Чарльзу Собхраджу[113]
Декабрь 1971 г.
Порт Блэр, Андаманские острова, Индия
«Боже, как неприятно», — подумал доктор и чуть не произнес это вслух. Он сунул в рот сушеную сливу, подумал о своей жизни, разжевал плод и проглотил кашицу. Она была ужасна на вкус. Он всегда ненавидел сушеные фрукты.
Перед ним расстилалось море. Он сидел на веранде гостиницы, расположенной у самого обрыва, в пятидесяти метрах над берегом. Столы на веранде были застланы красными скатертями, а с моря дул сильный ветер. Доктор был сильно пьян. На сей раз он произнес вслух: «Боже, как неприятно». Потом быстро огляделся по сторонам, но никого не увидел. Терраса была совершенно пуста. Он услышал вдалеке чей-то смех, но это относилось не к нему.
Год назад доктору пришлось оставить кафедру в индонезийском университете Банда Нейры на Молуккских островах. Дело там, осторожно выражаясь, дошло до весьма неприглядных сцен. На факультете утверждали позднее, что причиной случившегося наверняка был героин, и очень быстро нашлись маленькие мальчики, на теле которых обеспокоенные родители обнаружили определенные признаки: синяки и даже ранки в области заднего прохода.
Правда, ранки быстро зажили, так что разбирательство, проведенное позже независимой комиссией, оказалось абсолютно безрезультатным, однако небольшая община островных жителей, не дожидаясь никаких доказательств, приняла решение.
Доктор сидел на веранде отеля и предавался раздумьям. Тогда произошло следующее: его коллега во время дружеского визита к нему домой, оставшись на некоторое время один, потому что доктор вышел для разговора по телефону, быстро осмотрел его книжный шкаф. Найдя книгу Октава Мирбо «Сад пыток»[114], коллега спрятал ее под рубашку, потом спешно попрощался под каким-то предлогом, хотя именно в тот момент доктор нес ему готовый чай.
Дверь захлопнулась, и теперь хозяин дома стоял посреди гостиной с выражением недоумения на лице, высоко подняв бровь и держа в одной руке две чашки горячего чая, а в другой — телефонную трубку, в ушах еще звучала бессмысленная отговорка позвонившего: он де неправильно набрал номер (на острове имелось всего девять телефонных подключений), но доктор совершенно не подозревал, что островной совет уже давно принял решение о его исключении из общины и что украденная книга Мирбо, прочитать которую никто даже не удосужился, должна была стать последним доказательством его вины.
Это — внешняя сторона дела. Что же случилось в действительности? Чем дольше доктор сидел на веранде и размышлял об этом, тем меньше он понимал. Не то чтобы он ничего не мог вспомнить, но мысли у него путались. В голове уже не было ясности. Там царили полный хаос и беспорядок. Его охватило нарастающее чувство мучительной неловкости, конца которому не предвиделось.
Итак, еще раз: на следующий день доктор покинул Индонезию. Ему даже оплатили авиабилет. Никто не пришел в аэропорт, чтобы с ним попрощаться. Ни Бем-Панг, часто навещавший доктора вечерами, чтобы помассировать ему ноги, ни Порнтхеп, который всегда приносил ему свежие цветы, а иногда даже бутылочку пальмовой водки — они, стоя на террасе, вдвоем опустошали ее, без слов вглядываясь в душные сумерки, прежде чем вместе войти в дом. Тогда на летном поле присутствовали лишь несколько солдат в смешных ядовито-зеленых пляжных шлепанцах. На плечах у них висели устаревшие винтовки. Они, скучая, покуривали свои гвоздичные сигареты, как будто лишь между делом хотели удостовериться в том, что доктор действительно сел в машину. Когда затем подали самолет, доктор пошел по летному полю, пахнущему близкими джунглями, сопя от ярости, потому что ему было очень стыдно.
Через Бангкок он прилетел в Калькутту. Там задержался на несколько дней, раздобыл в городской больнице пятьдесят ампул морфия и потом, руководствуясь интуицией, полетел в Порт-Блэр, на индийские Андаманские острова[115].
Там было безотрадно. Богом забытые, уединенные острова напоминали Банда Нейру, и это ему нравилось. Андаманы были зелеными: зеленые безобразные пятна на лице исполинского моря. Вечером поднимался ветер, и доктор, взяв такси, ехал в гостиницу на крутом берегу. Там, сидя на веранде, он пил одну рюмку водки за другой, оцепенело смотрел на красные скатерти, а потом снова — вдаль, на море.
К водке он просил соленых орешков, но симпатичный молодой индийский официант каждый день приносил ему сушеные сливы. «Is very good for bowel movement»[116], — говорил он, качая головой, и ставил на стол пиалу. Это было действительно безотрадно.
— Господи, и как же такое могло случиться? — вслух проговорил доктор и потряс головой, что сделало его еще более пьяным.
Опять кто-то рассмеялся, он обернулся, но никого не увидел.
Со времени скандала на Банда Нейра прошел уже почти год. Столько времени доктор и провел на индийских Андаманских островах. Собственно говоря, иностранцам разрешалось оставаться здесь только пятнадцать дней, но доктор сумел договориться с шефом полиции: каждые две недели ему в паспорт ставили выездной туристический штемпель, потом один рыбак вывозил его в море, за пределы трехмильной зоны, там оба напивались в стельку, а рано утром рыбак опять доставлял его к молу в гавани Порт-Блэра, где доктор получал от начальника полиции теперь уже въездной штемпель. За это он каждый раз дарил чиновнику бутылку Johnny Walker Black Label и две ампулы морфия.
Доктор уже много раз летал в Калькутту, чтобы неподалеку от Саддер-стрит обзавестись новыми ампулами.
В свое время он завел бартерную торговлю с одним сикхом: морфий на героин, который он, в свою очередь, выменивал на оружие у мусульманского торговца сукном. Ничего особенного: пара револьверов, время от времени — старая винтовка и один раз — автомат. Опять же, оружие он добывал вместе с рыбаком, который каждые две недели отвозил его далеко в море, к племенам коренных жителей на самом дальнем острове архипелага, планировавшим какое-то восстание против индийского правительства островной столицы.
Время от времени он разбавлял героин смесью зубной пасты и дешевого мыльного щелока. Совестно ему не было, лишь иногда он мысленно возвращался к вечерам с Порнтхепом, к этим тихим ночам на море Банда[117], тогда он ненавидел себя и то, что он теперь делает здесь, на этом забытом Богом зеленом клочке земли. Когда-то у него была кафедра. Господи, а здесь, на Андаманах, он больше никому не говорил, что он доктор, — из страха, что дурная слава может его настигнуть. Иногда он так сильно все ненавидел, что напивался в одиночку до бессознательного состояния и потом, перед тем как окончательно отключиться, еще впрыскивал себе под колено морфий. И тогда уже ни о чем не мог думать, а только спать.
Доктор однажды уже жил в Индии, в начале шестидесятых, и в ту пору вместе с Алленом Гинсбергом[118] и его другом Питером Орловски[119] таскался по героиновым трущобам Калькутты и Бомбея. Гинсберг был олицетворением смертельной скуки, писал плохие стихи, носил завшивевшую бороду и изо рта у него воняло. Он и Орловски целыми днями рассказывали, насколько все же лучше Танжер[120], насколько покладистее и чище тамошние мальчики, и так далее.
Доктору надоело все это слушать, и в Бенаресе[121] он умышленно потерял обоих из виду Еще раз он увидел их, месяцы спустя, в массажном салоне для мужчин в Мадрасе, но когда они подошли к нему он быстро прикрыл лицо носовым платком и забормотал молитву на хинди. Они с ним не заговорили.
Через несколько месяцев в баре бомбейской гостиницы «Тадж Махал» он встретил Моравиа[122] и Пазолини[123]. Оба как раз ужасно поссорились, и присутствие доктора оказалось для Пазолини желанной возможностью высказать свое мнение о Моравиа постороннему человеку. «Что за сплетник, — все снова и снова повторял Пазолини. — Господи, какой жалкий сплетник!..»
В тот вечер доктор напился до такой степени, что Пазолини пришлось на такси отвезти его в больницу. У него было алкогольное отравление. Больше он никогда ни того, ни другого не видел.
Однажды, несколько лет спустя, он получил от Моравиа почтовую открытку из Акапулько[124], заполненную пошлостями о погоде и о тамошних ловких мальчиках, прыгающих в воду со скал, внизу Моравиа написал: «С самым сердечным приветом, Сплетник», — и доктор долго над этим смеялся. К тому времени Пазолини уже был убит. Эту открытку доктор, к сожалению, забыл в бомбейской библиотеке, между страницами книги по статике и мостостроению.
После этого он несколько лет прожил в Таиланде, сначала в небольшой деревушке неподалеку от Чианг Рая, в Золотом треугольнике[125], а затем, когда его доконали тамошний климат и постоянно повторяющиеся приступы малярии, перебрался в Бангкок. Там, на севере, его кожа приобрела желтоватый оттенок, и белки глаз тоже стали желточно-желтыми. В Бангкоке он решил пройти курс лечения. К тому времени он страдал не только от малярии, но еще и от гепатита, и, как минимум, от одной венерической болезни. Тем не менее, таиландский врач через неделю выписал его из госпиталя.
В Бангкоке он избегал европейцев. Это, как помнилось доктору, было в конце шестидесятых. На приемы в посольствах его не приглашали, даже на сомнительные и печальные приемы таких стран, которые, собственно, никаких приемов устраивать не могли, — вроде Боливии и Ливии. Когда он показывался в барах Патпонга, американские журналисты, которые там сидели, пили и лапали девиц между ног, смеялись над ним, как над дешевой копией Уильяма Берроуза[126]. Его это мало трогало. У него была трубка с опиумом, он был доктором и мог выписывать себе столько рецептов, сколько душе угодно. И он завел себе много маленьких тайских друзей, все они могли жить у него сколько хотели.
Бангкок насквозь пропитался влажным чадом. Все в этом городе, казалось, гнило. Даже бетон со временем приобретал зеленоватый оттенок. Однако доктор с удовольствием там жил. Он любил свою затемненную квартиру на Саладинг-роуд с маленькими мальчиками, которые готовили для него еду, а после полудня, если он еще был трезв, абсолютно голыми ложились на него сверху и ворковали ему на ухо, как голубки.
Иногда случались перебои: доктор неделями не мог достать ни опиума или героина, ни, уж тем более, морфия. Тогда он испытывал ужасные муки, но мальчики ухаживали за ним: отирали у него со лба пот, ежедневно меняли забуревшие от экскрементов простыни и смывали со стен блевотину.
Так все и шло годами — это угасание за задернутыми жалюзи, и доктор не замечал, что становится все более тощим, что его отвисшие ягодицы болтаются, как старые тряпки, и что даже маленькому ребенку под силу сломать ему руку, как ломают тонкую сухую ветку.
Затем — как раз наступил сезон дождей — из университета Банда Нейра пришло приглашение. Они предлагали ему должность, факультет и сам университет не были, правда, ни особенно большими, ни знаменитыми, но они писали, что почли бы за честь, если бы доктор дал согласие. Квартира и стол, само собою, бесплатно. В перспективе ему даже обещали предоставить небольшую голландскую плантаторскую виллу.
Тут не о чем было долго раздумывать. Доктор расторг договор об аренде жилья, отослал мальчиков, дав им несколько тысяч батов, и забронировал авиабилет в Джакарту. Незадолго до приземления он, запершись в туалете, смыл в самолетное брюхо тридцать ампул морфия и двенадцать граммов китайского кокаина. Он твердо решил начать новую жизнь. Ампулы застряли в унитазе, тогда он снял сандалию и подошвой стал продавливать морфий в отверстие. Несколько ампул разбилось, и он порезал руку, но это было не страшно. Он вытер кровь, смахнул пот со лба, пригладил, взглянув в зеркало, поредевшие волосы и снова уселся на свое место.
Там, в Банда Нейре, он все делал как надо. Устраивал чайные вечера для коллег и их семей. Факультет действительно был небольшой, но, как-никак, на нем числились два ординарных профессора, один декан и три преподавателя. Дети профессоров резвились у него на коленях, а он курил гвоздичные сигареты и подливал гостям чай, в то время как за окном — в джунглях — пронзительно кричали попугаи.
Как-то он подружился с Бем-Пангом, индонезийцем, который иногда помогал ему по хозяйству и время от времени облачался в лимонно-желтое платье от Баленсиаги[127], когда окна и двери дома были закрыты. Раз в месяц доктор просил не совсем уже молодого Бем-Панга надеть сиреневый женский костюм от Шанель[128], подходящую к нему шляпу и длинные перчатки из темного бархата, которые он несколько лет назад увидел в витрине на рю Катенат в Сайгоне и купил за безумные деньги.
Затем, когда костюм был надет, доктор ставил в проигрыватель пластинку с музыкой Хачатуряна, а иногда Шостаковича, и Бем-Панг, подведя глаза черной сурьмой, танцевал под чужую русскую мелодию какой-нибудь характерный индонезийский танец. Доктор любил эти стройные смуглые ноги, легкий пушок над верхней губой, мускулистые руки, но больше всего он любил выражение полного восторга на лице Бем-Панга в паузе между первой и второй частями хачатуряновского шедевра.
Именно об этом он часто думал теперь, на Андаманских островах, сидя на веранде отеля и вперив взгляд в морскую даль, после десятой рюмки водки. Он видел последнее движение Бем-Панга, поднятую руку в бархатной перчатке, редкие волоски под мышкой, которые как бы случайно оказывались не закрытыми тканью костюма от Шанель, эту приостановку перед крещендо, этот особый момент, когда прерывалась музыка и доктор вязальной спицей пронзал себе грудной сосок.
Но здесь, здесь, на Андаманских островах, все было таким банальным. Доктор, естественно, опять начал пить, хотя на Банда Нейра он целый год стоически употреблял только чай. И теперь, после всего, в итоге всей этой жизни его больше всего злили именно сушеные фрукты, которые приносил ему тупой официант, когда он просил соленых орешков.
Солнце закатилось, и мгновенно стемнело. Доктор прикурил сигарету, заказал еще рюмку водки и подумал о передаче оружия, которую ему предстоит осуществить послезавтра. Он, пожалуй, просто проигнорирует это дело. С глупыми туземцами ничего не случится, если они еще месяц подождут проржавевших винтовок «303».
Закричала птица. Он подумал об Альберто Моравиа и потом — о Гекторе Баррантесе[129], бесшабашно храбром прыгуне со скал в Акапулько, о его вытянутых вперед темно-коричневых мускулистых руках, когда он пикирует вниз, едва не задевая скалы.
Он мысленно видел, как на фоне ярко-голубого неба вспыхивают желтые плавки, он видел слегка загорелую кожу, видел, как летит Гектор Баррантес. В самом деле летит. Потом он подумал о Порнтхепе, о безмятежных пьяных вечерах вдвоем с ним, на террасе собственного дома, у самого края джунглей. В духе своем он дотронулся рукой до плеча Порнтхепа.
Он заказал еще рюмку водки. Молодой официант покачал головой и исчез на кухне. Со стороны моря потянул бриз, зашелестел листвой мангровых деревьев, и внезапно стая темных птиц пролетела высоко в ночном небе.
Официант вернулся, принес водку и пиалу с солеными орешками. Потом он улыбнулся, без спроса уселся за стол напротив доктора и нарочито медленно положил себе в рот один орешек. Оба очень долго смотрели друг на друга.
См. новостную заметку от 19.09.03: «Французский серийный убийца арестован непальской полицией по обвинению 30-летней давности, сообщает сайт BBC News. Несмотря на долгие сроки, проведенные им в тюрьме, до сих пор он ни разу не был осужден именно за убийство. На этот раз 59-летний Чарльз Собхрадж (Charles Sobhraj, род. 1944) — вьетнамо-индиец по рождению — был задержан в Катманду в связи с убийством двух туристок в 1975 году. Кроме того, он подозревается в причастности к смертям, как минимум, еще 20 человек. В 1976 году он был объявлен в розыск сразу в нескольких странах региона, к тому моменту количество его жертв как раз начало измеряться двузначным числом. Спустя некоторое время он был посажен в индийскую тюрьму, а в 1986 году бежал из нее, отравив охранников. Он был снова пойман уже через 24 дня на Гоа. Известный как Змей за свой талант притворяться и обманывать, преступник стал поводом для большого количества книг и статей (их материал он часто сообщал авторам сам). Проведя 21 год в тюрьме, он заработал 15 миллионов долларов, получив их за фильм, основанный на реальных событиях своей жизни. Освободившись в 1997 году, Собхрадж был тут же выслан во Францию, но через некоторое время снова вернулся в Азию, где, как считается, он и совершил большинство своих преступлений».
Октав Мирбо (1848–1917), французский писатель, романист, драматург и публицист, член Академии Гонкуров. Октав Мирбо родился в буржуазной семье врача, воспитывался в иезуитском коллеже в Ванне. Творчество Oктава Мирбо было очень популярно в России. Чаще всего его произведения переводились именно на русский язык: известно около 160 переводов! Скандально известный роман «Сад пыток» был написан в 1899 г.
Андаманские острова — архипелаг в Индийском океане между Индией и Мьянмой. Является частью индийской союзной территории Андаманские и Никобарские острова и состоит из 204 островов. Общая площадь островов составляет 4120 км2, а их население — 250 тысяч человек, из которых сегодня лишь 500 — коренные жители. Самый крупный город и административный центр Андаманских островов — Порт-Блэр — насчитывает 50 тысяч жителей. На плодородных почвах возделываются чай, манго, хлебное дерево, кокосовая пальма, тыква. Языки андаманских туземцев, так называемые андаманские языки, образуют собственную небольшую языковую семью, являющуюся наиболее древней языковой семьей Южной Азии, не родственную ни одной другой языковой семье.
«Очень полезно для испражнения» (англ.).
Море Банда — море на западе Тихого океана, между островами Малайского архипелага. Площадь — 714 тыс. км2, протяженность с севера на юг — 500 км, с востока на запад — 1000 км; глубина — до 7440 м (впадина Вебера); коралловые рифы; порт Амбон.
Аллен Гинсберг (1926–1997), американский поэт второй половины ХХ века, основатель битничества, автор поэмы «Вопль»; родился в семье поэта Луиса Гинзберга, родом из Львова, и школьной учительницы, активистки Коммунистической партии США Наоми Леви Гинзберг.
Питер Орловски (р. 1933), поэт, музыкант, фермер и учитель, начал свою литературную карьеру в 1957 году, воодушевляемый другом и соратником Алленом Гинсбергом, во время пребывания друзей в Париже. Его ранние поэтические эксперименты представляли собой спонтанные всплески мысли за печатной машинкой. С того времени Орловски не расставался с маленькими блокнотами — незаменимым атрибутом поэта-битника, где он фиксировал мимолетные мысли, образы, сны и видения.
Танжер (Tánger исп., Tanger англ.) — крупный портовый город Марокко с населением около 800 тыс. человек.
Бенарес — один из древнейших городов Индии. Религиозный центр и место паломничества индусов. В древности назывался Каши, Варанаси и др. Название Варанаси стало употребимым и сейчас. В 1-й половине I тыс. до н. э. на территории Бенареса сложилось государство Каши. К концу VI в. до н. э. оно было подчинено государ ством Кошала. С давних времен Бенарес — место паломничества к священной реке Ганг. В городе построены множество храмов (главным образом, индуистских), на набережной — ансамбль гхатов (купален для омовения) и дворцов XVI–XIX вв.
Альберто Моравиа (1907–1990), итальянский писатель, новеллист и журналист.
Пьер Паоло Пазолини (1922–1975), знаменитый итальянский поэт, писатель и кинорежиссер.
Акапулько (исп. Acapulco de Juarez), порт и курорт на юге Мексики.
Золотой треугольник, в который входит и северный Таиланд, и районы сопредельных государств, получил свое название не из-за месторождений драгметаллов. У большинства людей эта местность ассоциируется с наркотиками, подпольными фабриками и бескрайними маковыми полями. Действительно, сейчас до половины мужского населения малых народов севера Таиланда — наркоманы. В Таиланде все маковые поля находятся под контролем двух банд, хотя их лучше было бы назвать армиями. Первая — армия Шань — была сформирована в Бирме для создания независимого Шаньского государства. Армия Шань в основном финансируется от продажи тайского и бирманского героина. Вторая группа — китайцы. Так исторически сложилось, что выходцы из Китая контролируют большую часть тайской наркоторговли. Многие люди из местных северных народностей завербованы этими двумя армиями, которые достаточно могущественны, чтобы диктовать цены на рынке скупки опия-сырца и определять план по производству опиума в данном году. Но в последние годы коммунистическая угроза практически исчезла и тайское правительство уделяет все больше внимания проблемному северному региону.
Уильям Стюард Берроуз (1914–1997), известный американский писатель, битник. К сороковым годам относятся его первые литературные опыты, примерно в это же время Берроуз начинает употреблять наркотики, довольно быстро он приобретает пристрастие к морфию, а его жена — к бензедрину. Будучи пьяным, Берроуз выстрелом из пистолета случайно смертельно ранит свою жену. Автор теории разумного потребления героина.
Кристобаль Баленсиага (Cristуbal Balenciaga, 1895–1972), известный испанский модельер и дизайнер, создатель собственного стиля одежды. Оказал заметное влияние на следующие поколения дизайнеров. Сама Коко Шанель однажды сказала, что Баленсиага — это единственный кутюрье, который способен самостоятельно моделировать, кроить, резать и шить. Он предпочитал работать с плотной, жесткой тканью, которая придавала его творениям сходство со скульптурами. Баленсиага также известен своими неподражаемыми сумками. Почитателями его таланта были королева Испании, королева Бельгии, герцогиня Виндзорская, принцесса Монако Грейс — все они были признаны самыми хорошо одетыми женщинами в мире. Сегодня Домом моды Баленсиага владеет компания Gucci Group.
Габриель Бонер Шанель (Gabrielle Bonheur Chanel, 1883–1971) была ведущим французским кутюрье. Ее неповторимый стиль, инспирированный философией модернизма, желанием перенести в женскую одежду элементы мужской моды, а также присущее ей стремление к «дорогой простоте», сделали Шанель, возможно, самой важной фигурой в истории моды ХХ столетия.
Гектор Баррантес — знаменитый аргентинский спортсмен, звезда игры в поло.