и не знает ни вежливости, ни законов рыцарства.
Побереги свои грубые выходки для других, молодой человек, и знай, что в этом случае одна только Моримонтская плошадь могла бы быть твоим товарищем, и палач — твоим соперником. А вы, господа, его товарищи, дозволяя этому хвастуну за вас отвечать, этим самым доказываете, что законы природы и общественные у вас ниспровергнуты и что молодые имеют у вас верх над стариками, как мужики над дворянами. Вы, седые бороды, неужели между вами нет никого, кто был бы в состоянии объясниться в таких выражениях, которые прилично слушать владетельному государю.
— Не дай Бог, — сказал Бидерман, выступая вперед и заставя молчать Рудольфа Донергугеля, который собирался было с гневом отвечать герцогу, — не дай Бог, чтобы мы были не в состоянии прилично объясниться перед вашим высочеством, так как мы пришли ходатайствовать о мире и о справедливости. Если смирение может склонить ваше высочество благосклоннее нас выслушать, то я охотнее смирюсь сам, чем стану раздражать вас. Что касается собственно меня, то я могу по справедливости сказать, что хотя я жил и, по добровольному выбору, решился умереть поселянином и охотником Унтервальденских Альп, но по рождению моему имею наследственное право говорить с герцогами, королями и даже с самим императором. Никого нет, ваше высочество, в этом вашем собрании, кто был бы знатнее родом графа Гейерштейнского.
— Мы слыхали о тебе, — сказал герцог, — ты тот, которого зовут «мужицким графом». Рождение твое составляет стыд твой или, может быть, твоей матери, если отец твой имел пригожего работника, достойного быть отцом того, кто добровольно сделался рабом.
— Не рабом, государь, — отвечал Бидерман, — но свободным человеком, который не желает ни притеснять других, ни сам сносить угнетения. Отец мой был знатный вельможа, а мать моя добродетельная дворянка. Презрительная насмешка ваша не помешает мне исполнить с хладнокровием поручение, данное мне моим отечеством. Жители бесплодных Альпийских стран желают, ваше высочество, сохранить мир со всеми своими соседями, соблюдая у себя ту форму правления, которую они сами избрали как наиболее подходящую их положению и обычаям, предоставляя также и другим государствам и землям в этом отношении полную свободу. Они в особенности желают оставаться в мире и согласии с царственным Бургундским домом, владения которого граничат с их землями. Они желают этого, государь, и даже согласны просить вас о том. Нас зовут несговорчивыми, упрямыми людьми, дерзко отвергающими всякую власть. В доказательство противного этому, светлейший герцог, я, который никогда ни перед кем не становился на колени, кроме как перед Богом, не считаю стыдом преклонить их перед вашим высочеством как перед владетельным государем, в полном собрании всех чинов, ему подвластных, где он имеет право требовать уважения от подданных своих по долгу, а от чужестранцев из вежливости. Никогда пустая гордость, — продолжал благородный старик, прослезившись и встав на одно колено, — не воспрепятствует мне смириться, если мир — благословенный мир, столь угодный Богу и неоценимый для людей — подвергается опасности быть нарушенным.
Все собрание и даже сам герцог были тронуты благородством и величием, с которыми неустрашимый старец преклонил колено.
— Встаньте, сударь, — сказал ему герцог, — если мы сказали что-нибудь, оскорбившее вашу личность, то мы во всеуслышанье отказываемся от произнесенного нами и готовы выслушать вас как благонамеренного посланника.
— Благодарю вас, государь. Сообщенная вашему высочеству бумага содержит в себе исчисление многочисленных обид, нанесенных нам вашими сановниками и Ромонтом, графом Савойским, вашим искреннейшим союзником и советником. Что касается графа Ромонта — он уже узнал, с кем имеет дело; но мы не предпринимали еще никаких мер, чтобы отомстить за оскорбления, обиды и притеснение нашей торговли теми, которые, ссылаясь на волю вашего высочества, задерживали наших соотечественников, отнимали у них имущество, заключали их в темницы и даже иногда лишали их жизни. Ла-феретский бунт произошел ни от нас, ни при нашем содействии; но невозможно, чтобы свободный народ сносил более такие обиды, и мы решились сохранить свою независимость или умереть, защищая права свои. Что же из этого должно произойти, если вашему высочеству не угодно будет выслушать предложения, которые мне поручено сделать… Война — истребительная война! Потому что если эта роковая война возгорится, то пока хоть один из наших соотечественников будет в состоянии владеть оружием, до тех пор продлится эта война между вашим могущественным государством и нашими бедными областями. И что же великий герцог Бургундский может приобрести в этой борьбе? — богатство и добычу? Увы, государь! Гораздо больше золота и серебра на сбруе всадников вашего высочества, чем его найдется в государственной казне и у всех частных лиц нашего союза. Вы ищете славы? Мало чести с многочисленной армией разбить несколько мелких отрядов; с людьми, одетыми в стальные латы, одолеть полувооруженных землепашцев и охотников — такая победа не много доставит славы!.. Но если Царь Небесный склонит весы победы на сторону меньшую числом и хуже вооруженную, то предоставляю вашему высочеству судить, как много в таком случае потерпит ваша честь и слава! Желаете ли вы увеличить число ваших подданных или распространить пределы ваших владений войной с вашими горными соседями? Знайте, что если угодно будет Богу, то вы можете завладеть нашими бесплодными, утесистыми горами; но, подобно нашим древним предкам, мы найдем себе убежище в пустынях более диких, где, давши последний отпор, умрем посреди неприступных наших ледников. Мужчины, женщины и дети, все мы скорее замерзнем там, нежели хоть один из свободных швейцарцев признает над собой чуждого властелина.
Речь Бидермана произвела сильное впечатление на всех присутствующих. Герцог это заметил, и врожденное его упрямство раздражилось всеобщим расположением, явившимся в пользу посланника. Это чувство перевесило благоприятное впечатление, произведенное в нем речью достойного Бидермана. Он нахмурился и прервал старца, намеревавшегося продолжать свою речь:
— Вы ложно судите, господин граф, или господин Бидерман, каким бы именем вы ни назывались, предполагая, что мы намерены воевать с вами для приобретения добычи или славы. Нам известно, что нет ни выгоды, ни чести победить вас. Но государи, которым небо даровало власть, должны истреблять шайки разбойников, хотя и бесчестно меряться с ними оружием; мы травим волков, хотя мясо их и шкура ни к чему не годятся!..
Почтенный посол покачал своей седой головой и отвечал, не обнаружив ни малейшего смущения, даже почти с улыбкой:
— Я дольше вас, государь, знаком с травлей и имею в этом отношении более опытности. Самый смелый, самый отважный охотник не защищен при нападении ка волка в его логовище. Я представил вашему высочеству, как мало вы можете выиграть и как много можете потерять, несмотря на ваше могущество, начиная войну с решительными и отчаянными людьми. Позвольте мне теперь объяснить вам то, что мы готовы сделать для обеспечения искреннего и долговременного мира с нашим могущественным соседом, герцогом Бургундским. Ваше высочество заняты теперь покорением Лотарингии, которое весьма возможно для такого сильного и предприимчивого государя. Пределы вашей власти могут распространиться до берегов Средиземного моря — будьте нашим благородным другом, нашим искренним союзником, и горы наши, защищаемые воинами, привыкшими к победам, будут служить вам оградой от Германии и Италии. Из уважения к вам мы помиримся с герцогом Савойским и возвратим ему завоеванные нами земли на условиях, какие ваше высочество сами заблагорассудите признать приличными. Относительно прежних обид, причиненных нам вашими пограничными начальниками, мы будем молчать, если удостоверимся, что притеснения эти впредь не будут производимы. Наконец, и это мое последнее предложение — мы пришлем три тысячи наших юношей как помощь вашему высочеству в войнах ваших с королем французским или с императором германским. Это совсем другого рода люди — могу я сказать по правде и с гордостью, — чем германские и итальянские бродяги, из которых составляются толпы наемных солдат. Если ваше высочество согласитесь принять это предложение, то вы будете иметь у себя такое войско, каждый солдат которого оставит кости свои на поле сражения прежде чем изменит данной вам присяге.
Смуглый, высокий и стройный человек, в богато отделанном, узорчатом доспехе, встал со своего места, как бы увлеченный чувством, которому он не в состоянии был противиться. Это был граф Кампо-Бассо, начальник герцогских наемных итальянских войск, который, как мы уже упоминали, имел на ум герцога большое влияние, приобретенное искусством, с каким он умел приноравливаться к мнениям и предрассудкам своего властелина и доставлять ему благовидные предлоги к извинению его упорства в принятых им однажды намерениях.
— Его высочество извинит меня, — сказал он, — если я осмеливаюсь говорить в защиту чести моей собственной и моих неустрашимых подчиненных, которые пришли со мной из Италии служить храбрейшему из государей. Я бы, конечно, мог выслушать без гнева оскорбительные речи этого седобородого старика, слова которого могут повредить благородному человеку не более чем лай крестьянской собаки. Но когда я слышу, что он предлагает присоединить свои толпы мятежных, непокорных бездельников к войскам вашего высочества, то я должен объявить ему, что в отряде моем нет конюха, который согласился бы сражаться в таком обществе. Даже я сам, привязанный узами вечной признательности, не мог бы решиться служить наряду с такими товарищами. Я сверну мое знамя и поведу моих пять тысяч человек искать — не лучшего повелителя, так как подобного герцогу нет в целом свете, — но такой войны, в которой мы не будем принуждены стыдиться наших сослуживцев.
— Молчи, Кампо-Бассо, — сказал герцог, — и будь уверен, что ты служил государю, слишком хорошо знающему тебе цену, чтобы променять тебя на неизвестные и ненадежные услуги тех, в которых он видит только буйных и злонамеренных соседей.
Затем обратясь к Арнольду Бидерману, он холодно и сурово сказал ему:
— Господин Бидерман, мы терпеливо выслушали вас, несмотря на то, что вы явились к нам, имея руки, обагренные кровью слуги нашего графа Арчибальда Гагенбаха; так как если даже предположить, что он был умерщвлен ненавистным обществом, которое, клянусь Святым Георгием, никогда, пока мы живем и царствуем, не поднимет своей ядовитой головы на этом берегу Рейна, — то все-таки не подлежит сомнению, что вы стояли с оружием в руках и поощряли поступок убийц, совершенный под вашим покровительством. Возвратитесь в ваши горы и будьте благодарны за то, что вы возвращаетесь туда живые. Скажите пославшим вас, что я скоро явлюсь на их границах. Посольство из именитейших ваших граждан, которое выйдет ко мне навстречу с веревками на шее, с факелами в левой руке и держа правой за острие свои мечи, может узнать, на каких условиях мы соблаговолим предложить вам мир.
— Так прости мир и да будет война, — сказал Бидерман, — и да падут ее бедствия и проклятия на главу тех, кто предпочитает кровавую брань дружелюбию и согласию. Мы встретим вас на границах наших с обнаженными мечами, но держа их не за острие, а за рукоятку… Карл Бургундский, Фландрский и Лотарингский! Герцог семи герцогств, граф семнадцати графств! Я вызываю тебя на бой и объявляю тебе войну от имени союзных кантонов и других, которые к ним присоединятся. Вот грамота, объявляющая войну!
Герольд взял от Бидермана роковую бумагу.
— Не читай ее, герольд! — сказал с надменностью герцог. — Пусть палач проволочет ее по улицам, привязав ее к хвосту своей лошади, и прибьет ее к виселице, для доказательства того, как мы ценим эту дрянь и тех, которые ее посылают. Ступайте, господа, — продолжал он, обращаясь к швейцарцам, — убирайтесь поскорее назад в ваши горы. Когда мы с вами встретимся, то вы узнаете, кого вы оскорбили. Подвести мне лошадь, заседание кончилось!
Когда все поднялись, чтобы выйти, дижонский мэр опять подошел к герцогу и с робостью выразил ему надежду, что его высочество соблаговолит удостоить своим присутствием пиршество, приготовленное для него городскими сановниками.
— Нет, клянусь святым Георгием Бургундским, господин мэр, — сказал Карл, бросив на него один из тех грозных взоров, которыми он имел привычку выражать свой гнев, смешанный с презрением, — нам не понравился завтрак, которым нас угостили, поэтому мы не желаем принять обед от нашего доброго города Дижона!
При этих словах он грубо отвернулся от оскорбленного мэра и, сев на лошадь, поскакал обратно в свой лагерь, горячо обсуждая происшедшее с графом Кампо-Бассо.
— Я бы предложил вам пообедать, милорд Оксфорд, — сказал Кольвен этому вельможе, когда они вошли в свой шатер, — но предвижу, что прежде чем вы успеете сесть за стол, вас потребуют к герцогу, потому что Карл имеет привычку, приняв какое-нибудь дурное намерение, спорить со своими друзьями и советниками, доказывая им, что это намерение превосходно. И этот гибкий итальянец всегда соглашается с его мнением.
Предчувствие Кольвена сбылось, так как почти сейчас же вслед за тем явился паж пригласить английского купца Филипсона к герцогу. Не медля ни минуты, Карл начал осыпать упреками сословия герцогства за то, что они отказали ему в столь ничтожной помощи, и распространился насчет необходимости воевать для наказания дерзких швейцарцев.
— И ты также, Оксфорд, — заключил он, — довольно безрассуден и нетерпелив, вовлекая меня в отдаленную войну с Англией и убеждая отправить мои войска за море, тогда как мне предстоит унимать столь наглых мятежников в моих собственных пределах.
Когда он наконец замолчал, граф с почтительной твердостью представил ему ту опасность, которой он подвергается, нападая на народ, конечно, бедный, но страшный для всех по своему воинственному духу и храбрости; между тем как опасный его соперник Людовик, король французский, будет тайно помогать его неприятелям, если только открыто не присоединится к ним.
Но решительность герцога была непоколебима.
— Никогда, — вскричал он, — не будет обо мне сказано, что я делаю угрозы, которых не посмею выполнить. Эти мужики объявили мне войну, и они узнают, чей гнев они так безрассудно возбудили; но я, однако, не отказываюсь от содействия твоему предприятию, любезный Оксфорд. Если ты можешь доставить мне уступку Прованса и склонить старого Рене к отречению от притязаний его внука Ферранда де Водемона на Лотарингию, то это стоит того, чтобы я выслал храброе вспомогательное войско против брата моего Блакборна, который, пируя во Франции, может потерять владения свои в Англии. Не будь только нетерпелив, если я не в состоянии тотчас отправить войско за море. Поход к Невшателю, где я ближе всего думаю найти этих мужиков, продлится не больше одного утра. Надеюсь, что ты пойдешь с нами, старый товарищ. Я рад буду увидеть, что ты не забыл, живя между этими горцами, как сидеть на коне и владеть копьем.
— Я последую за вашим высочеством, — ответил граф, — по долгу моему, так как все мои поступки должны зависеть от вашей воли. Но я не намерен сражаться с обитателями Гельвеции, оказавшими мне гостеприимство.
— Пожалуй, — сказал герцог, — я и на это согласен; по крайней мере, мы будем иметь в тебе превосходного судью, который решит, кто лучше исполнит свою обязанность против этих деревенщин.
Тут разговор их был прерван стуком у входа в шатер, и канцлер Бургундии вошел с большой поспешностью и весьма встревоженный.
— Известия, государь! Известия из Франции и Англии… — сказал прелат, но вдруг, заметив чужестранца, он взглянул на герцога и замолчал.
— Это друг, заслуживающий доверия, господин канцлер, — сказал герцог, — вы можете объявить при нем ваши известия.
— Их скоро все узнают, — сказал канцлер, — Людовик и Эдуард вполне между собой поладили.
Герцог и Оксфорд вздрогнули.
— Я этого ожидал, — сказал герцог, — но не так скоро.
— Короли уже свиделись, — продолжал министр.
— Как! На поле сражения? — вскричал Оксфорд, забывшись в порыве нетерпеливого любопытства.
Канцлер изумился, но видя, что герцог ожидает его ответа, он возразил:
— Нет, господин чужестранец, не на поле сражения, но дружеским и мирным образом.
— Стоило бы посмотреть, — сказал герцог, — как сошлись старая лисица Людовик и брат мой Блак… я хочу сказать, брат мой Эдуард. Где они имели свидание?
— На мосту через Сену, в Пекиньи.
— Я бы желал, чтобы ты был там, — сказал герцог, взглянув на Оксфорда, — и нанес бы мечом своим два удара, один за Англию, а другой за Бургундию. Дед мой был изменнически умерщвлен точно при таком же свидании на Монтеросском мосту через Ион.
— Для предупреждения такого случая, — сказал канцлер, — посреди моста была устроена крепкая загородка, подобная тем, в каких держат диких зверей и не допускавшая их даже подать друг другу руку.
— А-а… Клянусь Святым Георгием, в этом видны лукавство и осторожность Людовика; что касается англичанина, то, по всей справедливости, он так же мало знает страх, как и политику. Но какие они заключили условия? Где будет зимовать английская армия? Какие города, крепости и замки отдадутся в залог или навсегда?
— Никаких, государь. Английская армия возвратится в Англию, как только будет иметь корабли для переправы; а Людовик, верно, отдаст все до последней лодки, лишь бы только поскорее выпроводить ее из Франции.
— А какими уступками Людовик купил мир, столь необходимый для него?
— Красными словами, — сказал канцлер, — щедрыми подарками и шестьюстами бочками вина.
— Вина! — вскричал герцог. — Слыхал ли ты когда-нибудь что-нибудь подобное, господин Филипсон? Правду сказать, ведь всем известно, что англичане не любят заключать торг сухими губами.
— Я едва могу поверить этому известию, — сказал Оксфорд. — Если бы даже Эдуард и согласился отправиться обратно за море с пятьюдесятью тысячами англичан, то в войске его есть довольно гордых вельмож и храбрых воинов, которые воспротивятся столь постыдному намерению.
— Деньги Людовика, — отвечал канцлер, — нашли благородные руки, готовые принять их, а французское вино затопило всю английскую армию; смятение и беспорядок не знали никаких границ, и Амьен, местопребывание Людовика, наполнился таким множеством пьяных английских стрелков, что даже особа короля французского находилась почти в их власти. Чувство народной гордости было совершенно забыто в этой всеобщей попойке, и те из них, которые хотят еще сохранить приличия и казаться мудрыми политиками, говорят, что они пришли во Францию по соглашению с герцогом Бургундским и что так как герцог не присоединился к ним, как обещал, со своими силами, то судя по времени года и по невозможности получить зимние квартиры, они из благоразумия и предосторожности возвращаются с торжеством домой, взяв с Франции контрибуцию.
— И предоставя Людовику, — прибавил Оксфорд, — полную свободу напасть на Бургундию со всеми своими силами.
— Вовсе нет, друг Филипсон, — сказал герцог Карл, — знай, что между Бургундией и Францией существует на семь лет мир, а если бы он не был заключен и подписан, то мы бы нашли средства воспрепятствовать этому договору между Эдуардом и Людовиком, хотя бы даже нам пришлось на свой счет кормить говядиной и поить пивом этих прожорливых островитян в продолжение всей зимы. Господин канцлер, вы можете нас оставить, но будьте поблизости, на случай если я вас потребую.
Когда министр вышел из палатки, герцог, к суровому и самовластному характеру которого примешивалось много доброты и даже великодушия, подошел к ланкастерскому лорду. Граф стоял пораженный, как громом, последними известиями.
— Бедный мой Оксфорд, — сказал он, — тебя поразило это известие; ты уверен, что оно произведет роковое действие на план, в который твое храброе сердце так неизменно верило. Я бы желал, ради тебя, задержать англичан несколько подольше во Франции, но если бы я на это покусился, то, нарушив мир с Людовиком, я лишил бы себя возможности наказать швейцарские кантоны и послать войско в Англию. Но дай мне только неделю, чтобы успеть проучить этих горцев, и тогда ты получишь от меня войско, гораздо более многочисленное, нежели ты, по скромности своей, просил у меня на ваше предприятие; а между тем я постараюсь, чтобы Блакборн и его любимые стрелки не получили ни одного корабля для переправы из Фландрии. Не унывай, ты будешь в Англии гораздо раньше их, и повторяю тебе, надейся на мою помощь, само собой разумеется, с тем чтобы мне была обеспечена уступка Прованса. Бриллианты нашей родственницы Маргариты мы должны на некоторое время оставить у себя; и, может быть, под залог их, с прибавкой наших собственных, достанем золота у наших фламандских ростовщиков, которые даже и государю своему не верят без достаточного обеспечения. Вот до какой крайности довело нас ослушание наших подданных.
— Увы! Государь, я был бы неблагодарный человек, если бы усомнился в искренности ваших добрых намерений. Но кто может понадеяться на счастье войны, особенно когда обстоятельства требуют немедленной решимости? Вам угодно было иметь ко мне некоторую доверенность. Позвольте же, ваше высочество, я сяду на лошадь и поскачу за Бидерманом, если он уже уехал. Я не сомневаюсь, что заключу с ним условие, которое обеспечит ваши юго-западные границы. Тогда вы можете безопасно приводить в исполнение вашу волю в Лотарингии и в Провансе.
— Не говори мне об этом! — вскричал герцог. — Ты забываешь, кто я, предполагая, что государь, давший слово своему народу, может взять его обратно, как купец, который торгуется о цене своих дрянных товаров. Ступай и будь уверен, что мы тебе поможем, но мы предоставляем себе решить, как и когда мы это сделаем. Однако, принимая искреннее участие в несчастной родственнице нашей Маргарите Анжуйской и из расположения к тебе, мы не будем более медлить. Армия наша получила уже приказание сегодня вечером выступить и идти на Невшатель, где эти гордые швейцарцы на опыте увидят, что значит огонь и меч, который они сами на себя навлекли.
Оксфорд тяжело вздохнул, но не стал более возражать и хорошо сделал, так как этим он, вероятно, еще более раздражил бы вспыльчивого Карла и, конечно, нисколько не сумел бы убедить его изменить принятое им намерение.
Он простился с герцогом и отправился обратно к Кольвену, которого застал озабоченным делами и подготавливающим план передвижения артиллерии, которое, вследствие дурного устройства лафетов и плохих дорог, было в то время гораздо более затруднительно, чем в наше время. Начальник артиллерии принял Оксфорда с радостью, поздравляя сам себя с честью быть его товарищем в продолжение похода. Он уведомил его, что по именному повелению герцбга он принял все нужные меры, чтобы, оставаясь по его желанию неизвестным, он в то же время пользовался бы всем, что только было возможно достать в лагере.