Итак, Кавказ. Что же я о нем знаю? В колледже у нас был один учитель, географ, так тот на Кавказе отморозил себе пальцы ног, когда Гитлер вознамерился захватить тамошние нефтяные промыслы. Предполагалось взять все это как бы в клещи: сперва румынские нефтяные промыслы, потом дальше на восток, кавказские; нефть нужна была для похода в Россию — ну и, понятное дело, как противовес британской нефти в Месопотамии. Стоит только заговорить или подумать об этом, как переносишься в иное, мифическое пространство — Месопотамия, Кавказ…
Здесь, в этом регионе, когда-то шла крупная игра — перед Первой мировой. Great Game: Южная Персия и Индия, обе тогда британские, против Северной Персии, там засели русские, а где-то между — сфера германских интересов. Переплетающихся, в свою очередь, с интересами турок, которые мечтали пройти насквозь Азию и создать пантюркскую империю от Босфора до Китая. И ко всему этому примешивались интересы — не столь амбициозные — еще двух народов, которых их соседи упорно искореняли: армян и курдов. Киплинг или кто-то другой однажды написал о Закавказье, что оно — центр мира. Но этот центр, позволю себе заметить, может любому задурить голову, как мы вскоре увидим.
Еще я читал о турке Энвер-паше[64], виновнике геноцида армян, и о Вильгельме Вассмусе[65], немецком Т.Э. Лоуренсе[66], который в Первую мировую войну попытался создать новый фронт против британцев, действуя из Афганистана, но дело кончилось тем, что он просто застрял в Кабуле и без толку проторчал там два года вместе со своими приятелями — капитаном Оскаром фон Нимейером и Отто фон Хентигом; от скуки не знал, куда ему податься, потому что никто из местных властей этих немцев всерьез не воспринимал. Вассмус, по слухам, имел одну слабость — он любил напяливать на себя дамское шмотье, — а у тогдашнего кабульского эмира такая привычка симпатии не вызывала.
Читал я и о 23[67] комиссарах советского временного правительства в Баку, которых однажды ночью вывезли за пределы города и расстреляли на железнодорожных путях. Рассказывают, что английские офицеры стояли рядом и наблюдали эту сцену и что в Баку и сейчас должна где-то храниться картина, написанная революционным художником Исааком Бродским[68]: изображение в ее левом нижнем углу будто бы подтверждает соучастие англичан в этом убийстве.
Ну и, конечно же, в последнее время ко всему перечисленному добавились чеченская война, которая вновь и вновь возобновляется в самый неподходящий момент, прерывая поступление нефти из Каспийского моря в Россию, — и уверенность в том, что великий кризис, финальный Армагеддон, если он все-таки разразится, начнется именно в этом таинственном центре мира, на Кавказе. Все в этом регионе, насколько я помню, так или иначе связано с запутанным геополитическим узлом — переплетением трех нефтепроводов: первый тянется через ту самую Чечню, второй — через Грузию, президент которой Эдуард Шеварднадзе недавно в десятый раз подвергся покушению и чудом избежал смерти, третий же — через Иран и Турцию, а уже оттуда — к нефтеперегонным заводам и бензозаправочным станциям Европы.
Подведем итоги: и раньше, и сейчас все в Баку вертелось и вертится вокруг нефти. Под Каспийским морем ее больше, чем в Саудовской Аравии и Кувейте вместе взятых. Самолеты Lufthansa сегодня летают в Баку трижды в неделю, самолеты компаний British Airlines и KLM — столь же часто, а вскоре к ним присоединятся еще и лайнеры SwissAir. И, тем не менее, о Баку широкой публике почти ничего не известно. В специализированных книжных магазинах для туристов путеводителей по Кавказу днем с огнем не сыскать — даже в гамбургском Dr. Goetze Land & Karte, даже в крупнейшем в мире заведении такого рода, лондонском. Забудьте, мол, о своей затее, туда никто даже и не помышляет ехать… Что ж, а мне сразу же захотелось туда, причем немедленно.
уьз1
Чтобы сесть на самолет, следующий рейсом Франкфурт — Баку, пришлось спуститься на один из нижних подземных этажей, так сказать, в пенитенциарное подземелье Франкфуртского аэропорта. И в этом подземелье повсюду валялся какой-то мусор, скомканные бумажки, сигаретные бычки. Несколько американцев с непроницаемыми лицами, все в бежевых костюмах, ждали того же самолета, что и я. У них буквально на лбах было написано, как лихорадочно алчут они черного золота. Упитанные богатые пенджабцы, в сикхских тюрбанах и серебристой спортивной обуви от фирмы Nike Air Max, стояли полукругом, курили и каблуками давили на полу окурки, хотя курить здесь запрещено.
Да и в самом полете было что-то «пенитенциарное», по крайней мере, для стюардесс. Первое, что меня поразило: все пассажиры разговаривают гораздо громче, чем принято, намного громче, чем в других самолетах. Какие-то типы в черных, плохого покроя пиджаках и черных же, помятых суконных шляпах, уже изначально далеко не трезвые, раз за разом требовали для себя виски, потом, когда его не осталось, — теплой водки. От них воняло немытой распаренной плотью и еще — козлиной или овечьей шерстью. Всю дорогу они пили, горланили, хрюкали, а стюардессы только негодующе закатывали глаза, зато на посадку мы пошли под аккомпанемент ‘Barbie Girl’ группы Acqua.
Самолет «Люфтганзы» опустился на летное поле, замер, и уже сквозь поцарапанное окно было видно, что здесь никому нет до тебя дела. Это, подумал я, как раз и есть тот безошибочный признак, что отличает интересную часть мира от неинтересной: ты выходишь из самолета со своим ручным багажом и сам топаешь через все летное поле к зданию авиавокзала — никто здесь ради тебя, как говорится, и пальцем не шевельнет, автобуса, сколько ни жди, не дождешься.
А вот и таможенный контроль. Пара дощатых выгородок, более ничего. За барьером, размахивая руками, орали друг на друга похожие на турок солдаты в советской военной форме, вооруженные автоматами Калашникова. Только вместо красных звезд у них на фуражках и в петлицах были выпуклые полумесяцы на зелено-красном поле. В зале ожидания пахло мастикой для натирки полов. Потрескивали неоновые трубки, когда менялись тексты на световых табло. И еще пахло люля-кебабом — типично турецкий запах, подумал я, турецкий и отдающий седой стариной.
Поскольку я не имел въездной визы — по той простой причине, что в Германии на протяжении трех недель в азербайджанском посольстве, куда я звонил, никто не подходил к телефону, — у меня отобрали паспорт. Не волнуйтесь, сказали мне, вы сможете получить его обратно в любой из рабочих дней в Министерстве иностранных дел. Да, но назавтра как раз должна была быть суббота… Мой паспорт исчез в портфеле таможенного чиновника, на чьей голове красовалась большая каракулевая шапка, чиновник взамен выдал мне розовую квитанцию размером с медицинский рецепт и строго предупредил, что ее ни в коем случае нельзя терять.
Как ни странно, после разговора с этим таможенником мой багаж еще раз подвергли рентгеновскому просвечиванию, хотя никто из вооруженных автоматами солдат в нелепых фуражках даже не взглянул на экран. Я быстро поймал такси — белую «волгу» — и договорился с шофером, что он отвезет меня в центр, в отель «Старый Интурист», за двадцать пять долларов. Мы проезжали мимо бесчисленных автозаправочных станций, литр дизельного топлива стоил, как я прикинул, около пятнадцати пфеннигов. По дороге к Баку я насчитал в общей сложности сорок четыре бензоколонки.
Здесь теперь все сразу же — наглядно — начинается с бензина, и нефти, и продуктов ее переработки, прежде это вряд ли так бросалось в глаза. Здесь, в Баку, все вертится вокруг этого удивительного, одновременно грязного и чистого, вещества, которое поначалу пахнет плохо, а после — вполне терпимо, и которое, можно сказать, поддерживает в движении все, что способно двигаться. Лет девяносто назад Баку поставлял половину потребляемой в мире нефти. Армяне, турки, русские, англичане, евреи, немцы и американцы строили здесь для себя роскошные виллы, династии Ротшильдов и Нобелей именно здесь закладывали основы своего состояния. И сегодня, наконец, все должно опять вернуться на круги своя. Большие консорциумы уже сюда вернулись, а вместе с консорциумами, понятное дело, — большие капиталы и надежды на бензин, который должен потечь и обязательно потечет отсюда в Европу.
Ну конечно, а как же иначе, здесь испокон веков все вертелось вокруг бензина. Сегодня вы, приземлившись в аэропорту и даже еще не доехав до города, уже на шоссе можете купить бензин по баснословно низким ценам. Вот только как получилось, что здесь имеется этот дистиллят нефти, дистиллят crude[69], уже вполне готовый, готовый даже к тому, чтобы его можно было залить через шланг в белую «волгу», — этого я пока не мог сообразить.
В отеле «Старый Интурист» царила мертвая тишина. Других постояльцев, кроме меня, не было. Вестибюль, я заметил, оформлен в оранжево-золотистых тонах — два цвета, которые способны, как говорят, нейтрализовать все неблагоприятно воздействующие на человека факторы. В углу на диване лежала какая-то женщина с плохо покрашенными светлыми волосами и еще худшего качества зубами — лежала, уставившись на экран цветного телевизора «Грюндиг».
Когда я вошел, она на мгновение подняла на меня глаза, после чего ее взгляд снова уперся в телевизор. Я с трудом извлек из своей памяти те три слова, которые знал по-русски, но она ответила по-немецки: 280 долларов за ночь, оплата вперед.
Номер оказался именно таким, о каком мы все, осознанно или неосознанно, мечтаем: сталинские строгость и аскетизм в сочетании с турецкой безалаберностью. На стене фотообои, под ними — застеленная коричневым покрывалом кровать. На обоях — горное озеро, зеленый луг, елки и пихты, желтые цветы. Снималось это явно в Швейцарии. Я начал с того, что проинспектировал ванную комнату. Туалетная бумага представляла собой аккуратно разрезанную на квадраты газету.
Сидя на бортике ванной и глядя в пожелтевшее зеркало, в котором лицо мое сперва казалось неестественно бледным, а после, когда с запозданием в две минуты внезапно вспыхнуло-таки неоновое освещение, приобрело экзотический бирюзовый оттенок, я разворачивал — поштучно — эту туалетную бумагу и пытался мысленно подсчитать, какая доля от моих 280 долларов была израсходована на ее приобретение: меня, в сущности, интересовал характер взаимосвязи между такой вот туалетной бумагой, бакинским отелем, моими деньгами и швейцарскими фотообоями. Безрезультатно поразмышляв некоторое время над этой проблемой, я вернулся в спальню.
Я хотел позвонить по телефону. Но оказалось, что позвонить из этого отеля нельзя. Администраторша из вестибюля, которая ровно после четырнадцатого сигнала все-таки оторвалась от передачи канала RTL и с недовольным ворчанием взяла трубку, подтвердила, что это действительно так. Не без злорадства она довела до моего сведения, что сегодня вечером я, как и любой гость отеля, могу внести свое имя в особый список, и тогда — не завтра, а еще через день — мне обеспечат телефонную связь с нужным абонентом… Что поделаешь — это Кавказ, воплощение хрупкого равновесия между Турцией, Ираном и Россией, стрелка на весах общемирового нефтехозяйства, а значит, и залог мира во всем мире. Я лег на кровать, прочитал пару-другую страниц из «Путешествия в страну варваров» Уиндема Льюиса[70] и очень скоро заснул. Мне снились — подождите-ка — огромные подземные пещеры, в которых горели синим пламенем целые озера бензина.
На следующее утро я произвел ревизию сверкающего, как зубная эмаль, буфета «Старого Интуриста», после чего заявил на рецепции о своем отбытии. Солнце сияло, я стоял с чемоданчиком на улице и курил сигарету. Рядом притормозила черная «волга», бородатый водитель выглянул из окна и спросил, не ищу ли я отель. От него я узнал, что в Баку имеется отель, принадлежащий международной компании «Хаятт». Что ж, пусть будет «Хаятт», не все ли равно. Я договорился, что он отвезет меня туда за 20 долларов.
Самый дешевый номер в «Хаятте» стоил 380 долларов за ночь. Но зато я прямо из своего номера мог звонить по телефону и принимать звонки. Большие, изысканные бухарские ковры устилали пол вестибюля, а под портретом президента Алиева располагалась цветочная композиция из белых лилий. Британское консульство тоже размещалось в «Хаятте», и перед отелем весело трепетал на ветру «Юнион Джек», а по вестибюлю шмыгали в разных направлениях невзрачные британцы, которые все выглядели в точности так, как меланхоличный герой Джона Ле Карре — секретный агент Джордж Смайли. Все было замечательно. Я тут же снял номер.
Но бакинский «Хаятт» мог гордиться не только изобилием телефонных аппаратов и тем, что предоставил кров консульству Великобритании, — сверх всего этого он приютил в своих стенах крупнейшее на Кавказе казино. Вполне вероятно, думал я, что по вечерам сюда подъезжают бронированные мерседесы, и шикарные дамы в тесно облегающих фигуру платьях собираются вокруг крупье, и что здесь тусуются колоритные местные миллиардеры, от скуки швыряющие своим охранникам десятитысячные долларовые купюры, чтобы те вместо них подсаживались к игорным столам, — потому что было бы, согласитесь, очень странно, если бы люди такого высокого полета самолично вступали в борьбу за смехотворные выигрыши. Может, все это я увижу уже сегодня вечером. И это даст мне первоклассный материал для репортажа, ради которого я, собственно, и приехал в Баку. Нефть, золото, женщины, шампанское в хрустале, непостижимый декаданс, миллиардеры с золотыми зубами — безотказно действующая адская смесь. Но получилось совсем иначе…
Солнце сияло. Было невероятно жарко для апреля. Через окно отеля я наблюдал, как очень сильный переменчивый ветер гнал облака от Каспия — сначала по кругу, над городом, потом, как бы передумав, в глубь материка. Из-за особого, непривычного для меня освещения город казался очерченным резкими штрихами — как Мюнхен, когда дует фен.
Часто, подумалось мне, человек больше всего узнает о городе, когда приближается к центру со стороны вокзала. Однако на маленьком плане Баку с печатью Hyat Regency, который я обнаружил у себя в номере, никакого вокзала обозначено не было. Железной дороги — тоже. Вот посольство Судана, например, было ясно различимо, оно находилось на улице генерала Тарлана Алиярбаева, а Центральный вокзал я, сколько ни искал, найти не мог. Но я же помнил, что между Баку и Москвой имеется прямое железнодорожное сообщение, значит, центральный вокзал здесь непременно должен был быть.
Пришлось спуститься вниз, к стойке администратора, и там мне сразу же приоткрылась одна из главных тайн Баку: ни один из местных, похоже, не умел ориентироваться в собственном городе. Скажите, пожалуйста, спрашивал я, где находится Центральный вокзал? Ответом мне — у стойки администратора отеля «Хаятт» — было коллективное пожатие плечами. Пожалуйста, попросил тогда я, пожалуйста, напишите мне по-русски слово «вокзал», на карточке, чтобы я мог показать ее шоферу такси.
Администраторша негодующе закатила глаза, потом что-то быстро нацарапала на листке бумаги, подтолкнула его ко мне и исчезла в помещении, где хранились швабры. Понятно: у нее были более неотложные дела, чем объяснять такие глупости каждому иностранцу — только потому, что он платит по 380 долларов за ночь.
Водитель стоявшего перед отелем такси, видимо, не умел читать по-русски: когда я протянул ему листок бумаги, он только засмеялся и сказал «ньет». Тогда я сам изобразил ему паровоз, который мед ленно подъезжает к вокзалу и, завизжав тормозами, останавливается. Водитель долго смеялся, после чего, наконец, сказал: «Train Station» — и: «Twenty Dollars»[71]; я сел в машину, и мы рванули с места. По радио — это я разобрал — передавали ‘Love Machine’ в исполнении Supermax.
Ровно через шесть минут мы остановились перед бакинским Центральным вокзалом. Вокзал как таковой оказался неправдоподобно уродливым, заплесневевшим зданием в конструктивистском стиле, перед ним расположился овощной рынок. У входа какие-то мужчина и женщина вяло обменивались тумаками из-за пары брюкв. Я вошел внутрь. Главное помещение вокзала, как ни странно, никак не соединялось с рельсами. Я имею в виду, что если кто-то, например, захотел бы поехать на поезде из Баку в Тифлис, ему пришлось бы сперва прийти на вокзал, купить себе в главном помещении билет, а потом опять выйти на улицу, обойти здание вокзала, пройти еще две улицы, и только тогда он очутился бы на нужной ему железнодорожной платформе. Я сделал несколько фотоснимков: приближающихся поездов, отходящих поездов и гигантского, писанного маслом, портрета президента Алиева — портрет был прикреплен к бетонной стене вокзала.
Но на вокзале, как я вскоре узнал, фотографировать запрещалось. Вдруг, неожиданно для меня, ко мне подошли двое в милицейской форме. Я протянул им свое журналистское удостоверение — «азербайджанское», то есть выданное местным Министерством иностранных дел и снабженное множеством печатей. Но милиционеров, к несчастью, заинтересовало совсем не оно. «Вот же, смотрите: Германия, Алмания», — пытался объясниться я. Но они только вскрикивали: «Ах! Ньет! Хаха! Немец! Немец! Хаха! Фашисти!» — и, дико хохоча, показывали дулами автоматов на выход. И я бесславно оставил спорную территорию. Перед зданием вокзала, на немилосердно палимой солнцем площади, одинокий наперсточник ожидал потенциальных клиентов. Давешней женщины, дравшейся из-за брюквы, уже не было.
Позже я понял, почему каждого человека, которого бакинцы принимают за немца, приветствуют здесь смехом, хлопаньем по плечу и радостным возгласом «Фашист!». Дело в том, что после окончания войны многих немецких пленных переправили на пароходах в Баку, чтобы использовать их на принудительных работах: они строили в городе школы, общественные здания в парадном сталинском стиле, университеты и музеи.
Ничего не попишешь, пришлось отступить. Но я ведь все равно собирался пройтись до центра Баку со стороны вокзала — и теперь выполнил свое намерение. Первым делом я, не торопясь, спустился к морю. Баку, как известно, — самый обвеваемый ветрами город мира, в этом смысле он затмевает даже Чикаго. Смотреть на него было очень приятно. Фасады эпохи классицизма чередовались с другими, в стиле «модерн». Мужчины в долгополых черных пальто и высоких каракулевых шапках, в практичной крепкой обуви бесшумно сновали по переулкам, в которые солнечный свет падал под таким косым углом, что тени людей в черном зрительно почти сливались с самими людьми. Город выглядел так — погодите-ка! — как если бы его нарисовал Де Кирико. Ветер и вправду был сильным. Спустившись к морю, я прошелся по променаду, напомнившему мне Канны, съел не совсем пропеченный сэндвич, купленный в киоске, который — ей-богу, не вру! — назывался Baku’s Boogie-Burger, и в какой-то момент сел в автобус. Там мне пришло в голову, что любимейшие музыкальные хиты на радио Баку — это, во-первых, ‘Barbie Girl’ в исполнении Acqua, во-вторых, ‘Gangstas Paradise’ Coolio и, в-третьих, ‘Love Machine’ группы Supermax.
Автобусы, которые ходят по Баку, по всей видимости, все были сделаны в Шлезвиг-Гольштейне и уже потом импортированы сюда. В некоторых из них наверху, над водительской кабиной, сохранилось обозначение первоначального маршрута: «Хусум — Нибюль», — а на боку одного из автобусов крупные желтые буквы возвещали: ‘Vor allem Fohr — Das Qualitäts-Pils aus dem Westerwald’[72]. Я смотрел в окно и покачивал ногой в такт песенки Supermax. А почему, собственно, Supermax? Ведь это, если не ошибаюсь, весьма посредственная диско-рок-группа из Мюнхена. Я не мог себе объяснить, почему, но, похоже, азербайджанцы предпочитали ее всем другим.
Вернувшись в «Хаятт», я связался по телефону с германским посольством. Я хотел посмотреть, как добывают нефть. Канцлер посольства, некий господин Добычай, объяснил, что, скорее всего, мне будет очень трудно договориться об интервью с представителями нефтяных компаний, и еще труднее — сфотографировать буровые вышки. Лететь к ним надо на вертолете, а это дорого, опасно, да и вообще — нефтяные компании не любят пускать туда журналистов. Он, правда, может, если я захочу, организовать для меня интервью с д-ром Рамискулиевым, здешним представителем фирмы по производству йогурта Zot… Я вежливо отказался, не забыв его поблагодарить, посмотрел на свои ногти и положил трубку.
Я успел проголодаться. Сэндвич был не ахти какой. Мне захотелось проверить, так ли хорош ресторан Viva Mexicana, как уверяют рекламные плакаты, развешанные по всему городу. Судя по этим плакатам, там подавали Fajitas, Tacos, Burritos, а еще Mojitos и пиво «Хайнекен»… В ресторане, зал которого представлял собой серую железобетонную коробку, сидели широкоплечие американские нефтяники и норвежские инженеры; их, по-видимому, нисколько не смущало, что за одну порцию Taco-Burrito-Combo, которая в Балтиморе или Осло стоит какую-то ерунду, здесь приходится выкладывать тридцать шесть долларов. Нет, они спокойно заказывали себе все, что хотели, разговаривали во весь голос, хлопали друг друга по спинам и — хочешь не хочешь — распространяли вокруг себя хорошее настроение. Я скромно сел в уголок, выпил пива и съел хотя и небольшую, но совсем не плохую на вкус порцию Chili con carne.
Вернувшись в отель «Хаятт», уже ближе к вечеру, я надел свой темный костюм (предназначавшийся именно для посещения казино) и почистил ботинки маленькой черной губкой, которую кто-то положил — видимо, ради удобства клиентов — непосредственно возле мини-бара. Заодно я быстро осмотрел содержимое самого бара: маленькая бутылка Jack Daniels, 16 долларов. Пиво Carlsberg, 8 долларов. Спасибо, что-то не хочется… Теперь вниз, в казино. Я люблю играть на рулетке и практически всегда выигрываю. К сожалению, казино оказалось закрытым. Президент Алиев только что издал соответствующий декрет. Мне было досадно, но я предположил, что, скорее всего, дело в президентском сыне, который проигрался.
Очевидно, на лице у меня читалось горькое разочарование, потому что, когда я спросил у администраторши «Хаятта», нет ли поблизости какого-нибудь приличного бара, она сразу откликнулась и порекомендовала мне бар в самом отеле, он назывался не то «Мозаика», не то «Дракон», не то еще как-то — не помню. Там я, заплатив двадцать долларов, выпил для затравки две кружки пива «Корона», прослушал ‘Barbie Girl’ в исполнении Acqua и затем принялся рассматривать посетителей.
В дальнем углу я заметил светловолосого верзилу, сильно смахивавшего на немца, и он мне улыбнулся. Я подошел, представился, он пригласил меня за свой столик. Том — так его звали — был двухметрового роста, весь, с головы до ног, в черной коже. Он носил длинные волосы, конский хвост; мы с ним разговорились, и я узнал, что родом он из Гамбурга, долго жил на Канарах, потом в какой-то момент снялся с насиженных мест и заявился сюда, в Баку, со своим «Харлей Дэвидсоном». Видно, он парень не промах, подумал я и заказал нам обоим еще пива и виски; мы быстренько все это выпили и заказ повторили.
Том сообщил мне, что здесь он возглавляет рекламное агентство и, по совместительству, брачное бюро; кроме того, он — менеджер группы Supermax, а в Германии даже имел собственную компьютерную фирму, «Систематикс». Я сказал: «Заливаешь!», а он: «Верняк!» И еще: здесь, мол, все делается через пень колоду — азербайджанские серверы в минуту пропускают не более 4 килобайт, — но все равно, если только я захочу, мы с ним чуть ли не с завтрашнего дня можем начать издавать газету для экспатов, или я ему помогу организовать концерт для его Supermax’ a, или — обалденную встречу местных рокеров. Завтра он в любом случае должен со мной увидеться — он хочет познакомить меня со своей женой и вообще показать мне Баку. Само собой, пробормотал я, буду очень рад. Значит, до завтра… И мы расстались, я кое-как добрался до номера и рухнул в постель.
Зазвонил телефон. Мне как раз снились большие, темные буровые вышки, вокруг которых я исполнял дикарский танец, — мою наготу прикрывал только прозрачный шифоновый шарф. Подумав, что этот звонок — просто чья-то неудачная шутка, я запустил в телефон подушкой. Голова раскалывалась. Телефон продолжал звонить. Звонил, как выяснилось, господин Добычай из германского посольства.
— Я по поводу вашего желания посмотреть на нефть, — сказал он, и его голос болезненно отозвался в моем ухе, как могло бы отозваться пустозвонство Генриха Гиммлера. — Если вы хотите добраться до одного из нефтяных промыслов в Каспийском море, — сказал господин Добычай, — вам необходимо прежде всего связаться с немецкой компанией глубокого бурения, Deutsche Tief ohr-AG. Но у вас все равно ничего не выйдет, это я вам заранее говорю. — Я поблагодарил его и положил трубку. Было девять часов утра.
Я не испытывал ни малейшего желания беседовать с господами из Deutsche Tief ohr-AG. Гораздо больше меня соблазняла другая перспектива: мчаться по Баку со своим новым другом, рокером Томом, на его «Харлее» и при этом слушать хиты группы Supermax. Я пошел в ванную, помылся и придирчиво ощупал нижнюю часть туловища. Будь я женщиной, я бы определенно решил, что источник боли — яичники. Я оделся и съел внизу, в буфете, превосходную овсяную кашу, после чего позвонил Тому, и мы с ним договорились встретиться вскоре у входа в мой отель.
Утро опять выдалось солнечным и теплым. Том, как и я, выглядел не лучшим образом. Но, тем не менее, я сел на заднее сиденье его «Харлея», и толпа местной ребятни завизжала от восторга, когда Том начал заводить мотор. Милиционеры, глядя ему вслед, только качали головами — потому что и у него на голове сиял стальной шлем, — он приветственно махал рукой, улыбаясь налево и направо, и вообще, похоже, был в приятельских отношениях чуть ли не со всем городом. Двое бомжей на тротуаре, согнувшись в три погибели, нюхали какую-то липкую дрянь, которую доставали из бумажных пакетиков, и стыдливо чесали осколками стекла свои шелудивые руки.
Мы остановились около «Института красоты», поднялись по ступенькам, и я, наконец, познакомился с Соби, женой Тома. Ей принадлежал этот единственный в Баку салон красоты, где, помимо прочего, можно было приобрести контактные линзы. Она, видно, тоже предпочитала одеваться только в черную кожу. И была очаровательна — я купил у нее пару неоново-желтых линз, модели Rave, после чего мы с ней распрощались, договорившись встретиться позже и вместе пообедать. Но прежде Том и Соби хотели показать мне бакинский базар, где можно килограммами покупать серо-голубую икру — азербайджанскую икру, лучшую в мире — гигантских иссиня-черных осетров и, разумеется, азербайджанские помидоры, которые тоже считаются одними из лучших в мире.
На базаре я увидал обещанных мне торговцев икрой, а еще — множество киосков для молодежи, в которых продавались полотенца «Боб Марли», старые наклейки MTV и футболки с лого Supermax, всех размеров. Несмотря на это, базар меня действительно впечатлил.
Том и Соби, как они мне рассказали — пока мы, усевшись на травке, поедали пластмассовыми половниками икру, — только что сняли один из первых в Азербайджане рекламных роликов для какого-то бакинского оператора мобильной телефонной связи: на огромной шахматной доске, где люди были фигурами, все эти фигуры, поскольку не имели мобильников, без толку суетились, передвигаясь с места на место, и только Дама, она же Королева, само собой, имела мобильный телефон и потому неизменно оказывалась в выигрыше. Том и Соби собирались попозже встретиться с каким-то азербайджанским поэтом и каким-то скульптором, хотели непременно познакомить с ними меня. Но был уже час, и, можете мне поверить, я совершенно выдохся.
Позже, в отеле, когда я лежал на кровати и, чтобы не думать о неизбежном (после такого количества икры) белковом шоке, пытался сконцентрироваться на монотонно-фашистской программе CNN, мне опять позвонил господин Добычай из германского посольства. Нет-нет, — сказал он, — с вертолетом у меня точно ничего не получится. Такой полет наверняка обошелся бы мне как минимум в 4000 долларов, но дело даже не в этом, он может заранее сказать: с моей затеей в любом случае ничего не выйдет.
В Баку нет никаких достойных упоминания немецких инвестиций. Германия как бы не замечает, что именно здесь уже начал разворачиваться самый перспективный бизнес грядущего столетия, и в этом смысле позиция германского посольства, на мой взгляд, весьма симптоматична. «Нет-нет, ничего не получится, у меня нет ни желания, ни соответствующих полномочий…» — похоже, именно с такими словами немцы намерены катапультироваться в следующее столетие. А если среди них и найдется свихнувшийся энтузиаст наподобие Тома, который вечно носится с самыми разными идеями, так он немедленно прослывет у своих соотечественников ребячливым прожектером, и люди солидные не будут принимать его всерьез.
Но ведь этот живой организм, Баку, если и жив еще, то именно благодаря таким безумцам. Потому что погоня за нефтяными лицензиями породила здесь уникальное явление, монокапитализм, то есть здесь все вертится вокруг одной только нефти, нефти и еще раз нефти. Чтобы местные власти поощряли общественную активность, чтобы они латали дыры в рыночной экономике или занимались другими подобными вещами — такое в Баку вообще немыслимо. Здесь, по всей видимости, все барыши достаются только одному клану — тому, что сплотился вокруг президента Алиева. Сын президента Ильхам занимает должность вице-президента СОКАРа, азербайджанского государственного нефтедобывающего концерна, который не без успеха пытается обращать себе на пользу противоречия между иностранными концернами — «Пеннцойл», «Унако», «Бритиш Петролеум» и «Лукойл». А казино в «Хаятте», как я узнал, и в самом деле прикрыли из-за президентского сынка. Игорные долги Ильхама Алиева составляют уже шесть миллионов долларов.
На другой день, около полудня, я встретился с Томом и Соби в каком-то дешевом ресторанчике — маленьком, темном и грязном. Вскоре к нам присоединился Махмуд Рустамов, выглядевший в точности так, как обычно представляют себе художника. Этот тщедушный, одетый во все черное человек, едва прослышав о том, что я журналист, заявил, что я должен немедленно обеспечить ему контакт с аукционом «Кристи» в Лондоне — или, на худой конец, с «Сотби». Он, мол, происходит из семьи, в которой все были художниками: и его дядя, и отец, знаменитый Аслан Рустамов, и родной брат, и даже двоюродный дедушка. Раньше, по его словам, скульпторам заказывали только гигантские бюсты Ленина, зато теперь каждый может заниматься настоящим искусством. Мне мои собеседники нравились. Все трое были интересными людьми, но не относились к себе слишком серьезно и не скрывали, что получают удовольствие от этой встречи.
Нам принесли обед: йогурт и помидоры, действительно невероятно вкусные, затем — незабываемые «бараньи ножки». Перед каждым из нас поставили горшочек с супом, в котором плавали круг застывшего жира и, в самом деле, кусок бараньей ноги. Мясо как таковое было мягким, подозрительно лиловым и очень легко отделялось от костей. Чтобы не оскорблять азербайджанского гостеприимства, я вскользь упомянул о своей принадлежности к секте кришнаитов; потом мы пили теплую водку за здоровье всех немцев, и всех «пешек», и Кришны, и никто, разумеется, уже не настаивал, чтобы я ел «баранью ножку», а еще позже, уже изрядно набравшись, мы отправились в Wild West[73].
Wild West оказался большим деревянным строением на загаженном нефтью побережье у самого въезда в Баку, и выглядел он в точности так, как типичная забегаловка на западе Невады. Из отдельных кабинетов доносились вибрирующие голоса модных певцов — Долли Партон и Хэнка Сноу, украшением для стен служили повешенные крест-накрест скрипки, и русские кельнерши в красно-белых ковбойках приносили поджаренные на гриле сэндвичи по семнадцать долларов за штуку. Не помню точно, когда появился Юсиф, тот самый поэт. Он был одет в черный, отделанный тесьмой костюм и каракулевую шапку. На вид я дал бы ему лет 55, когда-то он перевел на азербайджанский стихи Германа Гессе и Генриха Гейне, а теперь собирался показать нам нефтяные промыслы. Нефтяные промыслы, наконец-то… Мы, нетвердо держась на ногах, спустились к морю, и Юсиф обвел рукой прибрежную полосу с неестественно потемневшим песком. Чуть дальше, прямо в воде, стояли ржавые детские качели и атлетического сложения русский, держась за верхнюю перекладину, подтягивался на руках.
Юсиф положил портфель на песок, покрытый черной коростой, встал напротив нас и начал декламировать Гессе — «…Всякий человек одинок…»[74], — по-немецки. Пару лет назад, пояснил Юсиф, он был на посвященном Герману Гессе конгрессе в Кальве и там прочитал свой перевод этого стихотворения на азербайджанский, после чего ему хлопали в течение целой минуты, и он был так горд этим, что не смог сдержать слез.
Он много переводил, рассказывал Юсиф, а поскольку ему принадлежит, как он думает, самое большое в Баку собрание гэдээровской литературы, то ему случалось переводить и поэтов из ГДР. Еву Штритматтер, например, он не только перевел, но даже издал на азербайджанском, хотя сама она, скорее всего, об этом не знает; а уж читал он их всех: Гюнтера де Бройна, Анну Зегерс, «След камней» Эрика Нойча, Эриха Вайнерта — одного из самых известных и лучших восточногерманских поэтов, Ганса Фалладу, нашумевший исторический роман Курта Давида — «Тенггери, сын Черного Волка», ну и еще, разумеется, — Дитера Нолля, и роман Бруно Апица «Голые среди волков», и Гельмута Прейслера, и Акселя Шульце, и Юрия Брезана… Видимо, под воздействием липкого тумана, застилавшего мне глаза после теплой водки, я вдруг подумал, что это перечисление имен напоминает поминальную молитву в церкви — ходатайство перед Богом за канувшую в небытие литературу Восточной Германии. Дитер Нолль — кто это? А Гельмут Прейслер?
Налетел ветер, закружился вокруг тощих, голенастых ног Юсифа. Том опустился на корточки, отпил глоток виски из фляги и принялся чертить палочкой круги на песке.
— Я вот уже 23 года слушаю «Немецкую волну», — гордо сказал Юсиф, последний из немцев-могикан; и взгляд его устремился вдаль, поверх Каспийского моря, к буровым вышкам — тем самым, до которых ни ему, ни мне никогда не добраться; но тут до моего сознания, наконец, дошло то, что я смутно ощущал с самого начала: не это главное.
Мои азербайджанские друзья отвезли меня на своей «волге» в аэропорт, за сорок километров. По дороге мы пронеслись на полной скорости мимо Monsieur Bricolage, нового французского рынка стройматериалов. Говорят, когда по азербайджанскому государственному телеканалу — единственному в Баку, помимо RTL, — показывали церемонию открытия этой фирмы, президент Алиев, которому принадлежит большая часть ее акций, выслушивал объяснения по поводу каждого винтика, и такие сцены показывали крупным планом. После чего дела у Monsieur Bricolage пошли очень даже хорошо. И точно так же, подумалось мне, будет решаться судьба местных нефтяных промыслов, если только во все это не вмешаются русские.
Энвер-паша (1881–1922) — турецкий военный и политический деятель эпохи заката Османской империи, идеолог пантюркизма и панисламизма, участник Младотурецкой революции 1908 года, соратник, а затем оппонент Кемаля Ататюрка.
Вильгельм Вассмус (Wilhelm Wassmuss) (1880–1931) — немецкий дипломат времен кайзера Вильгельма II, служил консулом в Иране, во время Первой мировой войны лоббировал интересы Германии по всему Ближнему Востоку, за что заслужил прозвище Вассмус Персидский по аналогии с Лоуренсом Аравийским.
Томас Эдвард Лоуренс (1988–1935) — «Лоуренс Аравийский», британский археолог, писатель и общественный деятель. Инициатор и участник военных действий арабских племен против турецкой (османской) регулярной армии. Отстаивал интересы Британской империи на Ближнем Востоке. В ряде стран региона до сих пор считается национальным героем.
Так в оригинале.
Имеется в виду картина «Расстрел 26 бакинских комиссаров» (1925), которая до отделения Азербайджана от Советского Союза экспонировалась в филиале Центрального музея В.И. Ленина в Баку.
Неочищенная нефть (англ.).
Уиндем Льюис (1882–1957) — английский художник, писатель, критик. Основатель вортицизма, одного из течений британского авангарда в изобразительном искусстве.
Железнодорожный вокзал; двадцать долларов (англ.).
Лучше всего Фор — качественные таблетки из Вестервальда (нем.).
Дикий Запад (англ.).
Строка из стихотворения Гессе «Туман».