Потом она достает Библию, приобрела ее недавно, листает, наклонившись, поправляет очки, ворот халата сзади у нее приподнимается, лицо сморщилось, челка редкая на лоб, и мне моя Ксеня с челкой вдруг напоминает черепаху.
- "А Сара, жена Аврама, - начинает Ксеня вслух читать, - не рожала ему. И была у нее рабыня, египтянка, - читает Ксеня, - имя ее Агарь. И сказала Сара Авраму: "Вот не дает мне Господь рожать. Войди же к моей рабыне - может, родится от нее". И услышал Аврам речь Сары... И он вошел к Агарь, и она понесла".
- Да остановись ты! - перебиваю ее. - Понимаю, не хочешь. Ох ты ханжа.
Совсем уже поздно вечером я все сидел в кресле, бросив на пол газету, в своей комнате, спим мы отдельно, две наши комнаты смежные. Думал. Ксения наконец перестала скрипеть пружинами у себя, ворочаться.
Но за окном неспокойно. То голоса пьяные, то собаки хрипло залают наперебой, как в деревне, а то сверлящие вдруг звуки во всю мощь. Будто он взорвался, охранный этот сигнал, или как он там называется, чтоб машину не увели, у меня-то нет машины. Нет. А внизу у домов уже сплошь машины... Машины и машины. И этот проклятый звук никак не затихает, бесконечно. Вопит. И - прерывается.
Тишина. Ох, тишина... Но теперь почему-то, когда утих, этот звук напоминает такое сверлящее тарахтенье игрушки в детстве. Она китайской называлась, как и мячики бумажные на резинке и "уйди-уйди", что продавали в праздники на углу. А короткую палочку надо было вертеть, вертеть, вертеть, на ней нитка, и на нитке вот это. Тарахтело громко, долго. Я думал о Тане.
В общем-то, у каждого поколения свои потрясения. И даже в самых чепуховейших, любых мелочах... И с самого детства. Даже припомнились сгинувшие давно наши лифчики "девчачьи" с резинками, их ненавидел я, и к ним надо было пристегивать вовсе не дамские, понятно, а мои заштопанные чулочки в рубчик.
Я сидел в кресле, оно казалось твердым теперь, как стул, и вроде возле двери. Сбоку тоже, только пустые стулья вдоль стены. Один я еще сижу. А они все толпятся, народу вдруг полно, у длинного стола, чтобы их записали. За столом двое служащих записывают. Нам всем, одногодкам, надо обязательно отрубить сейчас палец на правой руке. "Проснись! - я прошу. - Ну проснись!" Но не помогает.
Первым с левого края у стола Вадька, мой бывший однокурсник, который прошлой зимой умер. Я вижу, как нагибается он, вытягивает, кладет на стол руку и стонет, вскрикивая. Служащий то ли рубит, то ли режет ему палец. И второй служащий, напротив меня, вытаскивает клинковый, ножевой штык. И все уже сгрудились тут, интересно им... А я больше не вижу, встаю тихонько, и, единственный, я выскальзываю в дверь, пряча в левом кулаке мой правый, еще не отрубленный палец.
- Если тебе мертвецы, - говорит мне утром Ксения, - бредятся во сне, скверно. Но хуже, что тебе, по-моему, приснился военкомат.
Тон у нее независимый сегодня, очки посверкивают, на меня не смотрит. Она - с самого утра! - уже причесалась давно, и не в халате, а в американских джинсах, зад выпирает, и в белой футболке сиськи ее торчат.
- Объявляли уже по радио, - говорит Ксения, - из запаса будут призывать офицеров и - туда, похоже. А ты ж офицер? Да, ты офицер.
И, накрасив неприступно губы, надела модный, не надеванный еще ни разу плащик, вильнула хвостом и унеслась. На работу. Гордая вдруг...
"Не спешить, только без паники. Только без паники. Не торопись, говорю я себе. - Не торопись".
Медленно, сознательно не торопясь, надеваю брюки вместо тренировок и кроссовки. Поверх майки медленно надеваю куртку. У меня это давний принцип. Прочел когда-то, не помню где, но усвоил, как родное: никогда и никуда нельзя опоздать. Беды, они ведь найдут всегда. И потому не спеши никуда. А счастье - это ведь случай.
Выхожу из квартиры, еду вниз на лифте за газетами. Может, напечатали о призыве. Обычно в газетах, ясно, проглядываю я не все, о происшествиях больше, спортивное. Мог не заметить ничего.
Газет в ящике почему-то не было. Лежала только узкая бумажная полоска.
Свет в подъезде не горел, темно. Я вышел из подъезда прочесть. Там было напечатано очень четко: "Нет, Андрюша, все будет хорошо".
Я держал в руках бумажку, перечитал еще раз об Андрюше, кому будет хорошо. Ящики перепутали.
Мимо прошел в подъезд высокого роста человек в измаранном халате, на ходу натягивая брезентовые рукавицы. На голове у него была иностранная зеленого ядовитого цвета шапочка с длинным козырьком. Он кивнул мне слегка, я ответил.
Только это был, понятно, не Андрюша, мне неизвестный, а наш уборщик мусоропровода. Единственный, кого запомнил четко из тех, кто вступает молча в лифт и - "вам на какой?" - потом исчезает так же молча в нашей башне. Это ж не маленький домик, где жил я когда-то.
Я все вертел в руках "Андрюшу", не понимая, и заподозрил вдруг нечто в конце концов. Вошел в подъезд, поехал на восьмой.
- Кто?.. - мне ответил наконец на звонки сонный-сонный голос.
- Я. Андрюша, - сказал я бодрым молодым баритоном. - Открой, Танечка.
- Какой Андрюша? Не сюда! Отваливай! - и зашлепали от двери ее длинные, босые, дивные ее ножки.
Ну, что ж, надо было начинать активно - только опять-таки не спеша! - кое-что предпринимать.
В нашем дворе укромный был закуток в высоких кустах, и еще прикрывали это место деревья. Здесь я встал и закрыл глаза, тренируясь.
Пальцем правой руки было необходимо ни за что не дотронуться до носа. То же самое с указательным пальцем левой руки. Почему-то это было не просто, пальцы сами собой тянулись к носу.
Кроме того, вытянув обе руки, надо было растопырить дрожащие - но только обязательно дрожащие! - все свои десять пальцев. За восемнадцать лет после института и военной кафедры от любых лейтенантских сборов я - или на бюллетене у невропатолога, или в командировке дальней, естественно.
Когда я приоткрыл глаза, две бабули, одна простоволосая, другая в берете, замершие перед моими кустами, сразу дернулись в стороны, отворачиваясь, словно никогда они не подглядывали!.. Почему я не потренировался дома, самому непонятно.
Я шел по проспекту, сдерживая шаг. Солнце так светило, и все было ярко. Шли люди, одетые ярко, и пестрые-пестрые витринки палаток, и блестели зеркальные стекла нового банка. А мне очень хотелось бежать. Скорей. Я сдерживал шаг, даже на секунду прижмурил глаза. И наткнулся.
Перегораживая тротуар наискосок, как змея, тянулась толпа. Они стояли в затылок друг другу, но как-то не везде, растрепанно. И еще: толпа была серая, разве что с прокладками цветными, то куртка была оранжевая или шаровары китайские с лампасами. Вся змея дергалась, переступая, влево, только очень медленно.
Вообще-то у каждого, ну пусть не у самых молодых, сохранилось, не важно сколько лет прошло: коли дают, стань в затылок. Но я ведь не мог, я очень спешил, надо было обойти. А прямо передо мной был большой затылок крепкого старика. Он стоял к толпе лицом, ко мне затылком. Руководил или следил?.. Соблюдал порядок?
Прямые седоватые волосы его были как подрублены топором. Явно, дочка или, скорее, внучка ровняли сзади садовыми, что ли, ножницами, и это было похоже на короткую стрижку ударниц с фотографий тридцатых годов.
Я шарахнулся от него левее, чуть не сбив очень радостных пацанов, они шныряли, меняя что-то в толпе. Что - я не понял.
- Ух ты да ух ты! - навстречу мне вдоль толпы, ликуя, плясала бабка, хлопая в ладоши и притопывая, и даже пыталась кружиться, кружиться.
- Ну, чокнутая. - Я попятился.
- Нет, - ответил мне сзади голос. - Если верблюда качает буря, козла ищи уже в воздухе.
- Что?.. - я обернулся.
Какой-то человек с рыжеватенькими щетинками-усами мне улыбался.
- Это пословица, - кивнул он. - Только казахская.
Может быть, оттого, что нацелился я в поликлинику и так боялся растренироваться, соображал я туго. Как будто всерьез я нервный.
А толпа передо мной уже разбредалась с досадой, и танцорка прекратила, остановилась и плюнула.
- Народу много, - объяснил мне рыжеусый, - не хватило. Сигареты двадцать коп, водка три шестьдесят две.
- А-а-а, - понял я наконец, - пробуете, да?! На старые деньги, значит! И вы спон-сор-р.
- Нет, - ответил он. - Подкуйко.
- Это что "подкуйко"?
- Фамилия такая моя. Подкуйко. А вас?..
- Василь Васильевич, - сказал я не очень приветливо, не называя на всякий случай своей фамилии.