И упала с неба большая звезда,
горящая подобно светильнику,
И пала на третью часть рек
И на источники вод
И имя сей звезде «полынь»;
И третья часть вод сделалась полынью,
И многие из людей умерли от вод,
потому что они стали горьки.
Обязательное, или, по-другому, отрадное в путешествии всегда сводится к тому, чтобы не чувствовать себя уютно там, где как раз находишься, будь то по прибытии, в дороге или при отъезде. В данном случае целью поездки был украинский Чернобыль, неуютность обеспечивалась уже радиоактивно-излучающим местом назначения, отмеченным особой, темной печатью. Первая печать — дорога туда — казалась чрезвычайно знаменательной, поскольку бескрайний простор природы больше нельзя было помыслить как чистую красоту. Поэтому несколько наивное представление о вечно летней Украине быстро сменилось расстилающимся на восток лоскутным ковром, сшитым из пшенично-желтых и небесно-голубых лоскутов одеялом, которое, правда, могло развернуться непосредственно перед локомотивом, подобно роскошной красильне Бога, но всегда проглатывалось безжалостной колесной системой экспресса в тот миг, когда до него уже было рукой подать и оно казалось легко доступным. Лишь когда оказались сломленными все семь печатей, обнаружился некий порядок — только тогда, конечно, было слишком поздно.
Крестная мука современного дальнего путешествия по рельсам заключается в его направленной на практичное, быстрое преодоление пространства форме. Если раньше существовали еще тупиковые вокзалы по ту сторону экономики — вспомните о смене локомотива, о том, как он стоял посреди города, о колеях с разной шириной, — которые уже своим тупиковым брусом указывали на четкую цезуру, некое новое начало, то сегодня поезда больше уже не вдвигаются задним ходом осторожно на станцию, а просто по какой-нибудь колее подтягиваются к платформе, как будто они прибыли из некоего вытянутого в длину Нигде — никогда не свежие, никогда не новые, всегда уже потребленные, изнуренные и обессиленные, грязные.
Берлин — Лихтенберг не был в этом отношении исключением. На табло в начале платформы, отчетливо: «В экспрессе 345 на Киев вилок и ножей нет», — «голод» и «жажда» перечеркнуты крестом, а также серп с молотом. Вагон-ресторан пал жертвой недавней гигиенической инструкции ЕС. Как рассказал на перроне один попутчик — при этом он переступал с ноги на ногу — в том вагоне еще год назад украинская бабуля в своей крохотной кухоньке варила на газовой плите свежий борщ, который затем подавался на слегка пожелтевшие столы в старых фарфоровых тарелках, рядом клался сориентированный по ходу движения поезда алюминиевый столовый прибор, а в это время за окнами, занавешенными шерстяными гардинами, тянулись восточные просторы под небом, которое становилось все выше.
Мы поспешно купили в конце перрона две жареные курицы и поднялись в вагон. Само купе, как бы это выразиться, было ужасно тесным, вдвоем в нем просто не повернуться, один человек заполнял его полностью. Стоять в застеленном сморщенной ковровой дорожкой проходе тоже мог только один человек.
Дверь купе запиралась изнутри, через окно, замутненное многолетней жирной копотью, можно было наблюдать, как все больше людей садилось в поезд — одни совали деньги проводнику, другие втаскивали на три вагонные ступеньки тюки наподобие тех, что используются на флоте, и телевизоры. Вечер был по-берлински светел, ничто не предвещало дождя.
Без предупреждения, как бы в силу внезапного наития, железная дорога вдруг понесла нас прочь от вокзала, мы было расслабились и откинулись назад, предварительно закрыв дверь на цепочку, но тут вдруг раздался стук, женщина лет шестидесяти втиснулась в наше отделение, за нею — четыре ее сумки, это надо было видеть, свое вторжение она объяснила тем, что купе, в конце концов, — трехместное. Поезд между тем быстро миновал пригороды Берлина и несся теперь на восток.
Госпожа Валентина, пыхтя под грузом своих лет, уселась и тотчас же начала причитать: столько-де всякого ей довелось пережить, просто не жизнь, а мука горькая. В туристическом бюро она уже несколько недель назад забронировала нижнее место в соседнем купе, № 8, однако молодая немецко-украинская пара с большой, пятилетней на вид, дочерью настаивала на необходимости непрерывно эту дочь пеленать — на нижней полке — и кормить материнским молоком, и ее, Валентину, не только беспардонно выставили в коридор, но и хулигански заперли дверь у нее перед носом.
Багаж госпожи Валентины — два громадных чемодана и два бесформенных, подержанных, купленных на Александерплац, баула с изображением проигрывателей VHS — и сама госпожа Валентина теперь заполонили нижнюю полку в нашем купе, наша новая соседка сардонически ухмылялась, пыхтела, и конца этому было не видно.
Тощий проводник — с тонкими черными усиками, он представился Казимиром — явно почувствовал облегчение, заметив, что первая большая проблема его долгой ночи, похоже, решена, и принес нам бутылки тепловатого пива «Славутич». В купе воцарилось спокойствие. Вскоре госпожа Валентина перестала плакать, отодвинула в сторону полупорнографические рекламные проспекты мобильных телефонов, разложенные на столике по указанию руководства Украинской железной дорогой, и заменила их христианской брошюркой о благонравном поведении.
Мы сразу достали для нее сверху комфортабельный матрас, а она, в порядке обмена, научила нас, как застелить вагонные полки постельным бельем. Один из ее пластиковых пакетов — тот, что в изголовье, — был плотно набит огурцами, перченой колбасой «Лидль» и серым хлебом. Она распаковала эту снедь и, всем своим видом воплощая самоотверженный альтруизм, свойственный украинским матерям, соорудила один бутерброд с огурцом. Только что купленные на перроне жареные куры пахли слишком пронзительно, так что маленький пакет из фольги покачивался пока на крючке в коридоре, рядом с восьмым купе, где теперь медленно остывали куриные бедрышки.
Два молодых гребо[99] — они представились как Майк и Рико — спустились со мной из поезда, чтобы, воспользовавшись короткой остановкой, сделать несколько фотографий локомотива. Майк и Рико были трэйнспоттерами[100] — два молодых машиниста товарных поездов из Дрездена и Лейпцига увлекались поиском редких восточноевропейских локомотивов.
Основное хобби не помешало обоим жениться на молодых украинках из Днепропетровска, с которыми они теперь — из разговора вскоре выяснилось, что это именно они под предлогом пеленания выгнали из купе госпожу Валентину — направлялись в недорогой очередной отпуск в восточную часть Донецкого бассейна, к бабушкам. Они вообще много и охотно говорили о том, как хорошо и дешево живется на Украине.
На противоположном железнодорожном пути ждал встречный поезд, из окон которого чуть ли не выпадали заметно выпившие молодые поляки, с повадками Эминема, криками требовавшие пива. Две пассажирки — толстая черноволосая женщина и ее вульгарно накрашенная несовершеннолетняя дочь с большим багажом — были выведены из нашего поезда польскими пограничниками и прямо посреди платформы подверглись рутинному контролю. Тем временем подвыпившие грубияны горланили и бросались пивными банками. Когда багаж был осмотрен, обнаружилось несколько новеньких, громоздких тепловентиляторов с золотыми этикетками и различные, не поддающиеся идентификации контейнеры.
Но тут раздался пронзительный свисток, проводник Казимир попросил всех вернуться в вагон, и, пока мы отъезжали, последним, что нам довелось увидеть из этой перронной сценки, была отчаянно размахивающая руками женщина, которую милиционеры заталкивали в стеклянный лифт, а следом за ней — плачущую вульгарно накрашенную девочку. Почему в пределах ЕС нельзя перевозить из одной страны в другую практичные тепловентиляторы, в тот момент, на польской границе, понять было совершенно невозможно.
Лишь когда мы улеглись и уже задремали наверху, под аккомпанемент походившего на громыхание иерихонских труб храпа госпожи Валентины, в тяжелом сне, да-да, действительно только тогда смысл конфискации электрообогревателей просочился в сознание обоих спящих, измученных одним и тем же ночным кошмаром, на самом дне которого стоял отопительный прибор, который медленно и постепенно перегревался — его раскаленная проволока, которая, собственно, должна была бы дарить людям прометеево тепло и защиту, краснела, все более краснела, потом, пройдя через стадию оранжевого свечения, доходила до белого каления, и тепловентилятор казался сперва спящим зловещим предзнаменованием, потом — пробуждающимся Големом и, наконец, Кроносом, который, чавкая, в лихорадочном возбуждении поедал своих собственных детей.
Когда мы проснулись, оказалось, что украинская граница давно пересечена, еще ночью, и в этот полуденный час — наполненный все той же монотонной скороговоркой, «Ick heff keen tiit, ick muss noch wiit»[101], с незапамятных времен повторяющейся мантрой грохочущего колесного механизма Украинского государственного управления железных дорог — все ощутимее давал о себе знать гложущий волчий голод. С самого Берлина, покинутого сутки назад, нами двумя был съеден только один кусок хлеба со скудно нарезанными кругляшками огурца — бутерброд, сооруженный госпожой Валентиной.
Визит в коридор, к восьмому купе — там еще висел на крючке пакет; взгляд внутрь — из пакета повеяло затхлым запахом несвежего жареного цыпленка; теперь, наконец, можно поесть: еще ничто на свете не казалось нам таким вкусным, таким питательным и таким насыщающим, но одновременно — вызывающим ощущение тошноты. Испорченная курятина, по мере ее потребления, инфицировала наши тела точно таким же способом, каким их вскоре будет инфицировать атомный реактор: незримо, вирулентно, микроскопическими дозами, нет, хуже — на субатомном уровне.
На каждой из стен бара, обшитых золотисто-коричневыми деревянными панелями, висит по большому экрану, на которых мерцает монотонно-фашистское Fashion TV. Покрытые коричневатым загаром тела моделей, которые все будто выпрыгнули из пляжного глянцевого журнала Sports Illustrated, на глазах бородатых, попивающих пиво или виски бизнесменов, выходят из стен, покачиваясь на Очень Высоких каблуках, и спускаются прямиком в мозги этих бизнесменов, в анимационный мир их мыслей, в ту страну мечты, где модели, после очередного стакана пива или виски, не покидают приютившие их головы, тряхнув декольтированной грудью и холодно поведя плечом, не исчезают снова в дубовых панелях за телеэкраном, а прямиком переносятся в сверхдорогие пуховые постели «Премиум Паласа», в постели тех же бородачей, чтобы там предлагать свои модельные по-девичьи неразвитые тела уже без всяких покровов.
Круговое панорамирование устланного синим пушистым ковром ручной работы помещения позволяет догадаться, каким в реальности окажется ближайшее будущее бородатых бизнесменов, уже в эту ночь: злоупотребляющие косметикой дамы в одеждах из белой кожи, с пестрыми сумочками от Louis-Vuit on, курят сигареты с золотым фильтром и с веселым вызовом посматривают на мужчин. Один из них, в свободном костюме из черной ткани в тонкую полоску, что-то нервно шипит в свой мигающий красным мобильник — и вдруг бессильно роняет руку, телефон падает на подлокотник кресла и соскальзывает оттуда на пол, лицо же мужчины становится белым, как мел. Мужчина теперь невидящими глазами уставился на своего коллегу и — молча — то разевает, то закрывает рот. Его стейк из лосося съеден только наполовину. Коллега таращит глаза, кивает в сторону задернутого гардинами окна, выходящего на проспект, и потом, зажав ладонью рот, бегом устремляется к туалету. По изменившемуся характеру ночных шумов на внутреннем дворе теперь можно ясно представить себе такую картину: силуэт человеческой фигуры, протискивающейся в освещенное молочно-желтым светом окно уборной.
Белоснежный автобус «Фольксваген» Виталия мчит на скорости не менее ста тридцати километров в час. Ландшафт к северу становится все пустыннее, уже исчезли гуси слева и справа от проезжей части, внезапно и все люди куда-то пропали, если не считать нескольких армейских заграждений, затем — только лишь сверкающая зеленью природа, через которую серой просекой пролегает дорога в запретную зону.
Тот, кто ступает на землю Чернобыля, попадает в библейский мир. Факел — металлический символ, приветствующий гостей этого рабочего города, прикрепленный к воротам атомного реактора, — есть не что иное, как хвост упавшей с неба «большой звезды», упоминаемой в Откровении Иоанна. Авария произошла так, как обычно и происходят аварии в наше время: она стала следствием неудавшейся попытки «прорепетировать» возможный сбой в работе. Хотели знать, что произойдет, если выйдут из строя важнейшие предохранители, регулирующие систему охлаждения, — но при этом забыли активировать ту самую аварийную систему, которую собирались проверить. В результате запланированное в целях безопасности испытание привело к самой страшной аварии, какую только может вообразить человек, — к катастрофе, Армагеддону, геенне.
На глазах у проводящих испытание инженеров, под их бдительным оком отказала разработанная ими система — именно из-за перегрева, которого они хотели избежать. Адское пламя высвободило необъятные массы радиоактивной пыли, которую сильные апрельские ветры разнесли по трем разным направлениям. Сначала — на запад, на Украину; потом — далеко в северо-восточную сторону, до самой Белоруссии и, наконец, — в Россию. Но не на юг, где расположена столица Киев. Незримые облака смерти плыли неузнанными, поэтому никто не знал, что случилось. Пришлось обстраивать четвертый реактор стальным покрытием, то есть создавать для него саркофаг, и сегодня все это можно увидеть в виде миниатюрной модели в выставочном зале рядом с настоящим реактором. Видно даже, как среди обугленных руин ползают крошечные, будто окоченевшие от пережитого шока пластмассовые спасатели.
Чернобыль — не одноразово пережитый ужас, а нескончаемая задача для всех будущих поколений, задача, которая не утратит своей актуальности еще долго после того, как завершится период ядерного полураспада. Ведь радиоактивность, которая однажды вырвалась на свободу, никуда не исчезла, она подобна заснувшему вулкану или одному из тех дремлющих чудовищ, от которых люди отгородились защитными стенами — и все равно со страхом ждут момента их пробуждения. Четвертый реактор — это спящий зверь из стихотворения У. Б. Йейтса[102], он — Бесплодная земля Элиота[103]. И он же, разумеется, — сам белый кит, Моби Дик Мелвилла, то есть Невыразимое.
Рабби Менахем Нахум и его сын рабби Мордехай Нахум из города Чернобыль[104] основали ортодоксальную хасидскую общину приблизительно в 1780 году[105]. Сами они были последователями великого мистика рабби Исраэля Баал Шем Това[106]. Спустя столетия, когда даже следы их влияния исчезли — о чем позаботились сперва Советы, затем оккупировавшие Украину немецкие фашисты, и, наконец, снова Советы, — паломники из Израиля приезжают сюда только для того, чтобы ненадолго посетить излучающий сияние город, зажечь свечи и прочитать каддиш[107] в маленьком деревянном закроме рядом с общинным домом.
Стальной саркофаг, находящийся на несколько сотен метров дальше, что неизбежно со временем приведет к созданию саркофага для этого саркофага, и таким образом окажется запущенной в ход особая гробовая машина, движущей силой которой будет сопротивление радиации воздействию времени. Получится своего рода матрешка ex negativo[108] — Чертова бабушка, которая тоже будет представать перед нами во все новых обличьях-оболочках, но, в отличие от настоящей матрешки, увеличиваясь в размерах, а не уменьшаясь, кроме того, мы никогда не увидим рядом с ней меньшую куколку — предыдущая бабка, с момента, когда ее история закончится, останется исключительно в наших воспоминаниях.
Мудрость никогда не стучится в дом радости, она приходит погостить только в дом скорби, — так бормочет длиннобородый старик, стоящий перед церковью Святого Илии. Церковь свежевыкрашенна, и еврейская звезда перечеркивает собой христианский крест. Старик — из тех, кто вернулся сюда вопреки излучению. Кожа лица у него очень белая, глазные яблоки дико вращаются, он останавливается у калитки, долго смотрит нам вслед. Потом, покачивая головой, снова переводит взгляд на церковь.
Большинство домов стоят нараспашку, в детских кроватках лежат запыленные куклы, выцветшие фотообои лохмотьями свисают с шершавых стен. Все вокруг выглядит так, как будто случившаяся катастрофа была не медленно разгорающимся гибельным пожаром с непереносимо нарастающей температурой, а мощным взрывом, ударная волна которого разом вышибла все стекла в окнах, снесла с домов крыши и сделала безлюдными помещения, в которых еще за минуту до того занимались повседневными делами их обитатели.
Так же и колебание уровня радиоактивности не желает повиноваться никакой внятной логике, она, как показывает светло-серый русский счетчик Гейгера, то резко возрастает в кустарнике, которым заросла территория детского сада, то вдруг в самом неожиданном месте, в дегтярном пятне на шоссе, становится совсем незначительной.
Но природа не только вернула себе свои права и превратила образцовый город в заросший зеленью парк мертвых, с колесом обозрения и дворцом градоначальника, — она уже и не растет, как обычно. Совсем неподалеку от Красного леса, к примеру, — ель, на ветках которой необыкновенно длинные и кривые — растущие не только вопреки закону гравитации, но и вообще, так сказать, без внутреннего гироскопа — иголки, клонированные разрастания, ужасно и зримо демонстрирующие, как болеет природа.
Еда в столовой уже давно дожидалась нас на столе, весь жир, что использовался при приготовлении первого блюда, успел осесть на дно, пар прилег на скатерть — соснуть после обеда. Подвязанная белым передником официантка расставила металлические мисочки с салатом из фасоли, моркови и капусты, а из стеклянного кувшина налила в стаканы светло-розового клубничного пунша. Борщ слегка покачивался в тарелке под толстой нашлепкой сметаны. На десерт были марципановые крендели и горячий кофе.
Стальной пропускной аппарат, в раму которого, прежде чем приниматься за еду, должен встать каждый посетитель, приложив ладонь к стальным пластинам сбоку — как если бы он хотел нежно обнять саму металлически-холодную Катастрофу, — когда мы по очереди проходили через него, дважды задребезжал и дважды мигнул зеленой лампочкой, мгновенно напомнив нам об огоньках в ярмарочном павильоне гокарта[109].
Позднее, вечером в Киеве, оказалось, что безымянное, идентифицируемое только по ржавой фигуре кота артистическое кафе, которое мы искали в доме Михаила Булгакова, заперто на замок и давно пересыпано нафталином. Киев, как две косточки, выплюнул нас по направлению к югу.
«Ах, Одесса…». О-ДЕС-СА. Уже само звучание этого слова — равноценное всему Причерноморью, включая Севастополь и Ялту, — годами пробуждало у меня, когда мне случалось пролетать над здешними местами, диффузные приливы томления: мне хотелось не только наблюдать с высоты в тридцать три тысячи футов, как полуденное солнце, застывшее в безоблачном небе, отбрасывает тени вниз, в безмятежное туманное марево, но и самому однажды побывать там, внизу, в царстве идей Маяковского, Эйзенштейна и певицы Александры, в чеховской крымской идиллии.
Действительное посещение этого Вишневого сада, мечту о котором я долго и бережно хранил, словно она была утопическим ореховым ларчиком, разочаровало меня — уже при заходе на посадку, когда открылся вид на застроенные уродливыми коробками пригороды, так разочаровывает редкий плод, купленный за большие деньги, который после снятия кожуры оказался гнилым.
Курсирующий по летному полю автобус, тоже желто-голубой, тоже выцветший, был, собственно, списанным автовагоном, а к зданию аэровокзала его тащил тяжелый трактор «КАМАЗ». Здесь, всего лишь в нескольких километрах от границы Румынии, этого нового аванпоста ЕС, нашими душами во второй раз за время путешествия овладела глубокая, ностальгическая меланхолия Востока: из-за разваливающейся железной колымаги, которая уже не способна своими силами выполнять предназначенную ей работу, но ее саму приходится волочить на прицепе — этот полутруп из проржавевшей стали и побуревшей пластмассы, чья жизнь еще теплится только за счет сочетания свойственной тюркам привычки к халтуре и унаследованного от сталинской эпохи равнодушия ко всякого рода неудобствам.
Теперь о женской груди. Невинная чистота материнского молока возможна лишь благодаря доброкачественности ее состава. Все, что мать, во время приема пищи, усваивает из питательных веществ, фильтруется и конденсируется грудными железами и уже в таком виде попадает в организм младенца. Грудной ребенок идентифицирует себя самого и свое имя только благодаря флюидам, поступающим от другого существа — его матери. Малютка не знает ничего другого, никакого профанного питания — вплоть до пятого месяца своей жизни вампирически кормится только этой материнской честностью. Грудь ведь не лжет, она лишь передает ребенку то, что уже содержится в матери. Та защитная полусферическая форма груди, за которую маленький ребенок хватается, как за мантру, потому что она воплощает в себе обещание хлеба насущного, то есть его, ребенка, небесной манны, издавна занимает одно из центральных мест и в архитектуре Украины.
Только благодаря вездесущности этой формы на улицах Одессы (женские груди там можно наблюдать повсюду: мощно колышущиеся, кокетливо покачивающиеся, набухшие благодатной тяжестью) я сумел осознать, почему саркофаг, это первое, сооруженное из стали и бетона защитное покрытие четвертого реактора, которое было возведено самоотверженными строителями непосредственно после катастрофы, а сегодня, спустя почти двадцать лет после того смертоносного апрельского дня, уже заметно подверглось коррозии, — так вот, только благодаря вездесущности этой формы я сумел осознать, почему теперь над саркофагом должна быть сооружена именно полусфера, то есть защита защиты, которая отчетливо даст понять, в чем состоит самый жестокий урок, преподанный катастрофой на реакторе, ее не предполагающее никакого конца домашнее задание человечеству: люди не должны допустить, чтобы из оставшегося после аварии мусора родилась новая авария — чудовищная радиоактивная грудь, от которой нас уже не спасет никакой бюстгальтер этого мира.
Украинский мужчина обычно одет в телесного цвета рубашку без воротника, которую охотно носит навыпуск, чтобы, с одной стороны, замаскировать наличествующий уже в молодом возрасте упитанный мужской животик, а с другой — обеспечить больше места для прогулок прикрепленному к его поясу мобильному телефону, он обут в очень остроносые туфли, на несколько размеров больше необходимого, великолепные мыски которых загибаются наверх, точно башмаки у шута. Этот ботинок украинского мужчины, так бросившийся нам в глаза, живо напомнил о небрежной повадке мексиканских бандитов, но заставил вспомнить также о времени до 1989 года — когда на Западе охотно носили остроносые ковбойские сапоги, правда, в ту пору за железным занавесом еще не имелось такой обуви и соответствующей ей манеры «все по фигу». Зато теперь здешние мужчины быстро приобрели то, что они считали безвозвратно упущенным, сделав это новое обретение тотемом, воспроизводящим черты пленившего их божества — Западной Моды, которая растет органично, как дерево, перекрывая все вокруг своей протяженной тенью.
Чтобы приноровиться к культурным обычаям украинского мужского сообщества, мы в летней Одессе вошли в обувной магазин, товар там был уценен на 20 %. Снаружи, на Дерибасовской, светило солнце, а мы внутри примеряли, пару за парой, туфли марки «Владис». К нашему изумлению, здесь не оказалось ни единой пары обуви с закругленным носком, даже мужские сандалии заканчивались остроугольно. Наконец, была выбрана телесного цвета модель «Владис-Элегант», за 120 гривен, со скидкой в 20 % это, следовательно, стоило 98 гривен, то есть приблизительно 14 евро. Туфли были тут же надеты.
После того как мы покинули обувной магазин, взгляды прохожих, прежде сострадательно скользившие по округлостям наших комфортных ботинок от Clarks Desert Boots, стали гораздо более почтительными: деловые люди вежливо уступали нам дорогу, кожаная барсетка, висевшая на запястье каждого мужчины, теперь придерживалась рукой чуть крепче, чтобы не сказать — с большей опаской, хмурые молодые люди в полумаскарадных одеяниях, явно подражающие Эминему, демонстрировали свое уважение тем, что внезапно переходили на другую сторону Дерибасовской, ранее чрезмерно навязчивые клошары сразу приутихли и попрятались за уличными рекламными щитами.
Одесса, если рассказать о ней в двух словах, запомнилась неспособностью ее водителей совершить даже простейший маневр с разворотом, бредовыми сверхдлинными лимузинами, вообще автомобильным фанатством, и — своей выхолощенной исторической значимостью. Одессе в ее сегодняшнем виде, как и Америке, исполнилось всего двести лет, там были: бульвар несбывшихся надежд, любители пива, держащие по кружке в каждой руке, были матросы, Потемкин, морские круизы, автомобили, срывающиеся с места так, что шины визжат, заканчивающаяся нелепой пристройкой лестница Эйзенштейна, дети, катающиеся на пони, живые аллигаторы, двойные барсетки для мужчин, подозрительного вида муж ские сорочки, порнографический сайт HOTI PYCS, брачные агентства, одежда, которую и одеждой-то трудно назвать, вездесущие национальные флаги (мы даже видели один, прикрепленный к наружному жалюзи туристического бюро), шофер Леонид, овеянный славой Volkswagen Passat и больше шикарных Porsche Cayenne, чем в центре Штутгарта.
И мы сами тоже прилепились к Украине, оставили на этой земле частичку себя: через тонюсенькие подошвы из искусственной кожи пальцы наших ног, избалованные многолетним ношением хорошей обуви, теперь непосредственно соприкасались с неровной булыжной мостовой и, так сказать, на собственной шкуре испытывали эффект истирания, прежде знакомый нам только по практике измельчения — на терке — грибов не лучшего качества. При ходьбе, как было нами замечено, приходилось еще и совершать очень сложную, зато мгновенно улучшающую здоровье гимнастику для ног: занося ногу, чтобы шагнуть вперед, ты одновременно, подобно приплясывающей марионетке, должен внутри ботинка рвануть кверху сразу все подушечки пальцев — то есть сделать истинно мужской, в украинском понимании, шаг. И еще одно слово — о каблуке этой украинской разновидности мужской обуви: он настолько высок, что пружинящая передняя часть ботинка — носок — не дает высоко подскакивающей при ходьбе задней части надлежащей опоры, в результате вся стопа как бы устремляется в полет по эллиптической траектории — достижение, которое до поездки на Украину я видел только у горнолыжника Йенса Вайссфлога[110] во время его финального выступления на «Турне четырех трамплинов» в Гармиш-Партенкирхене и сразу после турне, в праздничном шоу: в высшей, кульминационной точке такого полета метафорически воплощено падение Икара.
Это низвержение падшего ангела, свет, пребывающий в состоянии свободного падения, свет подброшенной кверху горящей спички или падающей с неба звезды — такое нам довелось пережить только в Одессе, и пережитое завершилось в нашем сознании хасидским изречением, словами великого учителя рабби Менахума Нахума из Чернобыля: Refuat hanefesch u‘re-fuat haguf[111].
Grebo (= Greasy Bastard — «засаленный ублюдок») — молодежная субкультура 80-х — начала 90-х годов, возникшая в Великобритании и обычно ассоциирующаяся с английской инди-музыкой и манчестерской волной. Основные визуальные атрибуты Grebo-стиля — дреды (в сочетании с выбритыми участками головы), мешковатая одежда (с элементами армейского стиля) и головные уборы необычных фасонов и форм.
Trainspotter (англ.) — человек, хобби которого — отслеживать поезда и записывать номера локомотивов. В 1980-е это хобби стало важной метафорой новой поп-культуры.
«У меня нет времени — мне надо спешить» (северо-немецкий диалект).
Речь идет о стихотворении У.Б. Йейтса «Второе Пришествие», где, среди прочего, сказано:«… И близится Пришествие Второе. …Всплывает образ: средь песков пустыниЗверь с телом львиным, с ликом человечьимИ взором голым и пустым, как солнце,Влачится медленно, скребя когтями…»(Пер. Г. Кружкова)
Т. С. Элиот (1888–1965), американо-английский поэт, драматург и литературный критик, представитель модернизма в поэзии. Его стихотворная книга The Waste Land выходила в русском переводе под заглавием «Бесплодная земля»: Избранные стихотворения и поэмы/ Пер. А. Сергеева. М.: Прогресс, 1971.
Чернобыль, город, районный центр Киевской области Украины. Известен с 1193 г. В период Речи Посполитой Чернобыль был местечком Киевского воеводства Овручского повета. Первые документальные упоминания о еврейском поселении в Чернобыле относятся к концу XVII в. Сохранились сведения о евреях-арендаторах, живших в Чернобыле в конце XVII — начале XVIIIв.
Небольшая община образовалась вокруг рабби Менахема Нахума (1730–1798) из Чернобыля (Киевская губерния), который занимался распространением хасидизма, разъезжая по разным общинам, и весьма страдал от преследований митнагдим. Его сын рабби Мордехай был первым из династии Чернобыльских цадиков. Хасидизм (древнеевр. «хасид» — «благочестивый, набожный человек»), еврейское религиозное движение, берущее свое начало в XVIII в. и характеризующееся склонностью к мистицизму и религиозной экзальтации. До появления хасидизма еврейской мысли был присущ рационализм и приверженность букве религиозного закона, хотя черты хасидского учения можно проследить с очень давних времен, поскольку элементы мистицизма можно найти в иудаизме уже в позднебиблейский период.
Хасидизм как движение был основан Исраэлем Баал Шем Товом (1700–1760), поселившемся в Меджибоже (Польша; ныне Украина). БЕШТ (аббревиатура имени Баал Шем Тов) проповедовал бедным евреям, не имевшим ни средств, ни возможности учиться у великих раввинов той эпохи, учение о служении Всевышнему в радости. Разочарованная обманом и отступничеством лжемессии Саббатая Цви, неудовлетворенная сухим законотворчеством раввинистической школы, беднота горячо откликнулась на эту проповедь, призывающую к молитве и религиозному экстазу. Когда хасидизм достиг своего расцвета, уже более половины еврейского населения Европы стало хасидами.
Каддиш (по-арамейски — «святой»), молитва за умерших — прославление святости имени Бога и Его могущества. Каддиш составлен на арамейском языке (отдельные слова и заключительная фраза — на иврите). Это один из немногих компонентов литургии, в котором имя Бога заменено местоимением «Он» или эпитетами и отсутствуют прямые обращения к Нему.
Наоборот, в негативном варианте (лат.).
Тип картинга.
Йенс Вайссфлог (нем. Jens Weißflog; р. 1964) — знаменитый немецкий летающий лыжник. Трехкратный олимпийский чемпион (1984 — в прыжках с малого трамплина, 1994 — в прыжках с большого трамплина и в команде), серебряный призер Олимпийских игр 1984 г. в прыжках с большого трамплина, 2-кратный чемпион мира в прыжках со среднего трамплина (1985, 1989), 4-кратный победитель «Турне четырех трамплинов» (1984, 1985, 1991, 1996). Он стал первым лыжником, победившим на предновогоднем турне 4 раза. 33 раза победил на этапах Кубка мира по прыжкам с трамплина.
Излечи свою душу, тогда излечится и тело (иврит). Рабби Нахум, собственно, сказал: «Излечи свое тело, тогда излечится и душа» (haguf u’refuat hanefesh refuat), точнее: «Излечится душа, тогда и тело излечится»…